Стихотворения 13

Стихотворения

Автор: Кузмин М.А.

Сети

Первая книга стихов

----------------------------------------------------------------------------

1. МОИ ПРЕДКИ

Моряки старинных фамилий,

влюбленные в далекие горизонты,

пьющие вино в темных портах,

обнимая веселых иностранок;

франты тридцатых годов,

подражающие д'Орсэ и Брюммелю,

внося в позу дэнди

всю наивность молодой расы;

важные, со звездами, генералы,

бывшие милыми повесами когда-то,

сохраняющие веселые рассказы за ромом,

всегда одни и те же;

милые актеры без большого таланта,

принесшие школу чужой земли,

играющие в России "Магомета"

и умирающие с невинным вольтерьянством;

вы - барышни в бандо,

с чувством играющие вальсы Маркалью,

вышивающие бисером кошельки

для женихов в далеких походах,

говеющие в домовых церквах

и гадающие на картах;

экономные, умные помещицы,

хвастающиеся своими запасами,

умеющие простить и оборвать

и близко подойти к человеку,

насмешливые и набожные,

встающие раньше зари зимою;

и прелестно-глупые цветы театральных училищ,

преданные с детства искусству танцев,

нежно развратные,

чисто порочные,

разоряющие мужа на платья

и видающие своих детей полчаса в сутки;

и дальше, вдали - дворяне глухих уездов,

какие-нибудь строгие бояре,

бежавшие от революции французы,

не сумевшие взойти на гильотину, -

все вы, все вы -

вы молчали ваш долгий век,

и вот вы кричите сотнями голосов,

погибшие, но живые,

во мне: последнем, бедном,

но имеющем язык за вас,

и каждая капля крови

близка вам,

слышит вас,

любит вас;

и вот все вы:

милые, глупые, трогательные, близкие,

благословляетесь мною

за ваше молчаливое благословенье.

Май 1907

* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *

2-13.ЛЮБОВЬ ЭТОГО ЛЕТА

П. К. Маслову

Где слог найду, чтоб описать прогулку,

Шабли во льду, поджаренную булку

И вишен спелых сладостный агат?

Далек закат, и в море слышен гулко

Плеск тел, чей жар прохладе влаги рад.

Твой нежный взор, лукавый и манящий, -

Как милый вздор комедии звенящей

Иль Мариво капризное перо.

Твой нос Пьеро и губ разрез пьянящий

Мне кружит ум, как "Свадьба Фигаро".

Дух мелочей, прелестных и воздушных,

Любви ночей, то нежащих, то душных,

Веселой легкости бездумного житья!

Ах, верен я, далек чудес послушных,

Твоим цветам, веселая земля!

Глаз змеи, змеи извивы,

Пестрых тканей переливы,

Небывалость знойных поз...

То бесстыдны, то стыдливы

Поцелуев все отливы,

Сладкий запах белых роз...

Замиранье, обниманье,

Рук змеистых завиванье

И искусный трепет ног...

И искусное лобзанье,

Легкость близкого свиданья

И прощанье чрез порог.

Ах, уста, целованные столькими,

Столькими другими устами,

Вы пронзаете стрелами горькими,

Горькими стрелами, стами.

Расцветете улыбками бойкими

Светлыми весенними кустами,

Будто ласка перстами легкими,

Легкими милыми перстами.

Пилигрим, разбойник ли дерзостный -

Каждый поцелуй к вам доходит.

Ангиной, Ферсит ли мерзостный -

Каждый свое счастье находит.

Поцелуй, что к вам прикасается,

Крепкою печатью ложится,

Кто устам любимым причащается,

С прошлыми со всеми роднится.

Взгляд мольбы, на иконе оставленный,

Крепкими цепями там ляжет;

Древний лик, мольбами прославленный,

Цепью той молящихся вяжет.

Так идешь местами ты скользкими,

Скользкими, святыми местами. -

Ах, уста, целованные столькими,

Столькими другими устами.

Умывались, одевались,

После ночи целовались,

После ночи, полной ласк.

На сервизе лиловатом,

Будто с гостем, будто с братом,

Пили чай, не снявши маск.

Наши маски улыбались,

Наши взоры не встречались,

И уста наши немы.

Пели "Фауста", играли,

Будто ночи мы не знали,

Те, ночные, те - не мы.

Из поднесенной некогда корзины

Печально свесилась сухая роза,

И пели нам ту арию Розины:

"Io sono docile, io sono rispettosa" {*}.

{* "Я так безропотна, так простодушна" (ит.). - Ред.}

Горели свечи, теплый дождь, чуть слышен,

Стекал с деревьев, наводя дремоту,

Пезарский лебедь, сладостен и пышен,

Венчал малейшую весельем ноту.

Рассказ друзей о прожитых скитаньях,

Спор изощренный, где ваш ум витает.

А между тем в напрасных ожиданьях

Мой нежный друг один в саду блуждает.

Ах, звуков Моцарта светлы лобзанья,

Как дали Рафаэлева "Парнаса",

Но мысли не прогнать им, что свиданья

Я не имел с четвертого уж часа.

Зачем луна, поднявшись, розовеет,

И ветер веет, теплой неги полн,

И челн не чует змеиной зыби волн,

Когда мой дух все о тебе говеет?

Когда не вижу я твоих очей,

Любви ночей воспоминанья жгут, -

Лежу - и тут ревниво стерегут

Очарованья милых мелочей.

И мирный вид реки в изгибах дальних,

И редкие огни неспящих окн,

И блеск изломов облачных волоки

Не сгонят мыслей, нежных и печальных.

Других садов тенистые аллеи -

И блеск неверный утренней зари...

Огнем последним светят фонари...

И милой резвости любовные затеи...

Душа летит к покинутым забавам,

В отравах легких крепкая есть нить,

И аромата роз не заглушить

Простым и кротким сельским, летним травам.

Мне не спится: дух томится,

Голова моя кружится

И постель моя пуста, -

Где же руки, где же плечи,

Где ж прерывистые речи

И любимые уста?..

Одеяло обвивало,

Тело знойное пылало,

За окном чернела ночь...

Сердце бьется, сухи руки.

Отогнать любовной скуки

Я не в силах, мне невмочь...

Прижимались, целовались,

Друг со дружкою сплетались,

Как с змеею паладин...

Уж в окно запахла мята,

И подушка вся измята,

И один я, все один...

Каждый вечер я смотрю с обрывов

На блестящую вдали поверхность вод;

Замечаю, какой бежит пароход:

Каменский, Волжский или Любимов.

Солнце стало совсем уж низко,

И пристально смотрю я всегда,

Есть ли над колесом звезда,

Когда пароход проходит близко.

Если нет звезды - значит, почтовый,

Может письма мне привезти.

Спешу к пристани вниз сойти,

Где стоит уже почтовая тележка готовой.

О, кожаные мешки с большими замками,

Как вы огромны, как вы тяжелы!

И неужели нет писем от тех, что мне милы,

Которые бы они написали своими дорогими руками?

Так сердце бьется, так ноет сладко,

Пока я за спиной почтальона жду

И не знаю, найду письмо или не найду,

И мучит меня эта дорогая загадка.

О, дорога в гору уже при звездах.

Одному, без письма!

Дорога - пряма.

Горят редкие огни, дома в садах, как в гнездах.

А вот письмо от друга: "Всегда вас вспоминаю,

Будучи с одним, будучи с другим".

Ну что ж, каков он есть, таким

Я его и люблю и принимаю.

Пароходы уйдут с волнами,

И печально гляжу вослед им я -

О мои милые, мои друзья,

Когда же опять я увижусь с вами?

Сижу, читая, я сказки и были,

Смотрю в старых книжках умерших портреты.

Говорят в старых книжках умерших портреты:

"Тебя забыли, тебя забыли..."

- Ну, что же делать, что меня забыли,

Что тут поможет, старые портреты? -

И спрашивал: что поможет, старые портреты,

Угрозы ли, клятва ль, мольбы ли?

"Забудешь и ты целованные плечи,

Будь, как мы, старым влюбленным портретом:

Ты можешь быть хорошим влюбленным портретом

С томным взглядом, без всякой речи".

- Я умираю от любви безмерной!

