Политологический плюрализм второй половины XVIII века.

1. Возведенная на престол взбунтовавшейся гвардией (1762) Екатерина II более тридцати лет правила Россией, оставив по себе память не только «лицемерного тирана», но и «философа на троне» - мудрой, просвещенной монархини. Эпоха ее царствования по своей значимости не уступает петровской. Она и сама желала видеть себя прямой наследницей «величия и дел Петровых», неустанно предаваясь самой широкой и разнообразной реформаторской деятельности.

Императрицу прежде всего интересовало российское законодательство. Ее не устраивал старый законодательный материал, накопившийся со времени Уложения царя Алексея Михайловича. Она хотела создать новое законодательство, а не приводить старое в систему. Это определялось ее европоцентристским подходом к России. В составленном ею «Наказе» говорилось: «Россия есть Европейская держава. Доказательство сему следующее. Перемены, которые в России предпринял Петр Великий, тем удобнее успех получили, что нравы, бывшие в то время, совсем не сходствовали с климатом и принесены были к нам смешением разных народов и завоеваниями чужих областей. Петр Первый, вводя нравы и обычаи европейские в европейском народе, нашел тогда такие удобности, каких он и сам не ожидал». Как видно, Екатерина считала чуждыми, наносными те нравы, которые царили в древней Руси; поэтому их следовало как можно скорее переделать на европейский лад, чтобы и в России восторжествовали общеевропейские начала.

Самое радикальное преобразование, которое намечала монархиня, предполагало отмену крепостного права. Проект такой реформы содержался в подготовительных записках к «Наказу»: с одной стороны, отмечалось, что «противно христианской религии и справедливости делать рабов из людей, которые все получают свободу при рождении», а с другой - предлагался «способ» освобождения крестьян: «поставить, что как только отныне кто-нибудь будет продавать землю, все крепостные будут объявлены свободными с минуты покупки ее новым владельцем, а в течение сотни лет все или по крайней мере большая часть земель меняют хозяев, и вот народ свободен». Это положение не сохранилось в окончательной редакции «Наказа», однако следы его отчетливо проступают в других статьях законодательного памятника. Так, в ст. 254 говорится о необходимости ограничения рабства законами, а в ст. 269 осуждаются помещики, переводящие свои деревни на денежный оброк, не заботясь о том, «каким способом их крестьяне достают им деньги». Эта мысль развивается в ст. 277, где резко отвергается точка зрения, согласно которой «чем в большем подданные живут убожестве, тем многочисленнее их семьи» и «чем больше на них наложено дани, тем больше приходят они в состояние платить оные». По мнению Екатерины, «они суть два мудрования, которые всегда пагубу наносили и всегда будут причинять погибель самодержавным государствам ».

Екатерина не сомневалась, что в России может быть только самодержавное правление. Это она обусловливала, во-первых, тем, что никакая другая власть, кроме самодержавной, «не может действовать сходно с пространством толь великого государства» (ст. 9) и, во-вторых, что «всякое другое правление не только в России было бы вредно, но и вконец разорительно» (ст. 11). Императрица старательно внушает мысль, что многовластие не выгодно как с геополитической, так и экономической точки зрения. Государству проще содержать одного монарха, нежели многих правителей, тем более что «предлог» самодержавного правления - не ограничение «естественной вольности» людей, а их счастье, общее благо.

Конечно, все это было «только на бумаге, которая все терпит», - по словам самой же Екатерины. На практике все шло по налаженной колее: вводилось «рабство» на Украине, дарились фаворитам десятки тысяч «душ», повсюду царило самое низменное «ласкательство» и тиранство.

Наряду с этим, однако, росло и ширилось сословие русской интеллигенции, воспитанной на традициях европеизма, упрочивалось торжество либеральных идей и гуманизма. Это было время размежевания политических сил и зарождения основных идеологических течений, которые получат самое широкое развитие в посталександровскую эпоху. В первую очередь это относится к таким направлениям, как правовой либерализм, дворянский консерватизм и демократический радикализм. Именно тогда уже на век вперед просматривалось будущее России.

2. Правовой либерализм: Я.П.Козельский (1728-1794).

