Подавление славянства в Греции

После падения императрицы Феофано Афины, как и прочая Эллада, настолько сходят со сцены истории, что затруднительно даже отыскать где-либо самое упоминание этого города в сопоставлении с современными событиями. Единственно Пелопоннес, где славяне всего прочнее утвердились, давал повод византийцам по этой именно причине вмешиваться в греческие дела.

В Пелопоннесе благодаря победе при Патрасе славянские племена были подавлены далеко не вполне, ибо они и впоследствии не раз пытались вернуть себе независимость с помощью оружия. Славяне опять подняли возмущение в царствование последнего императора-иконоборца Феофила (829—842) и его супруги Феодоры, которая в качестве опекунши своего сына Михаила III правила с 842 по 867 г. империей и окончательно восстановила поклонение иконам. Военачальнику Феодоры пелопоннесскому стратегу Феоктисту Бриеннию пришлось даже, составив значительное войско из фракийцев, македонцев и иных народов, предпринять опять поход против Древней Греции. Феоктист окончательно привел в повиновение славянские округа, за исключением поселений черитов и мелингов у Тайгета; эти последние, хотя обязались платить дань, продолжали и далее оказывать сопротивление в своих горных твердынях и неоднократно еще возмущались.

В других древнегреческих провинциях славянство было подавлено, восстановлен авторитет императорского управления и заведен закономерный порядок. Некоторые, оживляемые торговлей города, особенно Патрас, начали расцветать опять. До нас дошли известия о богатстве некоей знатной матроны Даниелы, жительницы только что упомянутого приморского города, они напоминают сказки из 1001 ночи, хотя далеко не выдуманы. Обширность недвижимостей, принадлежавших вдове архонта Да-ниеле, может убедительно доказывать, что и в Греции могущественные семейства превращались в крупных поземельных собственников, владевших многочисленными крепостными поселянами и рабами, из коих немалая часть могла принадлежать к славянскому племени. На фабриках этой Даниелы изготовлялись драгоценнейшие одежды и, быть может, даже роскошные сосуды из серебра и золота.

Эта богатая вдова положила начало благоденствию Василия I, родоначальника Македонской династии; прибыл он в царствование императора Феофила в Патру в качестве конюшего при византийском вельможе, заболел и нашел в доме Даниелы заботливый уход. Умертвив Михаила III, Василий, красавец и силач, словно Геркулес, вступил на императорский престол. Тогда призвал он к себе прежнюю свою благодетельницу, и Даниела предприняла далекое путешествие на Босфор, на манер Зиновии, покоясь в носилках, сопровождаемая пышной свитой, в то время как на бесчисленных вьючных животных везлись подарки для императора, всевозможные чудные сосуды, ковры и одеяния, а иные из этих последних настолько были тонки, что могли быть спрятаны в тростинку. Даниела подарила императору сотни рабов и евнухов, а также сотни мастериц, искусных в вышивании Василий принял матрону по-царски в магнаурском дворце. Она посетила Византию вторично для свидания с сыном Василия — Львом VI, унаследовавшим престол по отце в 887 г., и назначила Льва наследником всего своего имущества. Инвентарь этого наследия свидетельствует о таком удивительном богатстве деньгами, драгоценностями и землями, что император мог без особого для себя ущерба отпустить на волю 3000 рабов Даниелы, поселив их колонистами в Апулии. История этой богатой женщины поучает, что поместное сословие в Греции уже в IX веке достигло значительного благосостояния, и подобное довольство, конечно, не ограничивалось единственно Патрасом.

Подобно тому, как в Патрасе, этом, пожалуй, наиболее оживленном торговом городе в Пелопоннесе, эллинство опять вошло в силу, то же самое происходило и во всех прочих местностях Древней Греции. Туземный народ отнюдь не был искоренен славянами; он благополучно удержался в укрепленных городах, а в IX веке стал повсеместно усиливаться в то время, как чужестранный элемент начал падать. Разложению славянского элемента могло способствовать настолько же заведение византийских военных поселений, как заимствованная империей из Азии мера переселения целых народностей огулом из одной страны в другую. Феофан проклинает подобные мероприятия как чистое варварство, по поводу заселения Склабинии греческими колонистами, предпринятого по распоряжению императора Никифора. Если в данном случае под Склабинией в сущности и разумеются Македония и Фракия, то подобные же меры могли коснуться и Греции, и таким образом масса славян могла быть оттуда выселена в другие провинции.

