«Блеск и нищета» василевсов: структура и семиотика власти в Византии

Бибиков М. В.

На первый взгляд, Византия получила почти готовой эллинистически-римско-христианскую модель верховной власти. Если считать первым византийским императором Константина I, как это, кстати, делали и сами византийцы, с него начиная новую страницу в эсхатологической последовательности Царств — после Вавилонского (как вариант — Ассирийского), Персидского, Эллинского (вариант — Македонского) и Римского [2], — эпоху "царей христианских" ("константинопольских"), то, если верить Евсевию Кесарийскому, именно Константину чуть ли не сразу после решающей победы у Мильвийского моста 28. X. 312 г. воздаются императорские почести, а он сам благодарит христианского Бога, даровавшего ему победу и власть, за чем вскоре последовало опубликование Миланского эдикта, утвердившего де христианство в качестве государственной религии, а сам Константин вследствие этого был прославлен в истории Церкви как равноапостольный первый христианский государь (Eus. Vita, II. 19, 2).

Согласно кесарийскому епископу — отцу христианской концепции истории, "все части Римской империи соединились в одно, все народы востока слились с другой половиной государства, и целое украсилось единовластием, как бы единой главой, и всё начало жить под владычеством монархии…

Все и всюду прославляли победителя и соглашались признавать Богом только Того, Кто доставил ему спасение. А славный во всяком роде благочестия василевс-победитель (ибо за победы, дарованные ему над всеми врагами и противниками, такое получил он собственное титулование) принял Восток и, как было в древности, соединил в себе власть над всей Римской империей. Первый проповедав всем монархию Бога, он и сам царствовал над римлянами и держал в узде всё живое…

В хорах и гимнах неудержимыми возгласами прославляли {все} сперва Всецаря-Бога, как научились, потом славного победителя и благонравнейших, боголюбивых детей его — кесарей" [3].

С другой стороны, Византия унаследовала римскую официальную императорскую титулатуру, причем, как республиканской архаики (consul, pontifex maximus и др.), так и собственно императорской эпохи (augustus, imperator — с нач VII в., caesar — с начала VII в. главный императорский титул, princeps, dominus). Правда, довольно быстро многие из принятых императорских титулов подверглись переосмыслению. Так, pontifex maximus (в качестве которого — покровителя всех религиозных культов — председательствовал на I Вселенском Соборе Константин), не переживший времена Грациана, получил исключительно церковно-административный статус, перейдя затем "в собственность" Папы Римского, так же как и "архиерей" становится термином, применимым к патриарху, митрополиту или архиепископу, затем — вообще к иерарху. А "ипат", став титулом членов синклита, где ипаты стояли ниже даже спафариев и спафарокандидатов, по крайней мере, не позднее XI в. становится университетско-профессорской должностью (Михаил Пселл был "ипатом философов", т.е. своего рода деканом философского факультета Константинопольского университета). Термин consul исчезает вслед за эллинизацией публично-правовой сферы в начале IX в. (кстати, proconsul не пережил и IV в.). Augustus aeternus (или perpetuus), твердо усвоенный Константином I, удерживается в официальный актах лишь до начала VI в. Севаст со временем становится придворным титулом, элитарным, но не самого высокого ранга (севаст ниже кесаря), а в X–XI вв. титул "разменивается" на разного рода полутитулы-полупочетные должности — севастофоров (это, как правило, евнухи, возглашавшие новых императоров), севастократоров (при Комнинах, чаще императорские зятья или сыновья), пансевастов (скорее апеллятив, чем титул). Автократор, прежде чем стать главным официальным титулом византийского самодержавия, в VII в. упоминается лишь в контексте о власти соправителя применительно к "главному" императору (как правило, отцу при объявленных им соправителями сыновьях), а в VII–IX вв. не употреблялся вообще.