У его истоков стоит Козельский, крупнейший теоретик русской политологии XVIII в. В нем много общего с Крижаничем и Татищевым. Подобно им, он крайне неприязненно относится к макиавеллизму. Заявляя о неприемлемости «безбожного совета» флорентийского мыслителя, он называет «слабой политику», которая под видом «спасения множества» приносит в жертву хотя бы одного человека. «...Это не политика, а недостаток политики», - утверждает он. Подлинная политика должна не только укреплять благополучие общества, но и содействовать возвышению личности, ее нравственному «полированию». «Политика, - пишет Козельский, - есть наука производить праведные намерения самыми способнейшими и праведными средствами в действо». Она самым тесным образом смыкается с этикой и юриспруденцией, входя в состав практической философии. Познание политики столь же необходимо каждому человеку, как и познание природы вещей.

В зависимости от направленности политики Козельский разделяет ее на две части: частную и начальственную. В первой своей ипостаси политика есть «искусство» добродетельного поведения «в рассуждении других людей». Здесь особенно важно знание человеческих качеств. Они отчасти зависят от врожденного темперамента, но в большей степени формируются окружающей средой и воспитанием. Разумный человек почитает доброе и отвращается от худого. Однако не все люди имеют верные представления о добре и зле. Отсюда их заблуждения и ошибки, и долг философов - помочь им в искании правильной личной политики.

Второго рода политика относится к компетенции власти. «Начальствующим особам» вменяется в обязанность «управлять своими подчиненными так, чтобы они их любили и почитали». А это достигается прежде всего неустанной заботой о благосостоянии государства и его «наружной безопасности». Если первое держится «на двух подпорках» - добронравии и трудолюбии граждан, то для достижения второго необходимо, во-первых, «как можно меньше» зависеть от других государств, во-вторых, «иметь доброе и справедливое... обхождение с другими народами» и, наконец, в-третьих, всегда содержать «себя в вооруженном состоянии». Такое сочетание добродетели и силы, полагает Козельский, открывает одним народам путь к доброй взаимности и полезному общению, а других удерживает от чрезмерных притязаний и опрометчивых действий.

В рамках начальственной политики ставится и вопрос о формах государственного правления. Симпатии Козельского явно на стороне республиканской системы: «В республиканском правлении общая польза есть основание всех человеческих добродетелей и законодательств». Законы в республиках устанавливает сам народ, причем таким образом, «чтоб при всяком худом приключении одного гражданина чувствовало и участие принимало в том целое общество...». Подобное невозможно в монархических государствах, основанных на неравенстве состояний, приводящем к утеснению одних и раболепству других.

Однако Козельский не до конца последователен: хотя он признает, что «в самовластных правлениях трудно или и не можно быть добродетельным людям», тем не менее допускает и существование «совершенной монархии», утвержденной на «справедливых законах». Но откуда эти законы могут взяться, если монархическая система не располагает к добродетельным поступкам? По мнению Козельского, это может быть достигнуто с помощью воспитания людей на принципах должностного соответствия, т.е. полезности обществу. Здесь необходимо принимать в расчет «их темпераменты, воспитание, качество разума, качество духа и качество сердца». Правильное определение человека в должности укрепляет его трудолюбие, которое «не допускает заражаться пороками». Так постепенно и в самодержавном государстве начнет увеличиваться число добродетельных людей, и когда их станет больше, чем порочных, «тогда уж и порокам весьма трудно будет усиливаться, и порочные люди будут поневоле стараться быть добродетельными», тем более, если с ними поступать так, как «иудеи с прокаженными». Козельский выражает надежду, что это «много споспешествовать может твердости к благополучию правительства», т.е. облагорожению самодержавной власти.

Нет необходимости останавливаться на разборе этой административно-моралистической утопии: она навеяна просветительскими иллюзиями и представляет собой чисто исторический интерес. Другое дело - идеи Козельского о республиканизме. Русский мыслитель впервые ставит вопрос о выборе между монархией и республикой, развеяв тем самым представление о нерасторжимости путей развития российской государственности с монархическим правлением, самодержавием.