Византийский военный строй и греческий свод законов расшатали хилый организм славянских племен, а еще более сильное воздействие в этом направлении оказали христианские миссионеры. Правоверная церковь и в эту позднюю эпоху ознаменовала себя великой заслугой, открыв обширному славянскому миру новые пути к культурному развитию. Скифы обязаны Византии первым ознакомлением с роскошью и теми потребностями, которые возвышают народы над грубым естественным их состоянием; в то же время позаимствовались скифы из сокровищницы эллинской образованности зародышами знания и даже алфавитом для национального своего языка. Равным образом само политическое устроение государств вроде Сербии, Кроации и Болгарии было бы немыслимо помимо Византии. Россия, куда зародыш государственности был заброшен еще во второй половине IX века норманскими варягами, тоже отчасти явилась созданием культурной мысли, развивавшейся в греческой церкви. После того как русскими с 864 г. по X век неоднократно были делаемы попытки производить с помощью флотилии неповоротливых лодок нападения на босфорскую столицу со стороны Черного моря, они наконец сами отказались от этих бесплодных предприятий. Престарелая княгиня Ольга в 966 г. приняла святое крещение в Константинополе; ее внук Владимир последовал ее примеру в 988 г. и вступил в брак с принцессой Анной, дочерью императора Романа II. Древнейшие сведения об этнографии и истории русских, как и прочих южных славян, исходят отчасти от византийцев; само нарождение славянских народностей осталось бы для нас темным, не существуй сочинения De administrando imperio, написанного ученым греческим императором.

Все славяне, обитавшие к югу от Дуная вплоть до мыса Тенарона, были язычниками. Даже и в культурной колыбели античных богов Греции славяне преклонялись перед мрачными идолами своей первобытной религии. Лишь в ту эпоху, когда по преодолении раздоров, вызванных иконоборством, восточная церковь опять окрепла, могла она подумать об обращении славян в христианство. Апостольскую миссию эту приняли на себя два брата, уроженцы Фессалоник — Кирилл и Мефодий; эти два великих подвижника и обратили в христианство болгар. Хан Богорис навязал Евангелие своей знати и народу с помощью оружия, после того как принял сам святое крещение в 861 году.

Славянские народности в области Гемуса и Истра вплоть до границ нынешней Нижней Австрии, т. е. сербы, болгары, моравы и кроаты, были приняты в общение с греческой или римской церковью и примкнули к европейской культуре. Христианская религия уж конечно не могла хищнические наклонности вождей-варваров превратить в человеколюбие, но церковные узы все же заставляли их склоняться перед тем же духовным авторитетом, какой признавался народностями культурными, а эти последние научили варваров мирному общению с соседями. Славянские племена, косневшие еще в язычестве, должны были опасаться утратить ту опору, какую находили со стороны более могущественных народов своей же расы. Обращение дикого болгарского народа, который прежде являлся естественным союзником всех врагов Византииской государственной власти и церкви, должно было произвести впечатление на греческих славинов и убедить их последовать его примеру. Византийский сборщик податей, стратег, турмарх и дикаст в обеих фемах Древней Греции вскорости начали находить себе поддержку уже со стороны миссионеров, пустынников и священников. Целая сеть новосозданных монастырей и церквей распространилась по греческим провинциям, сплотившись около митрополий и епископий, деятельность которых начиная с IX века значительно усилилась

Та же мистическая и аскетическая струя, которая охватила тогда западное общество, породила Клюнийский орден и приуготовила эпоху крестовых походов и мирового владычества пап, сказывается на византийском Востоке, но здесь это веяние является плодом реакции, какую оказала на общество восточная церковь, после всех испытанных ею преследований при иконоборстве. Восточная церковь, однако же, не могла извлечь из возрождения монастырей той выгоды, какую в этом явлении нашла церковь римская; восточная церковь не сумела организовать надлежащим образом монашества, претворив его в живую служилую свою силу, которая бы способствовала преобразованию общества. Византийские монастырские учреждения не покоились на основе преобразования нравственности и не имели центрального объединения с церковной иерархией. К тому же восточные монастыри умножались с такой ужасающей силой, что Греция, как и все прочие провинции империи, покрылась полчищами чернецов, которые явились величайшим для нее и неискоренимым бедствием. Монастыри путем дарений и происков завладели лучшими земельными имуществами, развратили народ, задушили любовь к отчизне и отняли у государства значительную рабочую силу. В X веке просвещенный император Никифор Фока, правда, пытался положить предел этим бесчинствам, воспретив дальнейшее приумножение Церковных имуществ и монастырей, но это ни к чему не повело.

Кое-где сохранились документы относительно учреждения монастырей в Элладе великими подвижниками. Так, например, в 864 г. в развалинах Орхомена в Беотии выстроена монастырская церковь Св. Петра и Павла протоспатаром Львом. В Аттике в это же, вероятно, время основаны или возобновлены не одна из киновий, ютившихся на Гимете и Пентеликоне; около середины X века в Фокиде возник знаменитый монастырь Св. Луки-младшего.