Разве вы не видите, милые портреты? -

"Мы видим, мы видим, - молвили портреты, -

Что ты - любовник верный, верный и примерный!"

Так читал я, сидя, сказки и были,

Смотря в старых книжках умерших портреты.

И не жалко мне было, что шептали портреты:

"Тебя забыли, тебя забыли".

Я изнемог, я так устал.

О чем вчера еще мечтал,

Вдруг потеряло смысл и цену.

Я не могу уйти из плену

Одних лишь глаз, одних лишь плеч,

Одних лишь нежно-страстных встреч.

Как раненый, в траве лежу,

На месяц молодой гляжу.

Часов протяжных перемена,

Любви все той же - не измена.

Как мир мне чужд, как мир мне пуст,

Когда не вижу милых уст!

О радость сердца, о любовь,

Когда тебя увижу вновь?

И вновь пленительной отравой

Меня насытит взор лукавый,

И нежность милых прежних рук

Опять вернет мне верный друг?

Лежу и мыслю об одном:

Вот дальний город, вот наш дом,

Вот сад, где прыгают гимнасты,

Куда сходились мы так часто.

О, милый дом!.. о, твой порог!

Я так устал, так изнемог...

Ничего, что мелкий дождь смочил одежду:

Он принес с собой мне сладкую надежду.

Скоро, скоро этот город я покину,

Перестану видеть скучную картину.

Я оставшиеся дни, часы считаю,

Не пишу уж, не гуляю, не читаю.

Скоро в путь - так уж не стоит приниматься.

Завтра утром, завтра утром собираться!

Долгий путь, ты мне несносен и желанен,

День отъезда, как далек ты, как ты странен!

И стремлюсь я, и пугаюсь, и робею,

В близость нежной встречи верить я не смею.

Промелькнут луга, деревни, горы, реки,

Может быть, уж не увижу их вовеки.

Ничего-то я не вижу и не знаю, -

Об очах, устах любимых лишь мечтаю.

Сколько нежности в разлуке накоплю я -

Столь сильнее будет сладость поцелуя.

И я рад, что мелкий дождь смочил одежду;

Он принес с собой мне сладкую надежду.

Пароход бежит, стучит,

В мерном стуке мне звучит:

"Успокойся, друг мой, скоро

Ты увидишь нежность взора,

Отдохнешь от скучных мук

В сладких ласках прежних рук".

Сплю тревожно; в чутком сне

Милый друг все снится мне:

Вот прощанье, вот пожатья,

Снова встреча, вновь объятья

И разлукой стольких дней

Час любви еще сильней.

Под окошком я лежу

И в окно едва гляжу.

Берега бегут игриво,

Будто Моцарта мотивы,

И в разрывы светлых туч

Мягко светит солнца луч.

Я от счастья будто пьян.

Все милы мне: капитан,

Пассажиры и матросы,

Лишь дорожные расспросы

Мне страшны, чтобы мой ум

Не утратил ясных дум.

Пароход бежит, стучит,

В мерном стуке мне звучит:

"Успокойся, друг мой, скоро

Ты увидишь нежность взора,

Отдохнешь от скучных мук

В сладких ласках прежних рук".

Июнь-август 1906

14-23. ПРЕРВАННАЯ ПОВЕСТЬ

МОЙ ПОРТРЕТ

Любовь водила Вашею рукою,

Когда писали этот Вы портрет,

Ни от кого лица теперь не скрою,

Никто не скажет: "Не любил он, нет".

Клеймом любви навек запечатленны

Черты мои под Вашею рукой;

Глаза глядят, одной мечтой плененны,

И беспокоен мертвый их покой.

Венок за головой, открыты губы,

Два ангела напрасных за спиной.

Не поразит мой слух ни гром, ни трубы,

Ни тихий зов куда-то в край иной.

Лишь слышу голос Ваш, о Вас мечтаю,

На Вас направлен взгляд недвижных глаз.

Я пламенею, холодею, таю,

Лишь приближаясь к Вам, касаясь Вас,

И скажут все, забывши о запрете,

Смотря на смуглый, томный мой овал:

"Одним любовь водила при портрете -

Другой - его любовью колдовал".

В ТЕАТРЕ

Переходы, коридоры, уборные,

Лестница витая, полутемная;

Разговоры, споры упорные,

На дверях занавески нескромные.

Пахнет пылью, скипидаром, белилами,

Издали доносятся овации,

Балкончик с шаткими перилами,

Чтоб смотреть на полу декорации.

Долгие часы ожидания,

Болтовня с маленькими актрисами,

По уборным, по фойе блуждание,

То в мастерской, то за кулисами.

Вы придете совсем неожиданно,

Звонко стуча по коридору, -

О, сколько значенья придано

Походке, улыбке, взору!

Сладко быть при всех поцелованным.

С приветом, казалось бы, бездушным,

Сердцем внимать окованным

Милым словам равнодушным.

Как люблю я стены посыревшие

Белого зрительного зала,

Сукна на сцене серевшие,

Ревности жало!

НА ВЕЧЕРЕ

Вы и я, и толстая дама,

Тихонько затворивши двери,

Удалились от общего гама.

Я играл Вам свои "Куранты",

Поминутно скрипели двери,

Приходили модницы и франты.

Я понял Ваших глаз намеки,

И мы вместе вышли за двери,

И все нам вдруг стали далеки.

У рояля толстая дама осталась,

Франты стадом толпились у двери,

Тонкая модница громко смеялась.

Мы взошли по лестнице темной,

Отворили знакомые двери,

Ваша улыбка стала более томной.

Занавесились любовью очи,

Уже другие мы заперли двери...

Если б чаще бывали такие ночи!

СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ

Целый день проведем мы сегодня вместе!

Трудно верить такой радостной вести!

Вместе будем ездить, ходить друг за другом следом:

Вы - в своей голландской шапке, с пледом.

Вместе визиты, - на улицах грязно...

Так любовно, так пленительно-буржуазно!

Мы верны правилам веселого быта -

И "Шабли во льду" нами не позабыто.

Жалко, что вы не любите "Вены",

Но отчего трепещу я какой-то измены?

Вы сегодня милы, как никогда не бывали,

Лучше Вас другой отыщется едва ли.

Приходите завтра, приходите с Сапуновым, -

Милый друг, каждый раз Вы мне кажетесь новым!

КАРТОННЫЙ ДОМИК

Мой друг уехал без прощанья,

Оставив мне картонный домик.

Милый подарок, ты - намек или предсказанье?

Мой друг - бездушный насмешник или нежный

комик?

Что делать с тобою, странное подношенье?

Зажгу свечу за окнами из цветной бумаги.

Не сулишь ли ты мне радости рожденье?

Не близки ли короли-маги?

Ты - легкий, разноцветный и прозрачный,

И блестишь, когда я огонь в тебе зажигаю.

Без огня ты - картонный и мрачный:

Верно ли я твой намек понимаю?

А предсказание твое - такое:

Взойдет звезда, придут волхвы с золотом, ладаном

и смирной.

Что же это может значить другое,

Как не то, что пришлют нам денег, достигнем

любви, славы всемирной?

НЕСЧАСТНЫЙ ДЕНЬ

Я знаю, что у Вас такие нравы:

Уехать не простясь, вернуться тайно,

Вам любо поступать необычайно, -

Но как Вам не сказать, что Вы не правы?

Быть в том же городе, так близко, близко, -

И не видать, не слышать, не касаться,

Раз двадцать в день к швейцару вниз спускаться,

Смотреть, пришла ль столь жданная записка.

Нет, нет и нет! чужие ходят с Вами,

И говорят, и слышат без участья

То, что меня ввергало б в трепет счастья,

И руку жмут бездушными руками.

Извозчикам, актерам, машинистам -

Вы всем открыты, все Вас могут видеть,

Ну что ж, любви я не хочу обидеть:

Я буду терпеливым, верным, чистым.