Намеченная в самых общих чертах критика самодержавия в трактате Козельского достигает обличительного пафоса в «Рассуждении о непременных государственных законах» Д.И.Фонвизина (1745-1792). В этом сочинении дана едва ли не самая резкая оценка российской действительности. Фонвизин исходит из того, что всякая форма публичной власти должна быть устроена «сообразно с физическим положением государства и моральным свойством нации». Однако не такова Россия. Государство, не имеющее себе равных по обширности пространства; государство, славное своим многочисленным и храбрым воинством; государство, «дающее чужим землям царей», - это государство не имеет до сих пор ни разумного устроения, ни справедливого законодательства. В нем «люди составляют собственность людей» и «знатность... затмевается фавером». Оно не обрело даже своей окончательной формы: это «государство не деспотическое, ибо нация никогда не отдавала себя государю в самовольное ею управление... не монархическое, ибо нет в нем фундаментальных законов; не аристократия, ибо верховное в нем правление есть бездушная машина, движимая произволом государя; на демократию же и походить не может земля, где народ, пресмыкаясь во мраке глубочайшего невежества, носит безгласно бремя жестокого рабства». Так безотрадно выглядит картина российской государственности, изображенная Фонвизиным. Тем не менее будущее России представляется ему только в монархической перспективе. Он выступает за просвещенную монархию, ограниченную в целях «общия безопасности посредством законов непреложных», т.е., собственно, конституции. Добродетельный и просвещенный государь, на его взгляд, должен прежде всего «делать людей способными жить под добрым правлением». Для этого вовсе не требуются особые именные указы и постановления. «Здравый рассудок и опыты всех веков показывают, что одно благонравие государя образует благонравие народа».' Он судит народ, а народ, в свою очередь, судит его правосудие. И только честность монарха служит порукой истинности его законов. Он - «добрый муж» и «добрый хозяин», и все самодержавие его держится на одной любви к нему подданных. Фонвизину, как видим, не удалось избежать общей участи всех просветителей - огосударствления морали, возведения ее в ранг политического ритуала. Отстаиваемая им идея подражания монарху, вдохновлявшая еще Симеона Полоцкого, как нельзя лучше демонстрирует неразвитость раннелиберального правосознания, смешение в нем законодательной нормы и нравственного идеала.

3. Дворянский консерватизм: М.М.Щербатов (1733-1790).

Если для зарождающегося либерализма рост абсолютистских тенденций был сопряжен прежде всего с недостаточностью правовых ограничений («непременных законов»), то для консерватизма, напротив, это означало «повреждение нравов», «забвение отечественных преданий». Враждебно настроенный к европеизации, западничеству, он весь погрузился в прошлое России, ее патриархальный быт и отношения. Идейным вдохновителем этого движения был Щербатов, крупный екатерининский вельможа, действительный камергер императорского двора. Отличаясь упорством и трудолюбием, он оставил большое литературное наследие, включающее многотомную «Историю российскую от древнейших времен» (вышло 18 книг), острые политические памфлеты «О повреждении нравов в России» и «Путешествие в землю Офирскую», написанные им примерно в 1786-1787 гг., но изданные впервые лишь столетие спустя, а также множество всевозможных философских сочинений. По подсчетам исследователей, Щербатов в своих трудах высказал «семьдесят два неудовольствия»: три раза самой системой правления, пять раз - законами, пятьдесят раз - монархом, четыре раза - правительством и десять раз - вельможами.8 Это была критика господствующих устоев «справа», однако по некоторым важным пунктам она переходила границы, намеченные самим автором, и объективно совпадала с либеральными оценками.