Этот чудотворец родом был из Эгины. Сарацинские морские разбойники с Крита напали на остров, и население последнего бежало в Афины и Фивы, Пелопоннес и другие места. Семья деда Луки переселилась в Касторию, в Македонии; там и родился будущий святой в конце IX века. Повинуясь наклонности к мистицизму, он покинул родительский дом и направился тайком в Афины вместе с монахами, которые, возвращаясь с паломничества в Рим, останавливались у его матери. В Афинах помолился он со своими случайными спутниками в парфенонской церкви, и монахи, отправляясь далее, поручили игумену какого-то афинского монастыря юношу, который и вступил в орден Василия Великого. Вытребованный матерью Евфросинией обратно, Лука должен был покинуть Афины и вернулся домой. Евфросиния наконец умерла, и юный мечтатель избрал уединенную гору Иоанницу у морского побережья Фокиды для пустынножительства. Семь лет провел Лука здесь, пока страшный разбойничий набег со стороны болгар, которыми тогда правил могущественный царь Симеон, не понудил его опять к бегству. Лука направился в Коринф и дальше в Патрасскую область, где в течение десяти лет прислуживал какому-то столпнику. По смерти болгарского царя Симеона, последовавшей в 927 г., когда на престол вступил его миролюбивый сын Петр, Лука вернулся назад в свое пустынножительство Иоанницу. Разбойничий набег на Элладу сарацинов заставил пустынника вторично искать спасения на острове Ампеле Это вторжение неверных было столь ужасно, что греческие беглецы отчаялись когда-либо видеть освобождение от них отечества и задумали переселиться в Пелопоннес, но святой угодник успокоил греков и удержал их от выполнения прежнего намерения. Через некоторое время св. Лука отправился в Сотирион (в Фокиде); тут он и разбил себе сень, да и прочие переселенцы, его товарищи, основались тут на жительство. В Сотирионе Лука и скончался в 946 г., почитаемый за величайшего святого и чудотворца своего времени, этот «отпрыск Эллады, ее украшение и слава», как его называет современный биограф. Ученики св. Луки соорудили над его могилой церковь Св. Варвары, которая была заложена еще в 942 г. по просьбе самого пустынника Кринитесом, стратегом Эллады. При церкви Св. Варвары был основан монастырь, и таким образом возник знаменитый монастырь Св. Луки Сотирионского, или Стирисского, который в XI столетии преобразился в одну из красивейших византийских обителей в Греции и изукрасился блестящими мозаиками

Церковное подвижничество в Греции развилось особенно ревностно с той поры, как Македонская династия при Василии II, сыне простого поселянина-славянина, в 867 г. достигла императорского престола. За исключением нескольких перерывов, Македонская династия властвовала над Византией почти целых два века. К этой династии принадлежали государи, ознаменовавшие себя в такой степени государственной мудростью, воинственной энергией, покровительством наукам, что Восточноримская империя даже залечила потери, причиненные ей арабами и славянами и вступила в новую эру блеска и могущества. Эллинство теперь достигло в прежде утраченных было провинциях преобладания и возродилось даже на островах Крите и Кипре, а отчасти и в Малой Азии.

В Элладе и Пелопоннесе мы во второй половине X века опять встречаем святого подвижника, напоминающего Луку Сотирионского, но превосходившего его по энергии. Великий апостол-проповедник Никон, армянин, нашел для себя в Греции широкое поле деятельности. Жизнь подвижника протекала сначала на Крите, отнятом у арабов, а затем в Аттике и Пелопоннесе; здесь проповедь Никона обращалась не только к язычникам, но и к нераскаявшимся греческим христианам. Биограф Никона, писавший о нем, правда, лишь в XII веке и кое-где передающий сведения о древности, добытые научным путем, рассказывает, что Никон из Дамалы, т.е. из древнего Эпидавра, приплыл в Саламин, который нашел совершенно безлюдным, оттуда он переехал в Афины, город Кекропса, где высится чудный храм Богоматери. Здесь-то Никон и очаровывал афинян проповедями, словно сирена песнями

Потом Никон отправился в Эвбею, оттуда в «семивратые Кадмеевы Фивы», в Коринф, Аргос, Навплию, Амиклы и Лакедемон или Спарту. Тут он основался на жительство и, что особенно достопримечательно, нашел в Спарте афинянина Феопемпта в сане тамошнего епископа. Спарта, согласно «Житию», рисуется значительным городом, с могущественной знатью архонтов и трудолюбивой еврейской колонией, тогда как торговлю в городе вели итальянские купцы из Аквилеи, т.е. из Венеции. Святой угодник основал здесь монастырь с такой чудной церковью, что, по уверениям биографа, ее украшения, мраморные и живописные, могли сравняться с лучшими произведениями Фидия, Зевксиса и Полигнота.

