«Борьба за Блока»

И.Машбиц-Веров

О Блоке имеется огромная литература. Его творчество осмысливалось самым различным образом, нередко — полярно противоположно. Удивительного в этом нет. Еще в 20-х годах Л. Лозинский писал: «У Блока можно найти всю гамму человеческих переживаний: от победного приятия и приветствия жизни «звоном щита» до полного к ней отвращения и отчаяния; от презрения к толпе до пламенного протеста против несправедливости во имя социальных низов; от утонченной мистики до грубого реализма; от молитвы Прекрасной Даме до угара богемы и цыганщины». Естественно поэтому, что, выделяя из системы образов поэта отдельные мотивы, придавая им превалирующее значение, исследователи и создают различные «облики» художника. «Всякий критик, — отмечает в своих воспоминаниях жена поэта, — мерит Блока на свой аршин и делает его таким, каким ему вздумается».

Несомненно, такой субъективизм критики имеет свои причины. Нет, однако, смысла говорить о работах, где налицо методологическая несостоятельность: неумение в сложной «кривой» поэта найти его «прямую». Противоречивые мотивы остаются в таких работах неосмысленными в их связи и единстве. И это, разумеется, не выявление противоречий сознания художника, а незрелость логики исследователя. Говоря словами Белинского, это неумение найти единый «пафос художника». Л. Толстой говорил о том же, как о неспособности определить «самое важное в произведениях искусства: фокус, к которому сходятся все лучи или от чего исходят».

Если же обратиться к трудам, в которых исследователи находят у Блока «единый» пафос, то мы встретимся с двумя противоположными концепциями. Одна, господствовавшая у нас при жизни поэта и в начале 20-х годов, господствующая и сейчас в зарубежном буржуазном литературоведении, видит в Блоке законченного представителя символизма и, соответственно, религиозно-идеалистического мировоззрения. Преодоление этих позиций рассматривается как «падение» поэта, приведшее к его «гибели».

Другая точка зрения представлена советскими литературоведами и писателями. Они не отрицают исходных символистских позиций поэта, наличия, подчас, и в дальнейшем его творчестве символистских мотивов. Но за всем тем они видят в его поэзии неизменное преодоление этих позиций, переход от символистской фантастики к реальным проблемам жизни страны и народа. Тем самым Блок осмысливается не внутри имманентно-идеалистического ряда, а на широкой исторической основе.

Первая точка зрения была высказана еще самими символистами и их сторонниками и неоднократно перепевалась ими. Нет нужды останавливаться на этом подробно. Гораздо больший интерес представляют для нас убедительные опровержения этой фальшивой концепции.

Еще Брюсов отмечал, что творчество Блока — это единая лирическая повесть о «пути от одинокого созерцания к слиянию с жизнью», как писал Брюсов. И именно это делает Блока поэтом эпохальным, выразителем переживаний не комнатных мечтателей, а той массы людей, которые в XX веке шли тем же путем.

Бесспорно, такой переход — доло нелегкое. Это чрезвычайно трудный, сложный, длительный процесс. Здесь естественны сомнения, колебания, рецидивы прошлого. Но за всем тем — это вполне реальный, закономерный исторический ироцесс. И лишь по логике символистов он должен кончиться «трагедией»: творческой и моральной смертью. На деле это выход из духовного тупика. На это указывал В. И. Ленин еще в 1905 году, говоря о преодолении индивидуализма буржуазных писателей и выходе к «свободной литературе, оплодотворяющей последнее слово революционной мысли человечества»: к литературе, которая может еще «в рамках буржуазного общества вырваться из рабства у буржуазии» и «служить не скучающим и страдающим от ожирения «верхним десяти тысячам», а миллионам и десяткам миллионов трудящихся, которые составляют цвет страны, ее силу, ее будущность».

Закономерно поэтому, что рассматриваемый процесс стал особенно интенсивен после Великой Октябрьской революции. С непререкаемой убедительностью доказал это Первый съезд советских писателей. Об освобождении от «рабства у буржуазии», о благотворной общеидеологической и творческой перестройке под влиянием социалистической культуры говорили на съезде десятки писателей. Горький имел все основания заключить, что «беспартийные писатели неплохо научились думать у пролетариата» и что в результате «те из писателей, которые считались беспартийными, «колеблющимися», признали большевизм единственной боевой руководящей идеей в творчестве, в живописи словом». А на следующем съезде советских писателей Самед Вургун так определил всемирно-историческое культурное значение Октября: «Социалистическая революция спасла художественную мысль человечества от духовной нищеты и оскудения, от декадентства и символизма, от неверия в победу светлого и прекрасного»

Чрезвычайно интересное свидетельство о громадной трудности духовной перестройки писателя, воспитанного буржуазной культурой, представляет статья М. Шагинян «Тревога». Это, в сущности, документ эпохи. И статья эта тем более интересна, что была опубликована в 1925 году, задолго до Первого съезда писателей, и принадлежит художнику, в свое время причастному к символизму.

Вот наиболее существенные признания Шагинян.

Революция застала ее, как и всех символистов и декадентов, врасплох: «Что же со мной происходит? Я лежу колечком, как скорпион, носом к носу со своим собственным концом, видя и щупая окончание того идейного цикла, который меня питал и которому я служил. Я был последышем большой культурной полосы, которая дошла до своей кульминации». «Мы обижены, нам плохо, действительно, нам очень плохо».