Отвергая петровские преобразования, Щербатов отнюдь не идеализирует «старину». Его также многое не устраивает в ней - и суеверные обычаи, и невежество народа, и деспотизм власти. Поэтому, признает он, «нам ничего не оставалось более, как благоразумно последовать стезям прежде просвещенных народов». Щербатов даже с удовлетворением констатирует, что благодаря начавшейся европеизации «мы подлинно в людскости и в некоторых других вещах, можно сказать, удивительные имели успехи и исполинскими шагами шествовали к поправлению нашей внешности». Но он видит и то, что на неподготовленной почве взрастают только горькие плоды. Народ никак не проникается новым самосознанием, и «обрезование» его старых воззрений влечет за собой лишь «совершенное истребление всех благих нравов, грозящее падением государству». В особенности опасным симптомом «повреждения нравов» в России представляется Щербатову развитие секуляризации, приведшее к ослаблению веры, к вольтерьянству. Похвально, рассуждает он, что Петр Великий хотел истребить суеверия, ибо и в самом деле «не почтение есть Богу и закону суеверие, но паче ругание». Так, на Руси бороду образом Божиим почитали и за грех считали ее брить, впадая тем самым в ересь антропоморфитов. Или же упование на чудеса и явленные образы, которые столь «привлекали суеверное богомолие и делали доходы развратным священнослужителям». Вооружась против всего этого, Петр, несомненно, был прав и желал блага стране, но он действовал как «неисусный садовник» - больше разрушая, нежели созидая. Оттого и случилось, что «отнимая суеверия у непросвещенного народа, он самую веру к божественному закону отнимал». «Исчезла рабская боязнь ада, но исчезла и любовь к Богу и к святому его закону; и нравы, за недостатком другого просвещения, исправляемые верою, потеряв сию подпору, в разврат стали приходить». Отсюда Щербатов приходит к важному заключению: чем больше ослабевает нравственность народа, тем сильней становится деспотизм власти. Правительство вынуждено принимать меры для «спокойствия» страны, а это невозможно без «строгостей» и насилия. Причем, по мнению Щербатова, не жаловавшего правления Екатерины II, «жены более имеют склонности к самовластию, нежели мущины». Но здесь начинает действовать и обратное правило: рост деспотизма вызывает еще большее «расстройство» государства. За примерами ходить Щербатову не приходилось: достаточно было пугачевского бунта.

Какие же российские реалии вызывают наибольшее «неудовольствие» Щербатова?

Из критических разделов «Путешествия в землю Офирскую» видно, что самым «болезненным» для него был перенос столицы из Москвы в Петербург. На его взгляд, это имело два печальных последствия: с одной стороны, равнодушие власти к внутренним делам государства, а с другой - отстранение помещиков от своих крепостных крестьян, сведение отношения к ним к беззастенчивому грабежу их труда. Первое вызвало чиновный произвол на местах, второе - непрекращающиеся волнения в народных массах.

Поднятая Щербатовым «столичная» тема прочно закрепилась в русской политологии, превратившись в своеобразный синоним противопоставления России и Запада. От него эта тема перешла к славянофильству и далее - к Леонтьеву и Каткову, пока, наконец, не была завершена об ратным возвращением столицы в Москву большевиками.

Неприязненно относится Щербатов и к политике градостроения, проводившейся Екатериной П. Губернатор Перегаба, столицы Офирского государства, в беседе с путешественником, от лица которого ведется повествование, с «великой премудростью» заявляет, что «власть монарша не соделывает города, но физическое или политическое положение мест, или особливые обстоятельства». Само по себе градостроение приносит только вред, ибо «где есть стечение разного состояния людей, тут есть и большое повреждение нравов; и переименованные земледельцы в мещане, отставая от их главного промысла, развращаясь нравами, впадая в обманчивость и оставляя земледелие более вреда, нежели пользы, государству приносят». Щербатов однозначно считает, что урбанизация дестабилизирует общество, вносит в него разрушительный элемент социальной мобильности. Его идеалом была сословно-кастовая система: в богоданном государстве монарх должен оставаться монархом, вельможа - вельможей, а крестьянин - всегда крестьянином. «Сельская жизнь, воздержанность, трудолюбие» - такова триединая формула щербатовского понимания народного блага.

Не менее решительно Щербатов осуждает и захватнические войны, которые вела Россия со времен Ивана Грозного. «Не расширение областей, - заявляет мыслитель, -составляет силу царств, но многонародие и доброе внутреннее управление. Еще много у нас мест не заселенных, еще во многих местах земля ожидает труда человеческого, что бы сторичный плод принести; еще у нас есть подвластные народы, требующие привести их в лучшее состояние, то не лучше ли исправить сии внутренности, нежели безнужною войною подвергать народ гибели и желать покорить или страны пустые, которые трудно будет охранять, или народы, отличные во всем от нас, которые и чрез несколько сот лет не приимут духа отечественнаго Офирской (Российской) империи и будут под именем подданных наших тайные нам враги». Щербатов предлагает воздействовать на соседние страны дипломатическими средства ми и в укреплении «дружелюбия» видит главное назначение мудрой политики.

Переходя от сатиры к положительному идеалу государства, автор «Путешествия в землю Офирскую» создает «кодекс», или «зерцало» благоразумного правления.