Caesar — кесарь, эмансипировавшись из имени собственного, с VII в. употребляется также лишь в контексте "соправления", обозначая как раз младших соправителей автократора, а, по крайней мере, с сер. IX в. становится также придворным титулом, которым обладал самый влиятельный после самого императора человек (а подчас он становился и всесильным царедворцем, как, например, кесарь Варда при Михаиле III). Императорский титул princeps остался в IV в., а категория dominus — "деспотес", употреблявшаяся Феодосием II и Валентинианом III, затем целиком переходит в сферу экклесиологии, ассоциируясь исключительно с Христом.

Если большинство римских титулов императоров, как видим, претерпело определенную мимикрию в изменяющихся условиях развития автократической идеологии, то иная судьба была уготовлена последнему из названных выше императорских наименований — "василевс". Связанный первоначально с библейскими царями Септуагинты, а также с преходящими царствами "государственной эсхатологии" в ранневизантийской историографии греческий термин передает в основном латинское понятие rex. Транслитерированный греческий термин также станет употребим в византийской традиции, но в совершенно определенном историческом контексте (о чем речь пойдет в самом конце). Лишь при Ираклии, в начале VII в., василевс становится исключительно византийским императорским титулом, дополненный в это же время категорией "великий царь" (относительно "малых царей"-соправителей) и усиленный в 812 г., с оглядкой, очевидно, на Карла Великого, определением — "василевс ромеев", т.е. "Царь "римлян"-византийцев". Характерно, однако, что если обратиться к текстам, собранным в серии Acta conciliorum oecumenicorum (Акты Вселенских Соборов – ред.) и имеющим латинские переводы к греческим оригиналам, то обнаружится: василевс переводится там на латынь то как princeps, то как augustus, то — imperator, то dominus, не имея того эксклюзивного статуса, каковой он обрел на Босфоре.

Парадигматический образ василевса формировался и благодаря атрибутам — прилагательным при упоминавшемся императоре — в актах ли, в панегириках ли, в церковных здравицах или в уличных аккламациях, — которые составляли своего рода категориальный аппарат идеи императорской власти (Kaiseridee). За краткостью сошлюсь на сводку Герхарда Рэша[4].

Если многие из этих определений имеют античное происхождение, то особое значение в византийской императорской идеологии получили христианские атрибуты правителя, правда, отнюдь не сразу. Уже в IV в. Грациан отказывается от сакрального титула pontifex maximus ("великий жрец"), ассоциируемого с языческим культовым термином, но только Юстиниан I (в Edictum de recta fide 551 г.– Эдикте о правой вере – ред.) обретет ту формулу титулования, которая станет универсальной маркировкой вероисповедания носителя власти — Христолюбец. И только его преемник — Юстин II — воспримет еще более категоричное определение — fidelis in Christo "Верный во Христе". Обе эти категории станут обязательными в течение всего византийского тысячелетия.

Идея божественного происхождения верховной власти, будучи сама по себе римским дериватом, обретает в условиях христианизации новый смысл и форму. Позднеантичная категория divus — "божественный" уступает место (в прооймионах (вступлениях, преамбулах – ред) императорских эдиктов, в легендах императорских печатей и монет) формуле imperator ex Deo — "император от Бога" (Юстин II, Юстиниан, затем Константин IV, Лев III и т.д.). Реальным воплощением этого принципа становится двухместный византийский императорский трон, одно из мест которого предназначено для осязаемого в проскинезе (благоговейном земном поклоне) Царя земного, другое — для умозрительного Царя Небесного. Однако, возвращаясь к Константину Великому, ясно становится видно, что парадигма идеального правителя не была воспринята из позднеантичного арсенала в готовом виде. Осмелюсь утверждать, что идея верховной власти христианского императора была выстрадана Византией. Сошлюсь в данной связи на наблюдения И.С. Чичурова [5].