Для Никона нашлось в Спарте достаточно дела, ибо ему предстояло изгнать не только особенно ему ненавистных евреев и обратить в христианство обитавшие у Тайгета славянские племена мелингов и черитов, которыми правил Антиох, но искоренить еще и последние следы древнего язычества, удерживавшиеся в Майне, нагорной области южной Лаконии. Майноты, как замечает Константин Багрянородный, были не славянами, а потомками древних греков: должно быть, они сильно смешались со славянскими элементами. Во время Никона болгары угрожали Греции, поэтому стратег Апокавк озабочен был усиленной охраной перешейка, наблюдая за этим из Коринфа, но святой угодник уверил его, что страшиться ему варваров незачем.

Подавление славян, а еще более обращение их в христианство составляет в истории Греции особый отдел, поскольку с ними связуется возрождение эллинской народности и частичное ее смешение со славянской кровью. Эллинство, правда, в Средние века уж не обладало той всепоглощающей силой, как в эпоху Александра и его преемников, когда обширные страны и чуждые малоазийские народности вплоть до самого Египта подверглись эллинизации. Славяне Иллирийского материка, сербы и болгары, несмотря на влияние византийской церкви, не позаимствовали ни греческого языка, ни греческой образованности. В тех провинциях Древней Греции, где славянские племена поселились массами, они, даже по обращении в христианство, продолжали жить самобытной жизнью, и прошло долгое время, прежде чем они были поглощены эллинством. Легко понятно, что в середине X века Эллада и Пелопоннес могли представляться императору Константину Багрянородному странами, впавшими в варварство, да и в XIII даже веке франкские завоеватели застали в Морее славянское население. И даже в значительно позднейшую эпоху в Чаконии различали славинов от греков, пелопоннесцев и византийцев Хотя славяне в Греции приняли для церковного обихода язык церкви, тем не менее народный их говор исчез далеко не так скоро и полно, как погибло лангобардское наречие в Италии. Этот факт доказывает не только, что греческие славяне в занятых ими округах осели более сплоченной массой, но что и само культурное влияние эллинов далеко не было таким преобладающим, как влияние Италии с ее многолюдными городами и римским папством. То же явление наблюдалось впоследствии на албанцах, поселившихся в Элладе, народный говор коих и доселе не исчез в стране, скудно населенной. Но если лангобарды свое германское наречие сменили на итальянский язык, то они до XII века сохранили свой национальный свод законов. Равным образом по XII век все гражданские и церковные документы в Италии переполняются лангобардскими фамилиями. Лангобардская родовитая знать, бывшая тем рассадником, откуда пошли исторические фамилии Италии, и по наши еще дни оказывается там остовом феодализма или аристократизма. Ничего подобного не замечается в Греции, и ныне, напр., там и не найдешь ни единого славянского фамильного имени.

Не существует вовсе указаний на то, чтобы знатные славянские роды послужили ядром для образования новогреческого дворянства; это, впрочем, легко объясняется тем, что в среде греческих славян не могло и сложиться сколько-нибудь могущественной знати, которая бы опиралась на наследственное владение землей, принадлежность к государевой дружине или на должностную иерархию. В течение того долгого времени, что славяне заселяли Грецию, никакой примечательный город не приобретает известности в качестве столицы кого-либо из их князей или жупанов. Но за всем тем, разумеется, не могли не народиться огречившиеся знатные славянские фамилии. Так, Константин Багрянородный рассказывает о некоем вельможе Никите Рентакиосе из Пелопоннеса, который, породнившись с домом императора Романа Лекапена, очень возгордился греческим якобы своим происхождением, хотя славянский его облик и возбуждал насмешки со стороны византийского грамматика Евфимия; этот Никита, разумеется, является лишь одним из многочисленных примеров смешения обеих народностей.

Если и можно извинить у современных греков решительное отрицание смешения крови их предков с славянскими элементами тем соображением, что горделивые притязания или суетные вожделения новогреков прослыть за законных нисходящих потомков величайшей аристократии человечества вполне понятны, то все же и грекам следует примириться с обычной судьбой исторических рас, которые все подвергались скрещиванию и потому только сохранились, что обновлялись. Смешение со славянской кровью, было ли оно сильно или слабо — безразлично, столь же мало превратило греков в сарматов, как примесь германской крови превратила итальянцев и французов в немцев, или сами немцы через примесь вендской крови сделались вендами. Нам неизвестно численное соотношение между греками и славянами в эпоху наисильнейшего распространения последних. В эпохи упадка государств и нации достаточно ничтожной вооруженной силы одних для массового порабощения других. Греция испытала это и в XIII веке благодаря франкскому завоеванию. Пытались, правда, из количества славянских наименований местностей сделать вывод о размерах заселения Греции славянами и вычислили, будто в Пелопоннесе на десять греческих имен приходится одно славянское.