В Офире власть государя «соображается» с пользой народа, с его же согласия «соделываются» законы, которые «беспрестанным наблюдением и исправлением в лучшее состояние приходят». Правительство здесь «немногочисленно, но и дел мало, ибо внушенная из детства в каждого добродетель и зачатия их не допускает». Народ в Офире чтит, в первую очередь добродетель, затем закон, а уж потом властителей. В «зерцале» это обосновывается тем, что «не народ для царей, но цари для народа, ибо прежде нежели были цари был народ». Офирский царь получает властью наследству, он назначает чиновников, принимает участие в законодательной деятельности, но не может самостоятельно издавать законы. «Цари, - как сказано в одном из пунктов «зерцала», - не бывают ни ремесленниками, ни супцами, ни стряпчими и не ощущают многих нужд, которые их подданные чувствуют, а потому и неудобны суть сами сочинять законы». Для избежания культа правителя предусматривается ряд превентивных мер: запрещаются личные почести царям, не дозволяется особая охрана и He воздвигаются им при жизни и даже сразу после их смерти памятники; лишь по прошествии нескольких десятилетий собрание мудрых мужей «непредвзято» оценивает деяния покойного властителя. Сами офиряне разделяются на несколько строго иерархизированных сословий. На вершине пирамиды стоят аристократы-дворяне; царь среди них лишь «первый среди эваных». Только дворянам предоставляется право занимать Руководящие посты в стране, в армии, обладать законодательной властью. Доступ в их среду для представителей других сословий практически исключается. За ними идут средние помещики и незначительное по численности купечество. (Вообще Офирская страна, согласно Щербатову, не выказывает никакого интереса к торговым отношениям и неохотно принимает иностранцев («чужестранных»), и не потому, что «сей народ не был сообщителен и человеколюбив, но по некоим политическим причинам», т.е. из опасения «повреждения нравов».)

Купеческие депутаты допускаются преимущественно в департаменты «домостроительства», государственных доходов и торговли, да и то в ограниченном количестве. Самый низший класс - крестьяне; они обрабатывают землю и несут на себе всю массу государственных податей, оставаясь большей частью в крепостной зависимости. Щербатов находит подобное их состояние вполне нормальным и настойчиво выступает против каких бы то ни было «освободительных» тенденций, признавая достаточным «присмотр» за помещичьими имениями со стороны правительства.

Жесткий правительственный контроль устанавливается и в духовной сфере. В Офире за нравами и религией наблюдает полиция. Сами священники служат в полиции и носят форму офицеров. Обязательной считается еженедельная молитва в храме. Богохульство тяжко карается. Уличенный в этом преступлении лишается всех должностей, имение его и он сам отдается под опеку, а дети отымаются и от воспитания. Если к тому же обвиняемый упорствует в своем заблуждении, он «яко бешенный», подвергается заключению и остается там «дондеже исправится и принесет публичное признание в безумии своем». Кроме того, священнослужители вмешиваются и в семейные отношения, наблюдают за нравственностью супругов. Строжайше запрещаются не только многоженство и сожительство, но и разводы. «Виновная» сторона предается осуждению и изолируется от общества.

Офиряне не изучают ни литературы, ни философии, ни даже теологии - все необходимое в смысле духовности и идеалов им доставляет государство. Офирская система поощряет лишь технические усовершенствования, умножающие материальные блага.

Таким образом, щербатовская утопия несла на себе все черты феодально-полицейского государства, предвосхищая этом отношении мрачные реалии «казарменного социализма».

4. Демократический радикализм: А.Н.Радищев (1749-1802).

Усиление крестьянского радикализма в царствова ние Екатерины II нашло отражение в творчестве Радищева, крупнейшего русского политического мыслителя пос ледней трети XVIII в. Сравнивая его с Щербатовым, А.И.Герцен писал: «Князь Щербатов и А.Радищев представляют Собой два крайних воззрения на Россию времен Екатерины. Печальные часовые у двух разных дверей, они, как Янус, глядят в противоположные стороны». Радищев и сам сознает свою роль революционного первопроходца, стремясь

Дорогу проложить, где не бывало следу,

Для борзых смельчаков и в прозе, и в стихах.