Христианская сакрализация идеи императорской власти подчас приводит к неким раннехристианским уравнительным реминисценциям: для Агапита — создателя своего рода "Царского Зерцала" для Юстиниана — император есть "со-раб" Божий, так же как в общем и все подданные, заверяет диакон Великой Церкви VI в.[6] Идея христианского смирения вырабатывается в связи со становлением православной идеи власти в обстановке борьбы с императорами-иконоборцами. Иоанн Дамаскин — идеолог того, что Г.-Г. Бек определил как "политическая ортодоксия"[7] — понимал благочестие как православие. Не гордись ни происхождением, ни властью, — рассуждает он: император, помни о ничтожности своего существования и о том, что и у богатого и у бедного — один праотец. Подданные, как и император, — все со-рабы Господа [8]. Итак, "благочестие", столь нехарактерная категория идеи императора в самоопределениях времен Константина I, получает широкое распространение в императорской титулатуре V–VII вв., становясь официальным "титулом" при Льве I, который принимает еще и новый царственный атрибут — "боговенчанный" — после того, как в 457 г. он был первым из василевсов венчан на царство Константинопольским патриархом в столице — элемент в императорском ритуале, ставший затем conditio sine qua non понятия легитимности власти (с сер. VI в. церемония должна была происходить непременно в Храме св. Софии).

Но при иконоборце Льве III (717-741) из "каталога царских достоинств" постепенно исчезают как традиционные римские ценности, так и христианское благочестие [9]. Тем более показательным в этих условиях становится апелляция к ним православного оппозиционера Феофана: для него, как и для Феофилакта Симокатты, Юстин II — прежде всего смиренный правитель и Эвергет — благодетель. Существенна и другая решительная перемена образа власти. "Благородство происхождения" императора — столь важная категория императорской идеи в ранней Византии, теперь, в VII–VIII вв., сходит на нет[10]. Итак, византийская идея власти претерпевает существенные изменения уже в первые столетия своей истории. Понятийный, категориальный континуитет императорской номенклатуры обнаруживает, при внимательном рассмотрении динамики взаимоотношений во времени элементов императорской идеи, сущностный, системный разрыв преемственности с наследием эллинистически-римской античности.

На пятый год своего правления император Юстиниан I Великий, не менее харизматический по византийским критериям, чем Константин Великий и также прославленный православной Церковью, всесильный монарх, процарствовавший впоследствии еще более тридцати лет (всего же — с 527 по 565 гг.), оказался на краю пропасти, едва не потеряв власть в огне вспыхнувшего восстания "Ника". Юстиниан уже готов был, бросив столицу, спасаться на приготовленных судах бегством ради спасения жизни. Но его остановила мудрая, благодаря богатейшему жизненному опыту, царица Феодора: "При столь опасном положении должно обращать внимание на то, чтобы устроить предстоящие дела лучшим образом. По моему мнению, — говорит Феодора в повествовании Прокопия Кесарийского, — бегство теперь, больше, чем когда-нибудь, для нас невыгодно, хотя бы оно и вело к спасению. Тому, кто появится на свет, нельзя не умереть; но тому, кто однажды царствовал, скитаться изгнанником — невыносимо! Не дай мне Бог лишиться этой багряницы и дожить до того дня, в который встречающиеся со мной не будут приветствовать меня как царицу! Итак, государь! Если хочешь спасти себя бегством, это не трудно! У нас много денег, вот — море, вот -— суда! Но смотри, чтоб после, когда ты будешь спасен, не пришлось тебе когда-нибудь предпочесть смерть такому спасению. Нравится мне старинное слово, что царская власть — прекрасный саван"[11].

Магия власти, импозантность фигуры византийского автократора (самодерца), высоко возвышавшегося над пирамидой социальной иерархии, — все это в Византии могло так легко обратиться в прах. И это осознавали, как видно, и сами носители власти. Власть являла собой знак, символ: не случайно каждый византийский император никогда не называл себя (в официальных ли хрисовулах, в частной ли переписке или даже в домашней беседе) в первом лице, — о себе он всегда говорил — "моя Царственность", словно "отстраняя" саму идею власти от ее носителя. Характерно, что византийская политическая литература, отнюдь не замыкаясь в рамках сервилизма, как это принято считать, внесла немалый вклад в то, что называется Kaiserkritik – "критика императора" (об этом хорошо пишет F. Tinnefeld [12]). Однако критике может подвергаться конкретный император — тот или иной человек, но не принцип, не идея, не символика монархической власти.