Этнологическое превращение должно было там сказаться резче, нежели в Элладе, и сильнее в селениях, чем в городах, а особенно в городах значительных, где греки удерживались постоянно. Во всяком случае, было бы столь же бесплодно в X веке отыскивать чисто эллинское население без подмеси в Аргосе и Патрасе, Коринфе, Лакедемоне и Афинах, Монембазии и Фивах, как искать в ту же эпоху чистых латинцев в Риме, Флоренции, Равенне и Анконе. Предполагая даже, что наиболее укрепленные города Греции могли на первое время сохраниться свободными от примеси славянского элемента, с течением времени в каждую и из этих даже твердынь должны были проникнуть волны того смешения народов, которое было присуще космополитическому византийству. Ведь афинский народ еще в римскую эпоху слыл за смесь разных народностей; потому-то К. Пизон и порицал человеколюбивого Германика, когда тот слишком мягко отнесся к афинянам

Сила, которую проявила Романская империя в осуществлении гигантской задачи ассимиляции составных своих элементов негреческого происхождения, поистине изумительна, и в этом отношении Константинополь отнюдь не уступает Древнему Риму. В центр великого космополитического государственного организма приливали соки изо всех провинций, обновляя его и оживляя своей молодостью. Славянские, персидские, сарацинские элементы, начиная с Юстиниана, вводились в войско, управление, церковь, аристократию и даже в самый императорский дворец, где и самый трон занимали армяне, исаврияне, пафлагонцы, иллирийцы и славяне. Словно из огромного плавильного тигля вся смесь народов выходила, словно сплав, объединенной в византийцев. Единственно постоянному переплавлению грубых, чужестранных элементов и было государство Константина обязано своим непреходящим существованием. Но это непрестанное воспринятие чуждых элементов в государственный организм и постоянное его соприкосновение с варварами привило к самому государственному организму варварские черты. Дикая жестокость уголовного правосудия, ослепления и изуродования, хозяйничание евнухов, ужасные придворные интриги и т. п. — все это является единичными показателями одичания византийства и обусловливается притоком славянских и азиатских элементов.

Процесс претворения отдельных народностей в ромейское царство, однако же, не удавался столь полно, как это наблюдается на романцах на Западе. Славянские народы целыми группами сопротивлялись влиянию византинизма. Сербы и болгары отстояли свою самобытность, создав национальные государства, но эти последние подвергались внутреннему брожению, оставались всегда враждебными империи и в стремлении к Византии, как естественному центру тяготения, вечно служили угрозой самому существованию империи. Единственно в Греции подверглись славянские племена эллинизации.

Религия, право, нравы и, наконец, культурный язык перешли от греков к варварам, которые в силу физических влияний греческой природы подверглись облагорожению и ослаблению. Варвары за частичными исключениями претворены были эллинством в новогреков. Славянские наречия, однако же, так мало повлияли на сложение новогреческого языка, что позаимствования из первых в последний едва видимы, тогда как романское, турецкое и албанское влияния оставили по себе ясные следы в новогреческом языке. Действительно в новогреческом языке можно отметить ничтожное число позаимствований славянских слов. В знаменитой Морейской летописи, представляющей подлинный памятник народного языка новогреков конца XIV в., можно найти кое-какие французские и итальянские слова, но ни единого славянского.

Весь тот грамматический переворот, которому должен был подвергнуться древнегреческий язык ради превращения в новогреческий, настолько же чужд славянских влияний, как образование новолатинского языка чуждо германских влияний. Вообще же в новогреческом наречии сила античного культурного языка сказалась столь блестяще, что, несмотря на грамматические утраты позволила народному диалекту отклониться от Гомера, Платона и Демосфена едва ли не более того, чем отклонился итальянский язык от Виргилия и Цицерона. Тот факт, что вообще греческий народ победоносно вышел из многократной и тяжелой борьбы с варварскими элементами в течение веков невежества и удержал свой национальный язык и самобытность, может по справедливости служить доказательством несравненной его жизненности.

Достославный труд национального возрождения Греции для Македонской династии был затруднен непрестанными войнами с арабами и болгарами. Эти хищники смогли даже в 904 г. напасть на богатый, никогда еще до сего времени не подвергавшийся осаде со стороны славян торговый город Фессалоники и опустошили его. Арабские и болгарские морские разбойники делали моря ненадежными и предпринимали набеги на острова и побережье вплоть до Аттики.

Еще страшнее были болгары. При хане Симеоне, сыне Бориса и первом болгарском императоре или царе, народ этот, который по природе был скорее наклонен к мирным пастушеским и земледельческим занятиям, впал в силу политических обстоятельств в воинственность и начиная с 893 г. проявил такую могучую деятельность, что византийским императорам потребовалось целое столетие, чтобы сломить этого страшного соперника. Болгары целыми массами неоднократно вторгались в страны, лежащие к югу от Фермопил. Симеон опустошил все провинции Эллады, а в том числе, несомненно, и Аттику, повстречав отпор разве со стороны укрепленных городов.