Екатерина II с пером в руках штудировала его книгу "Путешествие из Петербурга в Москву». «Тут царям досталося крупно», «сочинитель не любит царей и, где может к ним убавить любовь и почтение, тут жадно прицепляется с редкой смелостью», «царям грозится плахою», «помещиков сочинитель казнит», «надежду полагает на бунт от мужиков», - с раздражением помечает императрица на полях, отчеркивая «места сильнейшие». Хотя книга была издана анонимно, автор вскоре был выявлен, и она сама определяет ему меру наказания: смертная казнь, замененная затем десятилетней ссылкой в Сибирь. Две вещи вызывают наибольшее негодование Радищева: самодержавие и крепостное право. Самодержавие, на эго взгляд, «противно» человеческой природе: «Мы не токмо не можем дать над собою неограниченной власти; но даже закон, извет общия воли, не имеет другого права наказывать преступников опричь права собственной сохранности». Назначение любой власти - общая выгода. Она должна не господствовать над обществом, а только претворять его волю, выраженную в законе. Радищев уподобляет закон Божеству, стражами коего являются истина и правосудие. Перед ним равны все - и низшие, и высшие; он единственный царь на земле.

Возводит строгие зеницы,

Льет радость, трепет вкруг себя;

Равно на все взирает лицы,

Не ненавидя, ни любя.

Он лести чужд, лицеприятства,

Породы, знатности, богатства,

Гнушаясь жертвенныя тли,

Родства не знает, ни приязни,

Равно делит и мзду и казни;

Он образ Божий на земли.

Поэтому посягать на закон, уклоняться от его установлений недопустимо ни для подданных, ни для монархов: в первом случае это будет преступление, во втором - тирания.

Такой тиранией и признает Радищев российское самодержавие. Его оборотной стороной выступает крепостное право. Душа Радищева «уязвлена» страданиями русского крестьянства, тем, что «две трети граждан лишены гражданского состояния». Он требует «умаления прав дворянства», в угоду которого сохраняется это «жестокое рабство». Полезное государству «в начале своем», оно превратилось в «тягчайшее зло», и ничего не давая взамен, только «варварски» угнетает сословие, на котором держится благо общества. «Богатство сего кровопийца ему не принадлежит, - в сильнейшем негодовании восклицает Радищев. - Оно нажито грабежом и заслуживает строгого в законе наказания». И это наказание может прийти от самих «рабов», которые рано или поздно возжаждут вольности и разобьют «главы своих бесчеловечных господ». «...Я зрю сквозь целое столетие», - без тени сомнения заявляет Радищев.

Однако он вовсе не радуется перспективе крестьянского бунта, проницательно сознавая неспособность угнетенных масс самостоятельно найти выход из социального тупика. Невежественные рабы, загрубевшие в своих «чувствованиях», при первом же порыве свободы устремляются к разрушению. «И се пагуба зверства разливается быстротечно». Тогда не щадят они ни пола, ни возраста. «Веселие мщения» им дороже, чем само «сотрясение уз», т.е. избавление от рабства. Но вот разгул отчаянной вольности стихает, и все входит в прежние берега. И так - до нового, столь же бесцельного бунта.

Этот заколдованный круг, по мнению Радищева, может разорвать само правительство. Оно должно постепенно (ибо «высшая власть недостаточна в силах своих на претворение мнений мгновенно») содействовать «освобождению земледельцев в России». Воплощение данного «проекта» предполагает, во-первых, разделение «сельского рабства и рабства домашнего» и уничтожение последнего «прежде всего», во-вторых, дозволение крестьянам «вступать в супружество, не требуя на то согласия своего господина», в-третьих, предоставление им права на приобретение земельной собственности и, в-четвертых, «восстановление земледельца во звание гражданина», т.е. уравнение его перед законом. «Исчезни варварское обыкновение, разрушься власть тигров!» - с резчайшей экспрессией клеймит крепостничество русский мыслитель.

Демократический радикализм Радищева отличался редкой разумностью и реализмом, утраченными, к сожалению, позднейшими деятелями русского «освободительного движения». Пожалуй, лишь декабристы и отчасти Чернышевский смогли удержаться на почве «здравой политики» и не стать на путь «революционного» сближения с народом.

Список литературы

Замалеев А.Ф. Учебник русской политологии. СПб. 2002.