Осуществляя присущие только ему функции, византийский император символизировал саму власть, ее божественное происхождение: земной правитель был воплощением в земной жизни Высшей власти (двухместный трон, на одной из частей которого восседал василевс, а на другой лежал крест, был визуальным воплощением этой символики). Император имел эксклюзивное право, как сказали бы теперь, на определенные цвета: пурпур (цвет царской обуви, личной подписи на документах, элементов одежды), золото (блестящих доспехов, парчовых одеяний, императорской печати) и белоснежная чистота (от туники до цвета чистого лица и всего облика, излучающего свет) были идеальными цветами царской власти. Правда, такие мастера слова, как Никита Хониат или Феодор Продром, умело пользовались этой палитрой, чтобы, желая осторожно дезавуировать царственного героя, переосмыслить эти цвета, отождествляемые, когда нужно с желчью, кровью, пухом слабой голубки [13]. И все-таки чаще тот же Никита Хониат или Михаил Пселл, характеризуя отрицательных царственных персонажей, будут писать о "пестроте" их натуры или "окрасят" их в немыслимой фиолетовый или кричащий зеленый цвета [14]. Для читателя это будет знаком. Императрицы рожали в специальной палате дворца, стены которой были выложены порфиром. В соответствии с этим, дети, рожденные от царствующих династов, назывались Порфирогенитами — Багрянородными, что придавало дополнительный акцент в вопросе о легитимизации власти.

Апогеем выражения царского величия был византийский императорский церемониал — с глубокой проскинезой визитеров, с использованием техники (рычащие механические львы и поющие искусственные павлины, вздымающийся горе трон и т.п.: кажется, весь византийский технический гений ушел на усовершенствование этих придворных игр). Лиутпранд Кремонский прекрасно описал впечатление от царского приема в византийском дворце: "Бронзовое позолоченное дерево стояло перед троном царя, ветки дерева кишели отлитыми из бронзы и позолоченными птицами, каждая из которых пела на свой лад. Трон царя был так устроен, что мог подниматься на разные уровни. Его охраняли необычной величины львы, также позолоченные. Они били о землю хвостом, раскрывали пасть, и, двигая языком, громко ревели. И когда при моем появлении началось рыканье львов и птицы запели на ветках, я преисполнился страхом и удивлением. Приветствовав затем трехкратным преклонением царя и подняв голову, я узрел того, кто перед тем сидел на небольшом расстоянии от пола, восседавшим уже в ином одеянии под самым потолком. И как это произошло, я не мог объяснить" [15]. Допуск к императору был особой церемонией, включавшей в себя прохождение через многочисленные залы, портики, колоннады дворца, и лишь в самом конце удостаивающий посла лицезрения правителя. Всему в имперской канцелярии велись подробные записи — о ходе церемоний, о суммах дарственных выплат, о ритуальных перемещениях из одной залы в другую (обобщено в трактате сер. Х в. Константина Багрянородного "О церемониях византийского двора" [16]). Составлялись и специальные тактиконы — обрядники, предписывавшие, кто из придворных чинов в каком порядке должен занимать места на царских обедах или приемах [17].