Если бы в ту пору на слабые Афины обрушилось бедствие вражеского завоевания, несомненно, несмотря на варварское состояние летописания в данную эпоху, о подобном событии сохранилось бы свидетельство у кого-нибудь из летописцев. Но ни история, ни предание не нарушают для нас безмолвия, окутывающего судьбы достославного города. Это безмолвие настолько непроницаемо, что тот, кто исследует следы жизни знаменитого города в описываемые столетия, радуется, словно открытию, когда натыкается хотя бы на ничтожнейшие данные вроде приводимых в «Житии» св. Луки о том, как чудотворец посетил Афины, молился в парфенонской церкви и нашел пристанище в одном из тамошних монастырей.

Кое-где попадаются нам имена афинских епископов, особенно в чреватом событиями споре из-за патриархата между Фотием и Игнатием, приведшем к отделению восточной церкви от римской. На VIII вселенском соборе епископ афинский Никита выступил в защиту дела Игнатия; сторонниками же этого последнего явились епископы Савва и Анастасий. Во время же этой церковной распри в 887 г. случилось и то, что император Лев VI сослал в Афины двоих из своих противников — манихейского епископа Феодора Сантабарена и Василия Эпикта, родственника императрицы Зои

Победоносная партия сторонников Игнатия, по-видимому, отплатила за приверженность афинской епископии ее интересам возведением этой последней в архиепископию, а перед 869 г. и в митрополию. Среди епископии империи Афины занимали 28-е место. Афинский же митрополит получил титул экзарха всей Эллады, подобно тому, как коринфский митрополит именовался экзархом всего Пелопоннеса. Этому последнему были подчинены целых десять викарных епископии — Эйрипос, Орэос, Кари-стос, Портмос, на Эвбее, Диаулия, Коронея, Авлона и о. Ски-рос, Андрос и Сира. В Аттике же не упоминается ни об единой епископии, сверх афинской; марафонская епископия, существовавшая в VI веке, была упразднена, вероятно, вследствие опустошений, произведенных на побережье варварами и морскими разбойниками.

Подобно тому, как это замечается в Риме в рассматриваемые века, и для афинян единственно церковные дела могли служить предметом живого сочувствия. Наиважнейшими событиями, влиявшими на благосостояние Афин, являлись совершавшиеся в Константинополе выборы в сан афинского архиепископа и стратега фемы Эллады. Митрополит ведь оказывался влиятельнейшей личностью в Афинах не только потому, что он был духовным владыкою народа, но и потому, что был богатейшим в стране землевладельцем, так как церковь уж, конечно, владела более многочисленными угодьями, чем те немногие земли, какие были удержаны старинными семьями эвпатридов. Авторитет митрополита был достаточно силен, чтобы заступаться за общину и охранять ее от произвола стратега или императорского претора, который правил всей Элладой из Фив, назначал городских сановников, надзирал за ними, раскладывал подати, набирал войска для боевой службы и являлся высшей инстанцией по гражданским спорам. Гнет, какой на местное население оказывали стратеги и государственные чиновники, военачальники, судьи, писцы, откупщики и сборщики податей, бывал временами настолько тягостен, что повергал жителей в отчаяние.

Ведь вообще все ужасающее и злодейское, именно потому что более поражает, и наблюдается тщательнее и сильнее запечатлевается в памяти, чем бесшумные деяния добродетели, как бы возвышенны и блестящи они ни были. Это вполне верно, и вот потребовались смертоубийственные избиения камнями, затеянные ожесточенными до бешенства афинянами, чтобы задвигались перья византийских летописцев и внезапно открылось миру, что и в 915 г. существовал еще афинский народ, который умел и сознавать наносимые ему оскорбления, и мстить за них. Сценой этого происшествия — а напоминает оно килоновскую расправу алкмеонидов — была теперь, как и прежде, величайшая святыня для афинян, т. е. Акрополь, роль же трагического героя пришлось тут разыграть высокопоставленному византийскому сановнику по имени Хазу. Этот вельможа своей развратной порочностью и тираническими насилиями восстановил против себя не только город, но и всю Элладу, ибо исполнителями свершенной над ним народной расправы прямо называются обитатели и Афин, и Эллады. Поэтому надо предположить, что Хаз либо сам был стратегом фемы, либо состоял одним из высших императорских чиновников при стратеге. Быть может, Хаз от стратега получил назначение на должность префекта Афин и епархии Аттики, с титулом архонта Афин, и в этом случае имел даже пребывание в афинской крепости, ибо в Акрополе именно и в парфе-нонской церкви, куда несчастный мог скрыться под прикрытие алтаря, и произошло избиение Хаза каменьями. Нам, однако же, ничего не известно о том ужасном эпилоге, который уж конечно византийское правительство разыграло над афинянами в отмщение за буйную расправу с Хазом.