МЕЧТЫ О МОСКВЕ

Розовый дом с голубыми воротами;

Шапка голландская с отворотами;

Милые руки, глаза неверные,

Уста любимые (неужели лицемерные?);

В комнате гардероб, кровать двуспальная,

Из окна мастерской видна улица дальняя;

В Вашей столовой с лестницей внутренней

Так сладко пить чай или кофей утренний;

Вместе целые дни, близкие гости редкие,

Шум, смех, пенье, остроты меткие;

Вдвоем по переулкам снежным блуждания,

Долгим поцелуем ночи начало и окончание.

УТЕШЕНИЕ

Я жалкой радостью себя утешу,

Купив такую ж шапку, как у Вас;

Ее на вешалку, вздохнув, повешу

И вспоминать Вас буду каждый раз.

Свое увидя мельком отраженье,

Я удивлюсь, что я не вижу Вас,

И дорисует вмиг воображенье

Под шапкой взгляд неверных, милых глаз.

И, проходя случайно по передней,

Я вдруг пленюсь несбыточной мечтой,

Я обольщусь какой-то странной бредней:

"Вдруг он приехал, в комнате уж той".

Мне видится знакомая фигура,

Мне слышится Ваш голос - то не сон, -

Но тотчас я опять пройду понуро,

Пустой мечтой на миг лишь обольщен.

И залу взглядом обведу пустую:

Увы, стеклом был лживый тот алмаз!

И лишь печально отворот целую

Такой же шапки, как была у Вас.

ЦЕЛЫЙ ДЕНЬ

Сегодня целый день пробуду дома;

Я видеть не хочу чужих людей,

Владеет мною грустная истома,

И потерял я счет несчастных дней.

Морозно, ясно, солнце в окна светит,

Из детской слышен шум и смех детей;

Письмо, которому он не ответит,

Пишу я тихо в комнате своей.

Я посижу немного у Сережи,

Потом с сестрой, в столовой, у себя, -

С минутой каждой Вы мне все дороже,

Забыв меня, презревши, не любя.

Читаю книгу я, не понимая,

И мысль одно и то же мне твердит:

"Далек зимой расцвет веселый мая,

Разлукою любовь кто утвердит?"

Свет двух свечей не гонит полумрака,

Печаль моя - упорна и тупа.

И песеньку пою я Далайрака

"Mon bien-aime, helas, ne revient pas!" {*}

{* "Мой любимый, увы, не возвращается!" (фр.). - Ред.}

Вот ужин, чай, холодная котлета,

Ленивый спор домашних - я молчу;

И, совершив обрядность туалета,

Скорей тушу унылую свечу.

ЭПИЛОГ

Что делать с вами, милые стихи?

Кончаетесь, едва начавшись.

Счастливы все: невесты, женихи,

Покойник мертв, скончавшись.

В романах строгих ясны все слова,

В конце - большая точка;

Известно - кто Арман, и кто вдова,

И чья Элиза дочка.

Но в легком беге повести моей

Нет стройности намека,

Над пропастью летит она вольней

Газели скока.

Слез не заметит на моем лице

Читатель-плакса,

Судьбой не точка ставится в конце,

А только клякса.

Ноябрь 1906-январь 1907

III

24-31. РАЗНЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

На берегу сидел слепой ребенок,

И моряки вокруг него толпились;

И, улыбаясь, он сказал: "Никто не знает,

Откуда я, куда иду и кто я,

И смертный избежать меня не может,

Но и купить ничем меня нельзя.

Мне все равны: поэт, герой и нищий,

И, сладость неизбежности неся,

Одним я горе, радость для других.

И юный назовет меня любовью,

Муж - жизнью, старец - смертью. Кто же я?"

1904

ЛЮБВИ УТЕХИ

К рассказу С. Ауслендера "Вечер у г-на де Севираж"

Plaisir damour-ne dure qu'un moment,

Chagrin d'amour dure toute la vie. {*}

{* Наслаждение любви длится лишь миг,

Печаль любви длится всю жизнь (фр.). - Ред.}

Любви утехи длятся миг единый,

Любви страданья длятся долгий век.

Как счастлив был я с милою Надиной,

Как жадно пил я кубок томных нег!

Но ах! недолго той любови нежной

Мы собирали сладкие плоды:

Поток времен, несытый и мятежный,

Смыл на песке любимые следы.

На том лужке, где вместе мы резвились,

Коса скосила мягкую траву;

Венки любви, увы! они развились,

Надины я не вижу наяву.

Но долго после в томном жаре нег

Других красавиц звал в бреду Надиной.

Любви страданья длятся долгий век,

Любви утехи длятся миг единый.

Ноябрь 1906

СЕРЕНАДА

К рассказу С. Ауслендера "Корабельщики"

Сердце женщины - как море,

Уж давно сказал поэт.

Море, воле лунной вторя,

То бежит к земле, то нет.

То послушно, то строптиво,

Море - горе, море - рай;

Иль дремли на нем лениво,

Или снасти подбирай.

Кормщик опытный и смелый

Не боится тех причуд,

Держит руль рукой умелой -

Там сегодня, завтра тут.

Что ему морей капризы -

Ветер, буря, штиль и гладь?

Сердцем Биче, сердцем Лизы

Разве трудно управлять?

Август 1907

ФЛЕЙТА ВАФИЛЛА

К рассказу С. Ауслендера "Флейта Вафилла"

Флейта нежного Вафилла

Нас пленила, покорила,

Плен нам сладок, плен нам мил,

Но еще милей и слаще,

Если встречен в темной чаще

Сам пленительный Вафилл.

Кто ловчей в любовном лове:

Алость крови, тонкость брови?

Гроздья ль темные кудрей?

Жены, юноши и девы -

Все текут на те напевы.

Все к любви спешат скорей.

О, Вафилл, желает каждый

Хоть однажды страстной жажды

Сладко ярость утолить,

Хоть однажды, пламенея,

Позабыться, томно млея, -

Рвися после жизни нить!

Но глаза Вафилла строги,

Без тревоги те дороги,

Где идет сама любовь.

Ты не хочешь, ты не знаешь,

Ты один в лесу блуждаешь,

Пусть других мятется кровь.

Ты идешь легко, спокоен.

Царь иль воин - кто достоин

Целовать твой алый рот?

Кто соперник, где предтечи,

Кто обнимет эти плечи,

Что лобзал один Эрот?

Сам в себе себя лобзая,

Прелесть мая презирая,

Ты идешь и не глядишь.

Мнится: вот раскроешь крылья

И без страха, без усилья

В небо ясное взлетишь.

Февраль 1907

"Люблю", сказал я, не любя, -

Вдруг прилетел Амур крылатый

И, руку взявши, как вожатый,

Меня повлек вослед тебя.

С прозревших глаз сметая сон

Любви минувшей и забытой,

На светлый луг, росой омытый,

Меня нежданно вывел он.

Чудесен утренний обман:

Я вижу странно, прозревая,

Как злость нежно-заревая

Румянит смутно зыбкий стан;

Я вижу чуть открытый рот,

Я вижу краску щек стыдливых,

И взгляд очей еще сонливых,

И шеи тонкой поворот.

Ручей журчит мне новый сон,

Я жадно пью струи живые -

И снова я люблю впервые,

Навеки снова я влюблен!

Апрель 1907

О, быть покинутым - какое счастье!

Какой безмерный в прошлом виден свет -

Так после лета - зимнее ненастье:

Все помнишь солнце, хоть его уж нет.

Сухой цветок, любовных писем связка,

Улыбка глаз, счастливых встречи две, -

Пускай теперь в пути темно и вязко,

Но ты весной бродил по мураве.

Ах, есть другой урок для сладострастья,

Иной есть путь - пустынен и широк.

О, быть покинутым - такое счастье!

Быть нелюбимым - вот горчайший рок.

Сентябрь 1907

Мы проехали деревню, отвели нам отвода,

В свежем вечере прохлада, не мешают овода,

Под горой внизу, далеко, тихо пенится вода.

Серый мох, песок и камни, низкий, редкий,

мелкий лес,

Солнце тускло, сонно смотрит из-за розовых завес,

А меж туч яснеет холод зеленеющих небес.

Ехать молча, сидя рядом, молча длинный, длинный

путь,

Заезжать в чужие избы выпить чай и отдохнуть,

В сердце темная тревога и тоски покорной муть.

Так же бор чернел в долине, как мы ездили в скиты,

То же чувство в сердце сиром полноты и пустоты,

Так же молча, так же рядом, но сидел со мною ты.