Василевс выполнял и административно-законодательные функции. Но он не только был законодателем, он сам был воплощением закона, гарантией от произвола (нарушение равновесия между монархической властью и властью закона превращало царскую власть в тиранию). Поддержание законопорядка было равнозначным сохранению традиций, вот почему, даже осуществляя фактически реформы, византийские императоры не называли их так: в повествовательной части постановлений указывалось на некие древние традиции, которые почему-то были забыты, теперь-де восстанавливаются в своих правах. Государственно-юридическая идеология была ориентирована на прошлое, на традиционализм. В соответствии со своими полномочиями император осуществлял и экзекутивные функции. По его приказу творилась казнь и увечье (отсекание носа, ушей, языка, выжигание волос и бровей, усекновение конечностей — в соответствии с тяжестью преступления, о чем подробно все расписано, например, в 17-м титуле "Эклоги" {18]); император смещал с должностей, отправлял в ссылку, имел, кажется, неограниченную власть над индивидуумом. Но, оглядывая целиком византийское тысячелетие, можно подумать, что и не было более беззащитной фигуры, чем византийский император. Из 107 василевсов, правивших между 395 и 1453 г., только 34 умерли естественной смертью, либо пали жертвой несчастного случая. Остальные были смещены, ослеплены, убиты, сосланы, словом, погибали насильственно. Это, кажется, вдвое больше, чем за тот же срок в Германии. Византия пережила 65 крупных дворцовых переворотов, не считая мелких мятежей и придворных интриг. Дело в том, что византийская верховная власть не была обеспечена юридически: не было ни закона о престолонаследии, ни единого принципа передачи власти. Царствующий монарх обычно при жизни объявлял наследника (наследников), делая его (их) соправителями. Старший (не всегда) или наиболее желанный становился затем, — если, конечно, умудрялся выжить, будучи еще наследником, — царем. Но им мог быть совсем не обязательно старший сын или брат покойного императора. Часто им становился зять, племянник, другой родственник, а то и просто "усыновленный" фаворит, не имеющий кровного родства. Узурпация власти, хоть в принципе и осуждалась, была в порядке вещей в течение всех периодов византийской истории. И византийские правители сами осознавали бренность своей власти, что не было просто клише из арсенала топики христианского смирения. Царский церемониал предусматривал и данный аспект императорской идеи.

Официальные мозаичные парадные портреты василевсов демонстрируют их в полном властном облачении, держащими державу, но в другой руке часто — акакию (мешочек с прахом). Став императором, венчанный патриархом в храме св. Софии венценосец совершал ритуальный выбор мрамора для своего саркофага. Византийское военное триумфальное шествие отличалось от древнеримского: у Золотых ворот император спешивался с колесницы, на которую водружалась икона Богородицы-Одигитрии, и далее монарх верхом на коне или пешком шествовал по Месе (главной улице Константинополя) вслед за образом, демонстрируя, кто был истинным предводителем в бою. Именно таково изображения триумфа на одной из миниатюр рукописи знаменитого Мадридского списка хроники Иоанна Скилицы[19]. Император участвовал, уподобляясь Христу, и в церемонии омовения ног нищим (ныне этот ритуал совершает с подданными иерархами в Иерусалиме святоградский патриарх). Наконец, император по идее был ограничен в передвижении: он должен был находиться в столице, во дворце, символизируя неколебимость власти. Лишь отлучки в победоносные военные походы были "извинительны". Когда же на излете византийского тысячелетия Иоанн VIII Палеолог вынужден был по три года странствовать по странам Западной Европы в поисках денег и помощи для оказания отпора османскому завоеванию, это не встречало понимания у византийцев.

Византийский императорский портрет — на церковных стенных росписях или мозаиках, в книжных миниатюрах, на буллах и аверсах монет — строг и соответствует определенным условным требованиям [20]. Он воплощает не столько человеческую индивидуальность (хотя черты реалистического сходства с героем также наличествуют), сколько идею — идею императорской власти. Поэтому ничего удивительного, с византийской точки зрения, не было в знаменитой истории с одной из парадных мозаичных композиций на хорах константинопольского Храма св. Софии. Были заказаны и выполнены парные ктиторские портреты в рост императорской четы — багрянородной императрицы Зои и ее мужа-императора. Но Зоя трижды была замужем — за Романом III Аргиром (1028–34), за Михаилом IV (1034–1041) и, наконец, за Константином VIII. При всех изменениях ни лик, ни фигура не заменялись мозаичистами — менялась только надпись с именем императора: это хорошо видно, т.к. длинное слово "Константин" с трудом умещалось в пространство прежнего соскобленного имени (или имен) [21]. Несоответствие форм и толщины букв в написании имени не смущало: таковы были законы жанра.