Затем Шагинян уточняет, о ком именно она говорит: «Многие усвоили себе декадентское мировоззрение, попав в полосу торжествующего декадентства и заразившись модой», — и ныне они продолжают держаться старого: «Мы хотим остаться верными нашему мировоззрению, даже если оно неверно».

Но это — ложно понятая «верность», продолжает Шагинян, необходимо осмыслить свое положение не с метафизических позиций «религиозной трагедии», а как «болезнь», имеющую реальные причины. Таких причин Шагинян называет три: «у нас нет опыта современности»; «мы поставлены в необходимость овладения новым содержанием жизни»; наконец, вместо того чтобы «вербовать данные, при помощи которых мы могли бы овладеть новым опытом», мы нарочито «стараемся не знать». «Марксизм — огромная организующая сила, он интересует полмира, а кто из нас стал его изучать?».

Выход из положения М. Шагинян находит один: «Нам надо суметь выйти из страдательных состояний и не побояться начать новую причинную цепь событий своей внутренней жизни». Необходимо, «чтобы мы лицом к лицу соприкоснулись с проблемами новой культуры, чтобы мы увидели геологический разрез происходящего, научились перемене и начали мыслить в ее проблемологических масштабах».

Вместе с тем М. Шагинян отчетливо сознает, что такая борьба со старым за новое мировоззрение — «есть борьба двух эпох, двух культур». И самое важное — понять, что «духовное наследство вынесшего нас класса не плодотворит. Его противоречия психологически непримиримы, разлагают душу, ведут к неврастении. Его бытие гангренозно. Буржуазная культура на закате, и во чреве ее уже есть младенец — конкретное бытие грядущей культуры».

На собственном опыте, став одним из крупнейших советских писателей, М. Шагинян доказала справедливость своих слов.

Сказанное Шагинян имеет прямое отношение к «судьбе Блока». Но то, что она пережила после Октябрьской революции — сознание гибельности воспитавшей ее декадентско-символистской культуры, необходимость перехода к новой, — Блок переживал еще в рамках буржуазного общества. Такова, в сущности, основная тема всего его творчества.

В своей «Повести о жизни» К. Паустовский неоднократно обращается к поэзии, потому что здесь он находит «жизнь, доведенную до полного выражения, раскрытие мира во всей его глубине». И характерно, что именно о стихах Блока писатель вспоминает чаще всего. В его поэзии он находит и воплощение подлинной любви к Родине — «чувства своей страны — особенной, очень дорогой и милой в каждой ее мелочи, без чего нет настоящего человека»; и великое «напряжение жизни», о чем поют «широкие и светлые, как дыхание утра, строки Блока»; и интимнейшее выражение преданной и чистой, простой человеческой любви; и «вещие слова» об огромном горе русских людей, замордованных царизмом и замученных империалистической войной.

Таков в восприятии Паустовского Блок: в его поэзии — «раскрытие мира». Поэты же, верные символизму и декадентству, предстают перед Паустовским совсем иными: все они идут мимо жизни, мимо России, мимо войны: «Поэты-символисты начисто потеряли представление о реальности, пели о бледных призраках страсти и огне нездешних вожделений».

Для К. Федина «основа основ поэтической темы Блока — распад старого мира». Это — «поэт высокого гражданского чувства», его противоречия и трагедия «бесстрашно расширяют наш взгляд на содержание исторических событий рубежа двух эпох, просвечивают молниями революционной борьбы». Блок «обрек на гибель время, которому принадлежал, и воспел победу другого времени, которое породило Советскую страну».

Юрий Либединский вспоминает, что когда «началась война и всю предвоенную жеманную поэзию словно ветром развеяло, все оказалось легковесно, фальшиво и не по существу», «Стихи о России» Блока говорили именно о том, «что по-настоящему весомо: о родной природе, о русской жизни, о войне». «Я не знаю поэта, который с такой точностью выразил бы наше время, как его выразил Блок» — признавался Либединский.

В полном согласии с идеалистической критикой художественно воплощали в своем творчестве образ Блока некоторые поэты-символисты. Ив. Кубиков справедливо писал о цикле «Из стихов о Блоке» Марины Цветаевой: «Она возвела поэта в чин Христа еще при жизни, а себя — в мироносицы». Но поэты из демократической среды рисовали образ Блока по-другому, отметая мистический «апофеоз», видя в нем, как и Паустовский, «раскрытие мира». И как бы отвечая на славословия мистиков, Багрицкий писал:

От славословий ангельского сброда,

Толпящихся за твоей спиной,

О Петербург семнадцатого года,

Ты косолапой двинулся стопой!

И что тебе прохладный шелест крылий!..

Былые годы тяжко проскрипели,

Как скарбом нагруженные возы,

Засыпал снег певницы и свирели,

Но нет по ним в твоих глазах слезы...

Какие тени в подворотне темной

Вослед тебе глядят — в ночную тьму?

С какою ненавистью неуемной

Они мешают шагу твоему...

В борьбе за Блока советское литературоведение занимает определенную позицию. Это не означает отсутствия разногласий и нерешенных еще проблем. Но основное положение, единое для современного советского литературоведения, заключается в том, что Блок — не комнатный «религиозный поэт», устами которого говорит обреченность. Это поэт эпохальный, выразитель мыслей и чувств многих и многих людей «страшных лет» России, эпохи острейшей борьбы двух миров; поэт «борьбы между мраком и светом», в которой побеждает свет. Хорошо сказал об этом К. Федин: «Проникновенная близость Блока к судьбам родины, как бы ни были они трудны, держала его дух в непреходящей работе. И эта работа, это видение судеб родины и сделало его образ — прямым, с приподнятой головой».