И еще я вспоминаю мелкий лес, вершину гор,

В обе стороны широкий моря южного простор

И каноника духовный, сладко-строгий разговор.

Так же сердце ныло тупо, отдаваясь и грустя,

Так же ласточки носились, землю крыльями чертя,

Так же воды были видны, в отдаленности блестя.

Память зорь в широком небе, память дальнего пути,

Память сердца, где смешались все дороги, все пути, -

Отчего даже теперь я не могу от вас уйти?

Июнь 1907

При взгляде на весенние цветы,

желтые и белые,

милые своею простотой,

я вспоминаю Ваши щеки,

горящие румянцем зари,

смутной и страстно тревожащей.

Глядя на быстрые речки,

пенящиеся, бурливые,

уносящие бревна и ветки,

дробящие отраженную голубизну небес,

думаю я о карих,

стоячих,

волнующих своею неподвижностью

глазах.

И, следя по вечернему небу

за медленным трепетом

знамен фабричного дыма,

я вижу Ваши волосы,

не развивающиеся,

короткие,

и даже еще более короткие,

когда я видел Вас последний раз.

Целую ночь, целый день

я слышу шум машин,

как биенье неустанного сердца,

и все утра, все вечера

меня мучит мысль о Вашем сердце,

которое - увы! - бьется не для меня,

не для меня!

Май 1907

* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

32-40. РАКЕТЫ

В. А. Наумову

Две маленькие звездочки - век суетных

маркиз.

Валерий Брюсов

МАСКАРАД

Кем воспета радость лета:

Роща, радуга, ракета,

На лужайке смех и крик?

В пестроте огней и света

Под мотивы менуэта

Стройный фавн главой поник.

Что белеет у фонтана

В серой нежности тумана?

Чей там шепот, чей там вздох?

Сердца раны лишь обманы,

Лишь на вечер те тюрбаны -

И искусствен в гроте мох.

Запах грядок прян и сладок,

Арлекин на ласки падок,

Коломбина не строга.

Пусть минутны краски радуг,

Милый, хрупкий мир загадок,

Мне горит твоя дуга!

ПРОГУЛКА НА ВОДЕ

Сквозь высокую осоку

Серп серебряный блестит;

Ветерок, летя с востоку,

Вашей шалью шелестит.

Мадригалы Вам не лгали,

Вечность клятвы не суля,

И блаженно замирали

На высоком нежном la.

Из долины мандолины -

Чу! - звенящая струна,

Далеко из-за плотины

Слышно ржанье табуна.

Вся надежда - край одежды

Приподнимет ветерок,

И, склонив лукаво вежды,

Вы покажете носок.

Где разгадка тайной складки

На роброне на груди?

На воде прогулки сладки -

Что-то ждет нас впереди?

НАДПИСЬ К БЕСЕДКЕ

Здесь, страстью сладкою волнуясь и горя,

Меня спросили Вы, люблю ли.

Здесь пристань, где любовь бросает якоря,

Здесь счастье знал я в ясном июле.

ВЕЧЕР

Жарко-желтой позолотой заката

Стекла окон горят у веранды.

"Как плечо твое нежно покато!" -

Я вздыхал, ожидая Аманды.

Ах, заря тем алей и победней,

Чем склоняется ниже светило, -

И мечты о улыбке последней

Мне милее всего, что было.

О, прощанье на лестнице темной,

Поцелуй у вышитых кресел,

О, Ваш взор, лукавый и томный,

Одинокие всплески весел!

Пальцы рук моих пахнут духами,

В сладкий плен заключая мне душу.

Губы жжет мне признанье стихами,

Но секрета любви не нарушу.

Отплывать одиноко и сладко

Будет мне от пустынной веранды,

И в уме все милая складка

На роброне милой Аманды.

РАЗГОВОР

Маркиз гуляет с другом в цветнике,

У каждого левкой в руке,

А в парнике

Сквозь стекла видны ананасы.

Ведут они интимный разговор,

С улыбкой взор встречает взор,

Цветной узор

Пестрит жилетов нежные атласы.

"Нам дал приют китайский павильон!"

В воспоминанья погружен,

Умолкнул он,

А тот левкой вдыхал с улыбкой тонкой.

- Любовью Вы, мой друг, ослеплены,

Но хрупки и минутны сны,

Как дни весны,

Как крылья бабочек с нарядной перепонкой.

Вернее дружбы связь, поверьте мне:

Она не держит в сладком сне,

Но на огне

Вас не томит желанием напрасным. -

"Я дружбы не забуду никогда -

Одна нас единит звезда;

Как и всегда,

Я только с Вами вижу мир прекрасным!"

Слова пустые странно говорят,

Проходит тихо окон ряд,

А те горят,

И не видны за ними ананасы.

У каждого в руке левкоя цвет,

У каждого в глазах ответ,

Вечерний свет

Ласкает платья нежные атласы.

В САДУ

Их руки были приближены,

Деревья были подстрижены,

Бабочки сумеречные летали.

Слова все менее ясные,

Слова все более страстные

Губы запекшиеся шептали.

"Хотите знать Вы, люблю ли я,

Люблю ли, бесценная Юлия?

Сердцем давно Вы это узнали".

- Цветок я видела палевый

У той, с кем все танцевали Вы,

Слепы к другим дамам в той же зале.

"Клянусь семейною древностью,

Что вы обмануты ревностью, -

Вас лишь люблю, забыв об Аманде!"

Легко сердце прелестницы,

Отлоги ступени лестницы -

К той же ведут они их веранде.

Но чьи там вздохи задушены?

Но кем их речи подслушаны?

Кто там выходит из-за боскета?

Муж Юлии то обманутый,

В жилет атласный затянутый, -

Стекла блеснули его лорнета.

КАВАЛЕР

Кавалер по кабинету

Быстро ходит, горд и зол,

Не напудрен, без жилету,

И забыт цветной камзол.

"Вряд ли клятвы забывали

Так позорно, так шутя!

Так обмануто едва ли

Было глупое дитя.

Два удара сразу кряду

Дам я, ревностью горя,

Эта шпага лучше яду,

Что дают аптекаря.

Время Вашей страсти ярость

Охладит, мой господин;

Пусть моя презренна старость,

Кавалер не Вы один.

Вызов, вызов, шпагу эту

Обнажаю против зол".

Так ходил по кабинету,

Не напудрен, горд и зол.

УТРО

Чуть утро настало, за мостом сошлись,

Чуть утро настало, стада еще не паслись.

Приехало две кареты - привезло четверых,

Уехало две кареты - троих увезло живых.

Лишь трое слыхало, как павший закричал,

Лишь трое видало, как кричавший упал.

А кто-то слышал, что он тихо шептал?

А кто-то видел в перстне опал?

Утром у моста коров пастухи пасли,

Утром у моста лужу крови нашли.

По траве росистой след от двух карет,

По траве росистой - кровавый след.

ЭПИТАФИЯ

Двадцатую весну, любя, он встретил,

В двадцатую весну ушел, любя.

Как мне молчать? как мне забыть тебя,

Кем только этот мир и был мне светел?

Какой Аттила, ах, какой Аларих

Тебя пронзил, красою не пронзен?

Скажи, без трепета как вынес он

Затменный взгляд очей прозрачно карих?

Уж не сказать умолкшими устами

Тех нежных слов, к которым я привык.

Исчез любви пленительный язык,

Погиб цветок, пленясь любви цветами.

Кто был стройней в фигурах менуэта?

Кто лучше знал цветных шелков подбор?

Чей был безукоризненней пробор? -

Увы, навеки скрылося все это.

Что скрипка, где оборвалася квинта?

Что у бессонного больного сон?

Что жизнь тому, кто, новый Аполлон,

Скорбит над гробом свежим Гиацинта?

Июль 1907

41-45. ОБМАНЩИК ОБМАНУВШИЙСЯ

Туманный день пройдет уныло,

И ясный наступает вслед,

Пусть сердце ночью все изныло,

Сажуся я за туалет.

Я бледность щек удвою пудрой,

Я тень под глазом наведу,

Но выраженья воли мудрой

Для жалких писем я найду.

