Гроза

Кризис патриархального мира и патриархального сознания остается в центре авторского внимания и в «Грозе». Но в этой драме Островский придает проблеме совершенно иное звучание, рассматривая ее под принципиально новым углом.

Классицистическая «окаменелость» персонажей глубоко соответствует всей системе патриархального мира. Это его неспособность к изменениям, его яростное сопротивление любому чужеродному элементу порабощает всех, входящих в круг патриархального мира, формирует души, неспособные существовать вне его замкнутого круга.

Безразлично, нравится им эта жизнь или нет - в другой они жить просто не сумеют. Герои пьесы принадлежат к патриархальному миру, и их кровная с ним связь, их подсознательная от него зависимость - скрытая пружина всего действия пьесы; пружина, заставляющая героев совершать по большей части «марионеточные» движения, постоянно подчеркивать свою несамостоятельность, несамодостаточность. Образная система драмы почти повторяет общественную и семейную модель патриархального мира. В центр повествования, как и в центр патриархальной общины, помещены семья и семейные проблемы. Доминанта этого малого мирка - старшая в семье, Марфа Игнатьевна. Вокруг нее группируются на различном отдалении члены семейства - дочь, сын, невестка и почти бесправные обитатели дома: Глаша и Феклуша. Так же «расстановка сил» организует и всю жизнь города: в центре Дикой (и не упомянутые в пьесе купцы его уровня), на периферии - лица все менее и менее значительные, не имеющие денег и общественного положения.

От мира, Калинов отгородился столь прочно, что вот уж больше века не проникает в город ни одно веяние живой жизни. Посмотрите на калиновского «прогрессиста и просветителя» Кулигина! Этот механик-самоучка, чья любовь к науке и страсть к общественному благу ставят его на грань уродства в глазах окружающих, все пытается изобрести «перпету-мобиль»: он, бедняжка, и не слыхал, что в большом мире давным-давно доказана принципиальная невозможность вечного двигателя. Он вдохновенно декламирует строки Ломоносова и Державина, и даже сам пишет стихи в их духе... И оторопь берет: будто не было еще ни Пушкина, ни Грибоедова, ни Лермонтова, ни Гоголя, ни Некрасова! Архаизм, живое ископаемое - Кулигин. И его призывы, его идеи, его просветительские монологи об общеизвестном, о давно открытом кажутся калиновцам безумными новшествами, дерзостным потрясением основ.

Ни громоотводы, ни Ломоносов, ни вечный двигатель Калинову не нужны: всему этому попросту нет места в патриархальном мире. А что же происходит за его границами? Там бушует океан, там разверзаются

бездны - словом, «Сатана там правит бал». В отличие от Толстого, полагавшего возможным параллельное и независимое существование двух миров: патриархального, замкнутого на себе и неизменного, и современного, постоянно меняющегося, Островский видел их принципиальную несовместимость, обреченность застывшей, не способной к обновлению жизни. Сопротивляясь надвигающимся новшествам, вытесняющей его «всей стремительно несущейся жизни», патриархальный мир вообще отказывается эту жизнь замечать, он творит вокруг себя особое мифологизированное пространство, в котором - единственном - может быть, оправдана его угрюмая, врачебная всему чужому замкнутость.

Вокруг Калинова творится невообразимое: там с неба падают целые страны, населенные кровожадными народами. Там живут люди «с куриными головами»; там вершат свой неправедный суд султан Махнут персидский и султан Махнут турецкий «Нечего делать, надо покориться! А вот когда будет у меня миллион, тогда я поговорю». Этот миллион даст Кулигину на судилище «право сноса», будет самым веским аргументом в его пользу. А пока миллиона нет, умница Кулигин «покоряется». Покоряются, ведя свою тихую обманную игру, все: Варвара, Тихон, лихой Кудряш, покоряется затянутый уже в замкнутое пространство Калинова Борис. Катерина же покориться не может. Выродившаяся в патриархальном сознании, в вере, ее ощущение вины и греха, прежде всего - личностное; она верует и кается с пылом первых христиан, не закостеневших еще в религиозной обрядности. И это личностное восприятие жизни, Бога, греха, долга, выводит Катерину из замкнутого круга и противопоставляет ее калиновскому миру. В ней увидели калиновцы явление куда более чужеродное, чем горожанина Бориса или декламирующие стихи Кулигина. Потому Калинов и организовался в судилище над Катериной.

В блестящем этюде «А судьи кто?» В. Турбин тонко исследует тему суда в «Грозе»: «Никого не хочет судить Кулигин. С усмешкой уклоняется от роли судьи простушка Варвара: «Что мне тебя судить? У меня свои грехи есть. « Но не им противостоять, охватившему Калинов, массовому психозу. А психоз разжигают две мельтешащих на сцене чудачки: странница Феклуша и барыня с лакеями. « Феклушины повествования о Махнутах и людах с песьими головами представляются Турбину важнейшим элементом поэтики пьесы: «И глядятся друг в друга, будто в зеркало, два мира: фантастический и реальный. И опять мы встречаемся со сборищем монстров, кентавров. Правда, на сей раз их причудливые, не фигуры - только фон, на котором, по мысли скиталицы-странницы. Яснее выступает праведность суда, творимого здесь, в Калинове. Этот суд затаился в ожидании жертвы. И жертва является: в раскатах грома, в сверкании молнии раздается естественное, честное слово. Грех один из главных страхов человека. А что будет дальше. Судить любит каждый, а на месте грешника любому страшно. В Калинове грешникам пощады нет.

Гонимая в бездну, грешница уходит из жизни.