Местопребыванием стратега Эллады служили Фивы, но не Афины. Это вытекает из жития св. Луки, где повествуется, как прославленный чудотворец посетил в Фивах эллинского стратега Кринитеса. В том же «Житии», но в другом месте стратег именуется иначе — Пофосом. Стратег же пелопоннесской фемы пребывал в Коринфе. Этот город за время св. Луки был, по-видимому, весьма значительным городом, где не только существовала богословская школа, но велось преподавание и светских наук; по крайней мере, биограф чудотворца восхваляет, говоря о Коринфе, некоего Феофилакта как по причине личных его добродетелей, так и из-за его светской учености.

Житие св. Луки свидетельствует между прочим и об ужасных бедствиях, каким в конце IX и в X веках подвергались Эллада и Пелопоннес от набегов сарацин с Крита и болгар, из-за чего немало страдала и Аттика. С болгарами вступали в союз мятежные славянские племена милингов и черитов, так что стратегу Кринитесу Аротрасу в 941 г. пришлось их усмирять заново

Героическое завоевание Крита Никифором Фокой в 961 г. имело своим последствием уменьшение притеснений Византии от магометан, но зато в высшей степени усилились насилия со стороны Болгарии, когда могущественнейший из государей этого царства Самуил из тырновской боярской семьи Шисманов вступил на престол в 976 г.; впрочем, к счастью угрожаемой империи, в этом же году византийский престол занял и великий противник царя Самуила — Василий II. Самуил распространил свои владения, столицей для которых служила Ахрида, по всей Македонии вплоть до побережья Албании и до Фессалии. Никогда еще не переживала Греция такой опасности, как теперь, когда могущественный царь болгарский вознамерился присоединить и эти провинции к своим владениям. Уже в 978 г. вторгся Самуил в Элладу и неоднократно производил там опустошения. В 995 г. ограбил он Беотию и Аттику, не осаждая, впрочем, укрепленных городов, и проник через перешеек даже в Пелопоннес. От нападения на Коринф, однако же, болгар удержала весть о том, что греческий император с многочисленным войском выступил уже в поход. Нагруженный добычей и влача за собой тысячи пленных, предпринял Самуил отступление в Фессалию и был здесь разбит наголову при Сперхиосе византийским военачальником Никифором Ураном. С трудом избежав пленения, продолжал болгарский царь с постепенно все более ослабевавшими силами борьбу против византийских войск, превосходивших его численностью.

3. Начатое основателем Македонской династии Василием I завоевание заново славянских балканских земель завершил победоносно Василий II, превосходный полководец и государь, сумевший исцелить греческую империю от давнишней слабости и поднявший ее опять на давнишнюю высоту. Зрелище 15 ООО военнопленных болгар, которых захватил император Василий II и вслед за победой, одержанной при Неумице, приказав ослепить их более чем с азиатской жестокостью, отправил к царю, сразило даже огрубелое ко всяким ужасам сердце варвара Самуила: он упал в обморок, а два дня спустя, 15 сентября 1014 года, скончался. Среди борьбы из-за ожесточенной самообороны по смерти Самуила рушилось и само царство Аспаруха и Крума. Василий II завоевал все укрепленные города в Болгарской земле до Ионического моря и торжественно вступил в болгарскую столицу Ахриду, переполненную сказочными богатствами.

Таким образом, Болгария одновременно с Сербией была присоединена к Византийской империи как особая провинция. Впервые с эпохи Юстиниана властвовал теперь император Восточного Рима безраздельно от Дуная до южной оконечности Пелопоннеса. Из Ахриды Василий II выступил обратно и прошел вдоль всего греческого материка, отныне освобожденного от набегов варваров. Василий II побывал в Цитонионе или Зейтуне, т. е. в древней Ламии, расположенной в Фессалийской Фтиотиде, где афиняне некогда сражались с македонским царем Антипатром; равным образом повидал он на полях Сперхиоса белевшие еще кости избитых там когда-то болгар; осмотрел в Фермопилах укрепление Скелос, возведенное у горы Рупенас для охраны Эллады, а затем через Беотию прошел в 1018 г. в Афины, ибо Василий намерен был отпраздновать свой триумф в посеревшем от древности Акрополе.

Посещение императора-героя было великим почетом для забытого города. Едва ли привела сюда ужасного «Болгаробойцу» любознательность к древности, ибо Василий II в качестве сурового солдата презирал и ученость, и науку. Но за всем тем император сознавал, что уничтожением Болгарского царства обеспечил решительную победу эллинству над славянами; воспоминание о древней славе Афин должно было даже и Василия преисполнить уважения к отчизне бойцов при Марафоне и победителей при Саламине. Да и помимо этого Афины оставались по-прежнему одним из значительнейших городов Греции.