Не будет вздохов, восклицаний,

Не будет там "увы" и "ах" -

И мука долгих ожиданий

Не засквозит в сухих строках.

Но на прогулку не оденусь,

Нарочно сделав томный вид

И говоря: "Куда я денусь,

Когда любовь меня томит?"

И скажут все: "Он лицемерит,

То жесты позы, не любви";

Лишь кто сумеет, тот измерит,

Как силен яд в моей крови.

Вновь я бессонные ночи узнал

Без сна до зари,

Опять шептал

Ласковый голос: "Умри, умри".

Кончивши книгу, берусь за другую,

Нагнать ли сон?

Томясь, тоскую,

Чем-то в несносный плен заключен.

Сто раз известную "Manon" кончаю,

Но что со мной?

Конечно, от чаю

Это бессонница ночью злой...

Я не влюблен ведь, это верно,

Я - нездоров.

Вот тихо, мерно

К ранней обедне дальний зов.

Вас я вижу, закрыв страницы,

Закрыв глаза;

Мои ресницы

Странная вдруг смочила слеза.

Я не люблю, я просто болен,

До самой зари

Лежу, безволен,

И шепчет голос: "Умри, умри!"

Строят дом перед окошком.

Я прислушиваюсь к кошкам,

Хоть не март.

Я слежу прилежным взором

За изменчивым узором

Вещих карт.

"Смерть, любовь, болезнь, дорога" -

Предсказаний слишком много:

Где-то ложь.

Кончат дом, стасую карты,

Вновь придут апрели, марты -

Ну и что ж?

У печали на причале

Сердце скорби укачали

Не на век.

Будет дом весной готовым,

Новый взор найду под кровом

Тех же век.

Отрадно улетать в стремительном вагоне

От северных безумств на родину Гольдони,

И там на вольном лоне, в испытанном затоне,

Вздыхая, отдыхать;

Отрадно провести весь день в прогулках пестрых,

Отдаться в сети черт пленительных и острых,

В плену часов живых о темных, тайных сестрах,

Зевая, забывать;

В кругу друзей читать излюбленные книги,

Выслушивать отчет запутанной интриги,

Возможность, отложив условностей вериги,

Прямой задать вопрос;

Отрадно, овладев влюбленности волненьем,

Спокойно с виду чай с инбирным пить вареньем

И слезы сочетать с последним примиреньем

В дыму от папирос;

Но мне милей всего ночь долгую томиться,

Когда известная известную страницу

Покроет, сон нейдет смежить мои ресницы,

И глаз все видит Вас;

И память - верная служанка - шепчет внятно

Слова признания, где все теперь понятно,

И утром брошены сереющие пятна,

И дня уж близок час.

Где сомненья? где томленья?

День рожденья, обрученья

Час святой!

С новой силой жизни милой

Отдаюсь, неутолимый,

Всей душой.

Вот пороги той дороги,

Где не шли порока ноги,

Где - покой.

Обручались, причащались,

Поцелуем обменялись

У окна.

Нежно строги взоры Ваши,

Полны, полны наши чаши -

Пить до дна,

А в окошко не случайный

Тайны друг необычайной -

Ночь видна.

Чистотою страсть покрою,

Я готов теперь для боя -

Щит со мной.

О, далече - легкость встречи!

Я беру ярмо на плечи -

Груз двойной.

Тот же я, но нежным взором

Преграждает путь к позорам

Ангел мой.

Октябрь 1907

III

46-51. РАДОСТНЫЙ ПУТНИК

Светлая горница - моя пещера,

Мысли - птицы ручные: журавли да аисты;

Песни мои - веселые акафисты;

Любовь - всегдашняя моя вера.

Приходите ко мне, кто смутен, кто весел,

Кто обрел, кто потерял кольцо обручальное,

Чтобы бремя ваше, светлое и печальное,

Я как одежу на гвоздик повесил.

Над горем улыбнемся, над счастьем поплачем.

Не трудно акафистов легких чтение.

Само приходит отрадное излечение

В комнате, озаренной солнцем не горячим.

Высоко окошко над любовью и тлением,

Страсть и печаль, как воск от огня, смягчаются.

Новые дороги, всегда весенние, чаются,

Простясь с тяжелым, темным томлением.

Снова чист передо мною первый лист,

Снова солнца свет лучист и золотист;

Позабыта мной прочтенная глава,

Неизвестная заманчиво-нова.

Кто собрался в путь, в гостинице не будь!

Кто проснулся, тот забудь видений муть!

Высоко горит рассветная звезда,

Что прошло, то не вернется никогда.

Веселей гляди, напрасных слез не лей,

Средь полей, между высоких тополей

Нам дорога наша видится ясна:

После ночи - утро, после зим - весна.

А устав, среди зеленых сядем трав,

В книге старой прочитав остаток глав:

Ты - читатель своей жизни, не писец,

Неизвестен тебе повести конец.

Горит высоко звезда рассветная,

Как око ясного востока,

И, одинокая, поет далеко

Свирель приветная.

Заря алеет в прохладной ясности,

Нежнее вздоха воздух веет,

Не млеет роща, даль светлеет

В святой прозрачности.

В груди нет жала и нету жалобы,

Уж спало скорби покрывало.

И где причале, от начала

Что удержало бы?

Вновь вереница взоров радостных

И птица райская мне снится.

Открыться пробил час странице

Лобзаний сладостных!

В проходной сидеть на диване,

Близко, рядом, плечо с плечом,

Не думая об обмане,

Не жалея ни о чем.

Говорить Вам пустые речи,

Слушать веселые слова,

Условиться о новой встрече

(Каждая встреча всегда нова!).

О чем-то молчим мы, и что-то знаем,

Мы собираемся в странный путь.

Не печально, не весело, не гадаем, -

Покуда здесь ты, со мной побудь.

Что приходит, то проходит,

Что проходит, не придет.

Чья рука нас верно водит,

Заплетая в хоровод?

Мы в плену ли потонули?

Жду ли, плачу ли, пою ли -

Счастлив я своей тюрьмой.

Милый пленный, страж смиренный,

Неизменный иль изменный,

Я сегодня - твой, ты - мой.

Мы идем одной дорогой,

Мы полны одной тревогой.

Кто преступник? кто конвой?

А любовь, смеясь над нами,

Шьет нам пестрыми шелками,

Наклоняясь над канвой.

Вышивает и не знает,

Что-то выйдет из шитья.

"Как смешон, кто не гадает,

Что могу утешить я!"

Уж не слышен конский топот,

Мы одни идем в пути.

Что нам значит скучный опыт?

Все вперед, вперед идти,

Неизвестен путь далекий:

Приведет иль заведет,

Но со мной не одинокий

Милый спутник путь пройдет.

Утро ясно и прохладно,

Путь - открыт, звезда горит,

Так любовно, так отрадно

Спутник милый говорит:

"Друг, ты знаешь ли дорогу?

Не боишься ль гор и вод?"

- Успокой, мой друг, тревогу:

Прямо нас звезда ведет.

Наши песни - не унылы:

Что нам знать? чего нам ждать?

Пусть могилы нам и милы,

Путь должны мы продолжать.

Мудро нас ведет рукою,

Кто послал на этот путь.

Что я скрою? что открою?

О вчерашнем дне забудь.

Будет завтра, есть сегодня,

Будет лето, есть весна.

С корабля опустят сходни,

И сойдет Любовь ясна.

Ноябрь 1907

* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *

52-60. МУДРАЯ ВСТРЕЧА

Вяч. И. Иванову

Стекла стынут от холода,

Но сердце знает,

Что лед растает, -

Весенне будет и молодо.

В комнатах пахнет ладаном,

Тоска истает,

Когда узнает,

Как скоро дастся отрада нам.

Вспыхнет на ризах золото,

Зажгутся свечи

Желанной встречи -

Вновь цело то, что расколото.

Снегом блистают здания.

Провидя встречи,

Я теплю свечи -

Мудрого жду свидания.

О, плакальщики дней минувших,

Пытатели немой судьбы,

Искатели сокровищ потонувших, -

Вы ждете трепетно трубы?

В свой срок, бесстрастно неизменный,

Пробудит дали тот сигнал.