Список литературы

1. Heisenberg A. Die Byzantinistik nach dem Weltkrieg und ihre Ziele // Actes du IIIe Congrès International d'Études Byzantines. Athènes, 1932. P. 66–72.

2. Podskalsky G. Byzantinische Reichseschatologie. Die Periodisierung der Weltgeschichte in der vier Großreichen (Daniel 2 und 7) und dem Tausendjährigen Friedensreiche (Apok. 20). München, 1972.

3. Über das Leben des Kaisers Konstantin / Hrsg. von F. Winkelmann. Berlin, 1975. Цит. по: Евсевий Памфил. Жизнь блаженного василевса Константина. М., 1998. С. 71–72.

4. Rösch G. ONOMA BASILEIAS. Studien zum offiziellen Gebrauch der Kaisertitel in Spätantiker und frühbyzantinischer Zeit. Wien, 1978.

5. Чичуров И.С. Место "Хронографии" Феофана в ранневизантийской историографической традиции (IV–начало IX в.) // Древнейшие государства на территории СССР. 1981. М., 1983. С. 99–107.

6. Agapetus. Expositio capitum admonitoriorum // Migne J.-P. PG 86. 1865. Col. 1184D.

7. Beck H.-G. Das byzantinische Jahrtausend. München, 1978. S. 78–79.

8. Чичуров И.С. Политическая идеология средневековья. Византия и Русь. М., 1990. С. 26–27.

9. Там же. С. 30–31.

10. Бибиков М.В. Проблемы генезиса и эволюции византийской аристократии // Медиевичтика и социальная работа. Нижний Новгород, 2004. С. 58.

11. Procopii Caesariensis Opera omnia, rec. J. Haury, ad. G. Wirth. Lipsiae, 1972. Vol. I. P. 129. 26–130.16. Цит. по: Прокопий Кесарийский. История войны римлян с персами. СПб., 1876. С. 332.

12. Tinnefeld F. Kategorien der Kaiserkritik in der byzantinischen Historiographie von Prokop bis Niketas Choniates. München, 1971.

13. Nicetae Honiatae Historia, rec. I.-A. van Dieten. Berolini; Novi Eboraci, 1975. Vol. 1; Theodoros Prodromos. Historische Gedichte, ed. W. Hörandner. Wien, 1974. N 6.93–97. См. Каждан А.П. Цвет в художественной системе Никиты Хониата // Византия, Южные Славяне и Древняя Русь. Западная Европа. М., 1973. С. 132 и сл.; Бибиков М.В. Историческая литература Византии. СПб., 1998. С. 165–167.

14. Nicetae Choniatae Historia… P. 252.73–76. Ср. Каждан А.П. Книга и писатель в Византии. М., 1973. С. 95–96.

15. Liudprandi Antapodosis. VI, 6 // Liudprandi episcopi Cremonensis Opera omnia, rec. I. Bekker. Hannoverae; Lipsiae, 1915.

16. Constantin VII Porphyrogénète. Le Livre des cérémonies. T. I–II. Paris, 1935–1939.

17. Oikonomidès N. Les listes de préséance byzantines des IXe et Xe siècles. Paris, 1972.

18. Ecloga. Das Gesetzbuch Leons III. und Konstantinos’ V., Hrsg. v. L. Burgmann. Frankfurt/M., 1983. S. 226–242.

19. Божков А. Миниатюри от Мадридския ръкопис на Йоан Скилица. София, 1972. С. 113, илл. 67.

20. Грабар А. Император в византийском искусстве. М., 2000 (Grabar A. L’empereur dans l’art byzantin. Paris, 1936); Spatharakis I. The Portrait in Byzantine Illuminated Manuscripts. Leiden, 1976.

21. Efe A. Hagia Sophia. Istanbul, 1987. P. 52.