Те немногие византийские летописцы, которые соизволили отметить это важное для Афин событие, коротко повествуют, что император отслужил в церкви Богоматери благодарственное молебствие за ниспосланную ему победу над болгарами и украсил храм многочисленными чудными дарами, а затем держал дальнейший путь в Константинополь Летописцы ни единым словом не обмолвились ни о продолжительности пребывания императора в Афинах, ни о том, что его там занимало, что он там устраивал и чем распоряжался. А между тем почтенный Акрополь в последний раз осветился блеском византийского императорского двора, и здесь вокруг увенчанного победой властителя Востока собрались стратеги, епископы, судьи, архонты и депутации от всех греческих городов. Не было, конечно, недостатка и в искусственных, напыщенных панегириках, коими императора приветствовали при встрече сообразно духу эпохи. Если бы мы могли прочесть какую-нибудь рукопись, которая по счастливой случайности сохранилась бы от той поры, мы, конечно, нашли бы в ней немало поучительных сведений о тогдашнем состоянии Афин. Мы, пожалуй, тут повстречались бы и с полуневежественным афинским схоластиком в монашеском одеянии, который истолковывал императору развалины отчизны Фемистокла, превратившиеся чуть ли не в предание. Ведь для византийцев, как и для эллинов той эпохи, истинное разумение памятников древности было как бы совсем утрачено, и для афинян, точно для тогдашних римлян, все великолепие их города сводилось к многочисленности и благолепию храмов.

Из всех афинских памятников, какие могли привлечь внимание императора при посещении Афин, летописцы оказали честь единственно Парфенону или, скорее, церкви Пресвятой Девы Марии, упомянув о ней. Приспособление Парфенона к христианским целям в эту эпоху, вероятно, было уже в существенных чертах совсем закончено. Древняя сень Парфенона образовала три корабля ^с 22 новыми колоннами, независимо от опоры в виде пилястров; колонны стояли по десять штук в ряд по обеим сторонам среднего корабля, а на остальных двух колоннах опирался пролом, сделанный для нового входа. Верхняя галерея, опирающаяся на 23 колонны, служила местопребыванием для набожных молельщиц.

Плоский, раскрашенный потолок сени в виде кессонов был уже выломан, как и древняя крыша храма, а над церковью выведен был купол.

Внешний ряд колонн на Парфеноне, по-видимому, был связан низенькой стенкой, за которой были устроены молельни. Как ни прискорбны были эти варварские переделки для архитектурной цельности древнего чудного сооружения, тем не менее, в общем, оно сохранилось. В то время как император Василий молился пред алтарем Пресвятой Девы Марии, с фронтонов сияли еще изображения олимпийских богов и героев, а с фризов вырисовывались панафинейские торжественные шествия. Единственно ведь монументальная красота языческой архитектуры прославила афинскую церковь Девы Марии, и в этом отношении пальму первенства у нее не могли отнять ни константинопольская Св. София, ни базилика Свв. Петра и Павла в Риме, ни собор Св. Марка в Венеции.

Император, по-видимому, отдал приказ разукрасить церковь заново живописью; но не представляется возможным доказать, что новые фрески посвящены были изображению различных сцен последней войны с болгарами Сохранившиеся и по сей час остатки прекрасной живописи на стенах опистодома показывают, что стены церквей вообще убирались изображениями святых. Мозаичный образ Атениотиссы и тогда уже украшал абсиду. Афинская Приснодева с божественным младенцем вырезывалась на печатях епископов и византийских чиновников с воззванием: «Theotokos! помоги твоему рабу». Вообще же в ту эпоху греческая живопись не процветала ни в Афинах, ни в Коринфе, но укрылась в Константинополь и в знаменитую школу Фессалоникского монастыря; эта школа породила великого художника Мануила Панселлина, известные произведения коего украшают афинские монастыри.

Василий приумножил афинскую церковную ризницу драгоценной церковной утварью византийской работы, выделив ее из неисчислимой добычи, захваченной у болгар в Ахриде; весьма вероятно, большая часть драгоценностей, коими и поныне славится собор Св. Марии, ведет свое начало от приношений императора Василия. Между этими дарами находились золотой голубь с распростертыми крыльями, витавший над алтарем и изображавший символически Святого Духа, и золотая неугасимая лампада, слывшая за чудо искусства.

Афины в то время были переполнены церквями и часовнями, из коих иные угрожали от ветхости падением. Так, тридцать один год спустя после посещения Афин императором Василием Болгаробойцей, благочестивый кандидат в спатары Николай Каломалас возобновил даже базилику Св. Феодора. Об этом свидетельствует одна из редких эпиграфических надписей, дошедших до нас из средневековых Афин и отмечающих исторические факты. По одному этому ошибочно было бы рисовать себе тогдашний город Афины в виде груды развалин, от которых отлетела жизнь. Ревностный церковностроитель, гвардейский полковник (спатар), вероятно, был знатным афинянином вроде другого такого же ревнителя, заслуженного офицера, как то и обозначено на самой надписи, который в 1031 г. был даже посылаем с дипломатическими поручениями к Алеппскому султану.