Никто бунтующий и мирный пленный

Своей судьбы не отогнал.

Река все та ж, но капли разны,

Безмолвны дали, ясен день,

Цвета цветов всегда разнообразны,

И солнца свет сменяет тень.

Наш взор не слеп, не глухо ухо,

Мы внемлем пенью вешних птиц.

В лугах - тепло, предпразднично и сухо -

Не торопи своих страниц.

Готовься быть к трубе готовым,

Не сожалей и не гадай,

Будь мудро прост к теперешним оковам,

Не закрывая глаз на май.

Окна плотно занавешены,

Келья тесная мила,

На весах высоких взвешены

Наши мысли и дела.

Дверь закрыта, печи топятся,

И горит, горит свеча.

Тайный друг ко мне торопится,

Не свища и не крича.

Стукнул в дверь, отверз объятия;

Поцелуй, и вновь, и вновь, -

Посмотрите, сестры, братия,

Как светла наша любовь!

Моя душа в любви не кается -

Она светла и весела.

Какой покой ко мне спускается!

Зажглися звезды без числа.

И я стою перед лампадами,

Смотря на близкий милый лик.

Не властен лед над водопадами,

Любовных вод родник велик.

Ах, нужен лик молебный грешнику,

Как посох странничий в пути.

К кому, как не к тебе, поспешнику,

Любовь и скорбь свою нести?

Но знаю вес и знаю меру я,

Я вижу близкие глаза

И ясно знаю, сладко веруя:

"Тебе нужна моя слеза".

Я вспомню нежные песни

И запою,

Когда ты скажешь: "Воскресни".

Я сброшу грешное бремя

И скорбь свою,

Когда ты скажешь: "Вот время".

Я подвиг великой веры

Свершить готов,

Когда позовешь в пещеры;

Но рад я остаться в мире

Среди оков,

Чтоб крылья раскрылись шире.

Незримое видит око

Мою любовь -

И страх от меня далеко.

Я верно хожу к вечерне

Опять и вновь,

Чтоб быть недоступней скверне.

О милые други, дорогие костыли,

К какому раю хромца вы привели!

Стою, не смею ступить через порог -

Так сладкий облак глаза мне заволок.

Ах, я ли, темный, войду в тот светлый сад?

Ах, я ли, слабый, избегнул всех засад?

Один не в силах пройти свой узкий путь,

К кому в томленьи мне руки протянуть?

Рукою крепкой любовь меня взяла

И в сад пресветлый без страха провела.

Как отрадно, сбросив трепет,

Чуя встречи, свечи жечь,

Сквозь невнятный нежный лепет

Слышать ангельскую речь.

Без загадок разгадали,

Без возврата встречен брат;

Засияли нежно дали

Чрез порог небесных врат.

Темным я смущен нарядом,

Сердце билось, вился путь,

Но теперь стоим мы рядом,

Чтобы в свете потонуть.

Легче весеннего дуновения

Прикосновение

Пальцев тонких.

Громче и слаще мне уст молчание,

Чем величание

Хоров звонких.

Падаю, падаю, весь в горении,

Люто борение,

Крылья н_и_зки.

Пусть разделенные - вместе связаны,

Клятвы уж сказаны -

Вечно близки.

Где разделение? время? тление?

Наше хотение

Выше праха.

Встретим бестрепетно свет грядущего,

Мимоидущего

Чужды страха.

Двойная тень дней прошлых и грядущих

Легла на беглый и не ждущий день -

Такой узор бросает полднем сень

Двух сосен, на верху холма растущих.

Одна и та она всегда не будет:

Убудет день и двинется черта,

И утро уж другой ее пробудит,

И к вечеру она уже не та.

Но будет час, который непреложен,

Положен в мой венец он, как алмаз,

И блеск его не призрачен, не ложен -

Я правлю на него свой зоркий глаз.

То не обман, я верно, твердо знаю:

Он к раю приведет из темных стран.

Я видел свет, его я вспоминаю -

И все редеет утренний туман.

Декабрь 1907

61-67. ВОЖАТЫЙ

Victori Duci {*}

{* Виктору Вожатому (лат.). - Ред.}

Я цветы сбираю пестрые

И плету, плету венок,

Опустились копья острые

У твоих победных ног.

Сестры вертят веретенами

И прядут, прядут кудель.

Над упавшими знаменами

Разостлался дикий хмель.

Пронеслась, исчезла конница,

Прогремел, умолкнул гром.

Пала, пала беззаконница -

Тишина и свет кругом.

Я стою средь поля сжатого.

Рядом ты в блистаньи лат.

Я обрел себе Вожатого -

Он прекрасен и крылат.

Ты пойдешь стопою смелою,

Поведешь на новый бой.

Что захочешь - то и сделаю:

Неразлучен я с тобой.

"Лето Господнее - благоприятно".

Всходит гость на высокое крыльцо.

Все откроется, что было непонятно.

Видишь в чертах его знакомое лицо?

Нам этот год пусть будет високосным,

Белым камнем отмечен этот день.

Все пройдет, что окажется наносным.

Сядет путник под сладостную сень.

Сердце вещее мудро веселится:

Знает, о знает, что близится пора.

Гость надолго в доме поселится,

Свет горит до позднего утра.

Сладко вести полночные беседы.

Слышит любовь небесные слова.

Утром вместе пойдем мы на победы -

Меч будет остр, надежна тетива.

Пришел издалека жених и друг.

Целую ноги твои!

Он очертил вокруг меня свой круг.

Целую руки твои!

Как светом отделен весь внешний мир.

Целую латы твои!

И не влечет меня земной кумир.

Целую крылья твои!

Легко и сладостно любви ярмо.

Целую плечи твои!

На сердце выжжено твое клеймо.

Целую губы твои!

Взойдя на ближнюю ступень,

Мне зеркало вручил Вожатый;

Там отражался он как тень,

И ясно золотели латы;

А из стекла того струился день.

Я дар его держал в руке,

Идя по темным коридорам.

К широкой выведен реке,

Пытливым вопрошал я взором,

В каком нам переехать челноке.

Сжав крепко руку мне, повел

Потоком быстрым и бурливым

Далеко от шумящих сел

К холмам спокойным и счастливым,

Где куст блаженных роз, алея, цвел.

Но ярости пугаясь вод,

Я не дерзал смотреть обратно;

Казалось, смерть в пучине ждет,

Казалось, гибель - неотвратна.

А все темнел вечерний небосвод.

Вожатый мне: "О друг, смотри -

Мы обрели страну другую.

Возврата нет. Я до зари

С тобою здесь переночую".

(О сердце мудрое, гори, гори!)

"Стекло хранит мои черты;

Оно не бьется, не тускнеет.

В него смотря, обрящешь ты

То, что спасти тебя сумеет

От диких волн и мертвой темноты".

И пред сиянием лица

Я пал, как набожный скиталец.

Минуты длились без конца.

С тех пор я перстень взял на палец,

А у него не видел я кольца.

Пусть сотней грех вонзался жал,

Пусть - недостоин,

Но светлый воин меня лобзал -

И я спокоен.

Напрасно бес твердит: "Приди:

Ведь риза - драна!"

Но как охрана горит в груди

Блаженства рана.

Лобзаний тех ничем не смыть,

Навеки в жилах;

Уж я не в силах как мертвый быть

В пустых могилах.

Воскресший дух неумертвим,

Соблазн напрасен.

Мой вождь прекрасен, как серафим,

И путь мой - ясен.

Одна нога - на облаке, другая на другом,

И радуга очерчена пылающим мечом.

Лицо его как молния, из уст его - огонь.

Внизу, к копью привязанный, храпит и бьется конь.

Одной волной взметнулася морская глубина,

Все небо загорелося, как Божья купина.

"Но кто ты, воин яростный? тебя ли вижу я?

Где взор твой, кроткий, сладостный, как тихая струя?

Смотри, ты дал мне зеркало, тебе я обручен,

Теперь же морем огненным с тобою разлучен".

Так я к нему, а он ко мне: "Смотри, смотри в стекле

В один сосуд грядущее и прошлое стекло".

А в зеркале по-прежнему знакомое лицо.

И с пальца не скатилося обетное кольцо.

И поднял я бестрепетно на небо ясный взор -

Не страшен, не слепителен был пламенный простор.

И лик уж не пугающий мне виделся в огне,

И клятвам верность прежняя вернулася ко мне.

С тех пор всегда я не один,

Мои шаги всегда двойные,

И знаки милости простые

Дает мне Вождь и Господин.

С тех пор всегда я не один.

Пускай не вижу блеска лат,

Всегда твой образ зреть не смею -

Я в зеркале его имею,

Он так же светел и крылат.

Пускай не вижу блеска лат.

Ты сам вручил мне этот дар,

И твой двойник не самозванен,

И жребий наш для нас не странен -

О ту броню скользнет удар.

Ты сам вручил мне этот дар.

Когда иду по строкам книг,

Когда тебе слагаю пенье,

Я знаю ясно, вне сомненья,

Что за спиною ты приник,

Когда иду по строкам книг.

На всякий день, на всякий час -

Тебя и дар твой сохраняю,

Двойной любовью я сгораю,

Но свет один из ваших глаз

На всякий день, на всякий час.

Январь 1908

III

68-76. СТРУИ

Сердце, как чаша наполненная, точит кровь;

Алой струею неиссякающая течет любовь;

Прежде исполненное приходит вновь.

Розы любви расцветающие видит глаз.

Пламень сомненья губительного исчез, погас,

Сердца взывающего горит алмаз.

Звуки призыва томительного ловит слух.

Время свиданья назначенного пропел петух.

Лета стремительного исполнен дух.

Слабостью бледной охваченного подниму.

Светом любви враждующую развею тьму.

Силы утраченные верну ему.

Истекай, о сердце, истекай!

Расцветай, о роза, расцветай!

Сердце, розой пьяное, трепещет.

От любви сгораю, от любви;

Не зови, о милый, не зови:

Из-за розы меч грозящий блещет.

Огради, о сердце, огради.

Не вреди, меч острый, не вреди:

Опустись на голубую влагу.

Я беду любовью отведу,

Я приду, о милый, я приду

И под меч с тобою вместе лягу.

На твоей планете всходит солнце,

И с моей земли уходит ночь.

Между нами узкое оконце,

Но мы время можем превозмочь.

Нас связали крепкими цепями,

Через реку переброшен мост.

Пусть идем мы разными путями -

Непреложен наш конец и прост.

Но смотри, я - цел и не расколот,

И бесслезен стал мой зрящий глаз.

И тебя пусть не коснется молот,

И в тебе пусть вырастет алмаз.

Мы пройдем чрез мир, как Александры,

То, что было, повторится вновь,

Лишь в огне летают саламандры,

Не сгорает в пламени любовь.

Я вижу - ты лежишь под лампадой;

Ты видишь - я стою и молюсь.

Окружил я тебя оградой

И теперь не боюсь.

Я слышу - ты зовешь и вздыхаешь,

Ты слышишь мой голос: "Иду".

Ограды моей ты не знаешь

И думаешь, вот приду.

Ты слышишь звуки сонаты

И видишь свет свечей,

А мне мерещатся латы

И блеск похожих очей.

Ты знал, зачем протрубили трубы,

Ты знал, о чем гудят колокола, -

Зачем же сомкнулись вещие губы

И тень на чело легла?

Ты помнишь, как солнце было красно

И грудь вздымал небывалый восторг, -

Откуда ж спустившись, сумрак неясный

Из сердца радость исторг?

Зачем все реже и осторожней

Глядишь, опустивши очи вниз?

Зачем все чаще плащ дорожный

Кроет сиянье риз?

Ты хочешь сказать, что я покинут?

Что все собралися в чуждый путь?

Но сердце шепчет: "Разлуки минут:

Светел и верен будь".

Как меч мне сердце прободал,

Не плакал, умирая.

С весельем нежным сладко ждал

Обещанного рая.

Палящий пламень грудь мне жег,

И кровь, вся голубая.

Вблизи дорожный пел рожок,

"Вперед, вперед" взывая.

Я говорил: "Бери, бери!

Иду! Лечу! с тобою!"

И от зари и до зари

Стекала кровь струею.

Но к алой ране я привык.

Как прежде, истекаю,

Но нем влюбленный мой язык.

Горю, но не сгораю.

Ладана тебе не надо:

Дым и так идет из кадила.

Недаром к тебе приходила

Долгих молитв отрада.

Якоря тебе не надо:

Ты и так спокоен и верен.

Не нами наш путь измерен

До небесного града.

Слов моих тебе не надо:

Ты и так все видишь и знаешь,

А меч мой в пути испытаешь,

Лишь встанет преграда.

Ты, как воск, окрашенный пурпуром, таешь,

Изранено стрелами нежное тело.

Как роза, сгораешь, сгорая, не знаешь,

Какое сиянье тебя одело.

Моя кровь пусть станет прохладной водою,

Дыханье пусть станет воздухом свежим!

Дорогой одною идем с тобою,

Никак мы цепи своей не разрежем.

Вырываю сердце, паду бездушен! -

Угасни, утихни, пожар напрасный!

Пусть воздух душен, запрет нарушен:

Мы выйдем целы на берег ясный.

Если мне скажут: "Ты должен идти на мученье" -

С радостным пеньем взойду на последний костер -

Послушный.

Если б пришлось навсегда отказаться от пенья,

Молча под нож свой язык я и руки б простер -

Послушный.

Если б сказали: "Лишен ты навеки свиданья" -

Вынес бы эту разлуку, любовь укрепив, -

Послушный.

Если б мне дали последней измены страданья,

Принял бы в плаваньи долгом и этот пролив -

Послушный.

Если ж любви между нами поставят запрет,

Я не поверю запрету и вымолвлю: "Нет".

* ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ *

АЛЕКСАНДРИЙСКИЕ ПЕСНИ

Н. П. Феофилактову

77-79. ВСТУПЛЕНИЕ

Как песня матери

над колыбелью ребенка,

как горное эхо,

утром на пастуший рожок отозвавшееся,

как далекий прибой

родного, давно не виденного моря,

звучит мне имя твое

трижды блаженное:

Александрия!

Как прерывистый шепот

любовных под дубами признаний,

как таинственный шум

тенистых рощ священных,

как тамбурин Кибелы великой,

подобный дальнему грому и голубей воркованью,

звучит мне имя твое

трижды мудрое:

Александрия!

Как звук трубы перед боем,

клекот орлов над бездной,

шум крыльев летящей Ники,

звучит мне имя твое

трижды великое:

Александрия!

Когда мне говорят: "Александрия",

я вижу белые стены дома,

небольшой сад с грядкой левкоев,

бледное солнце осеннего вечера

и слышу звуки далеких флейт.

Когда мне говорят: "Александрия",

я вижу звезды над стихающим городом,

пьяных матросов в темных кварталах,

танцовщицу, пляшущую "осу",

и слышу звук тамбурина и крики ссоры.

Когда мне говорят: "Александрия",

я вижу бледно-багровый закат над зеленым морем,

мохнатые мигающие звезды

и светлые серые глаза под густыми бровями,

которые я вижу и тогда,

когда не говорят мне: "Александрия!"

Вечерний сумрак над теплым морем,

огни маяков на потемневшем небе,

запах вербены при конце пира,

свежее утро после долгих бдений,

прогулка в аллеях весеннего сада,

крики и смех купающихся женщин,

священные павлины у храма Юноны,

продавцы фиалок, гранат и лимонов,

воркуют голуби, светит солнце,

когда увижу тебя, родимый город!

80-86. ЛЮБОВЬ

Когда я тебя в первый раз встретил,

не помнит бедная память:

утром ли то было, днем ли,

вечером или позднею ночью.

Только помню бледноватые щеки,

серые глаза под темными бровями

и синий ворот у смуглой шеи,

и кажется мне, что я видел это в раннем детстве,

хотя и старше тебя я многим.

Ты - как у гадателя отрок:

все в моем сердце читаешь,

все мои отгадываешь мысли,

все мои думы знаешь,

но знанье твое тут не велико

и не много слов тут и нужно,

тут не надо ни зеркала, ни жаровни:

в моем сердце, мыслях и думах

все одно звучит разными голосами:

"Люблю тебя, люблю тебя навеки!"

Наверно, в полдень я был зачат,

наверно, родился в полдень,

и солнца люблю я с ранних лет

лучистое сиянье.

С тех пор, как увидел я глаза твои,

я стал равнодушен к солнцу:

зачем любить мне его одного,

когда в твоих глазах их двое?

Люди видят сады с домами

и море, багровое от заката,

люди видят чаек над морем

и женщин на плоских крышах,

люди видят воинов в латах

и на площади продавцов с пирожками,

люди видят солнце и звезды,

ручьи и светлые речки,

а я везде только и вижу

бледноватые смуглые щеки,

серые глаза под темными бровями

и несравнимую стройность стана, -

так глаза любящих видят

то, что видеть велит им мудрое сердце.

Когда утром выхожу из дома,

я думаю, глядя на солнце:

"Как оно на тебя похоже,

когда ты купаешься в речке

или смотришь на дальние огороды!"

И когда смотрю я в полдень жаркий

на то же жгучее солнце,

я думаю про тебя, моя радость:

"Как оно на тебя похоже,

когда ты едешь по улице людной!"

И при взгляде на нежные закаты

ты же мне на память приходишь,

когда, побледнев от ласк, ты засыпаешь

и закрываешь потемневшие веки.

Не напрасно мы читали богословов

и у риторов учились недаром,

мы знаем значенье каждого слова

и все можем толковать седмиобразно.

Могу найти четыре добродетели в твоем теле

и семь грехов, конечно;

и охотно возьму себе блаженства;

но из всех слов одно неизменно:

когда смотрю в твои серые очи

и говорю: "Люблю" - всякий ритор

поймет только "люблю" - и ничего больше.

Если б я был древним полководцем,

покорил бы я Ефиопию и персов,

свергнул бы я фараона,

построил бы себе пирамиду

выше Хеопса,

и стал бы

славнее всех живущих в Египте!

Если б я был ловким вором,

обокрал бы я гробницу Менкаура,

продал бы камни александрийским евреям,

накупил бы земель и мельниц,

и стал бы

богаче всех живущих в Египте.

Если б я был вторым Антиноем,

утопившимся в священном Ниле, -

я бы всех сводил с ума красотою,

при жизни мне были б воздвигнуты храмы,

и стал бы

сильнее всех живущих в Египте.

Если б я был мудрецом великим,

прожил бы я все свои деньги,

отказался бы от мест и занятий,

сторожил бы чужие огороды -

и стал бы

свободней всех живущих в Египте.

Если б я был твоим рабом последним,

сидел бы я в подземельи

и видел бы раз в год или два года

золотой узор твоих сандалий,

когда ты случайно мимо темниц проходишь,

и стал бы

счастливей всех живущих в Египте.

III

87-92. ОНА

Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,

все мы четыре любили, но все имели разные

"потому что":

одна любила, потому что так отец с матерью

ей велели,

другая любила, потому что богат был ее любовник,

третья любила, потому что он был знаменитый

художник,

а я любила, потому что полюбила.

Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,

все мы четыре желали, но у всех были разные

желанья:

одна желала воспитывать детей и варить кашу,

другая желала надевать каждый день новые платья,

третья желала, чтоб все о ней говорили,

а я желала любить и быть любимой.

Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,

все мы четыре разлюбили, но все имели разные

причины:

одна разлюбила, потому что муж ее умер,

другая разлюбила, потому что друг ее разорился,

третья разлюбила, потому что художник ее бросил,

а я разлюбила, потому что разлюбила.

Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,

а может быть, нас было не четыре, а пять?

Весною листья меняет тополь,

весной возвращается Ад_о_нис

из царства мертвых...

ты же весной куда уезжаешь, моя радость?

Весною все поедут кататься

по морю иль по садам в предместьях

на быстрых конях...

а мне с кем кататься в легкой лодке?

Весной все наденут нарядные платья,

пойдут попарно в луга с цветами

сбирать фиалки...

а мне что ж, дома сидеть прикажешь?

Сегодня праздник:

все кусты в цвету,

поспела смородина,

и лотос плавает в пруду как улей!

Хочешь,

побежим вперегонку

по дорожке, обсаженной желтыми розами,

к озеру, где плавают золотые рыбки?

Хочешь,

пойдем в беседку,

нам дадут сладких напитков,

пирожков и орехов,

мальчик будет махать опахалом,

а мы будем смотреть

на далекие огороды с кукурузой?

Хочешь,

я спою греческую песню под арфу,

только уговор:

"Не засыпать

и по окончании похвалить певца и музыканта"?

Хочешь,

я станцую "осу"

одна на зеленой лужайке

для тебя одного?

Хочешь,

я угощу тебя смородиной, не беря руками,

а ты возьмешь губами из губ

красные ягоды

и вместе

поцелуи?

Хочешь, хочешь,

будем считать звезды

и кто спутается - будет наказан?

Сегодня праздник,

весь сад в цвету,

приди, мой ненаглядный,

и праздник сделай праздником и для меня!

Разве неправда,

что жемчужина в уксусе тает,

что вербена освежает воздух,

что нежно голубей воркованье?

Разве неправда,

что я - первая в Александрии

по роскоши дорогих уборов,

по ценности белых коней и серебряной сбруи,

по длине черных кос хитросплетенных?

что никто не умеет

подвести глаза меня искусней

и каждый палец напитать

отдельным ароматом?

Разве неправда,

что с тех пор, как я тебя увидала,

ничего я больше не вижу,

ничего я больше не слышу,

ничего я больше не желаю,

как видеть твои глаза,

серые под густыми бровями,

и слышать твой голос?

Разве неправда,

что я сама дала тебе айву, откусивши,

посылала опытных наперсниц,

платила твои долги до того,

что продала именье,

и все уборы

отдала за любовные напитки?

и разве неправда,

что все это было напрасно?

Но пусть правда,

что жемчужина в уксусе тает,

что вербена освежает воздух,

что нежно голубей воркованье, -

будет правдой,

будет правдой

и то,

что ты меня полюбишь!

Подражание П. Луису

Их было четверо в этот месяц,

но лишь один был тот, кого я любила.

Первый совсем для меня разорился,

посылал каждый час новые подарки

и продал последнюю мельницу, чтоб купить

мне запястья,

которые звякали, когда я плясала, - закололся,

но он не был тот, кого я любила.

Второй написал в мою честь тридцать элегий,

известных даже до Рима, где говорилось,

что мои щеки - как утренние зори,

а косы - как полог ночи,

но он не был тот, кого я любила.

Третий, ах, третий был так прекрасен,

что родная сестра его удушилась косою

из страха в него влюбиться;

он стоял день и ночь у моего порога,

умоляя, чтоб я сказала: "Приди", - но я молчала,

потому что он не был тот, кого я любила.

Ты же не был богат, не говорил про зори и ночи,

не был красив,

и когда на празднике Ад_о_ниса я бросила тебе

гвоздику,

посмотрел равнодушно своими светлыми глазами,

но ты был тот, кого я любила.

Не знаю, как это случилось:

моя мать ушла на базар;

я вымела дом

и села за ткацкий станок,

Не у порога (клянусь!), не у порога я села,

а под высоким окном.

Я ткала и пела;

что еще? ничего.

Не знаю, как это случилось:

моя мать ушла на базар.

Не знаю, как это случилось:

окно было высоко.

Наверно, подкатил он камень,

или влез на дерево,

или встал на скамью.

Он сказал:

"Я думал, это малиновка,

а это - Пенелопа.

Отчего ты дома? здравствуй!"

- Это ты как птица лазаешь по застрехам,

а не пишешь своих любезных свитков

в суде. -

"Мы вчера катались по Нилу -

у меня болит голова".

- Мало она болит,

что не отучила тебя от ночных гулянок. -

Не знаю, как это случилось:

окно было высоко.

Не знаю, как это случилось:

я думала, ему не достать.

"А что у меня во рту, видишь? "

- Чему быть у тебя во рту?

крепкие зубы да болтливый язык,

глупости в голове. -

"Роза у меня во рту - посмотри".

- Какая там роза! -

"Хочешь, я тебе ее дам,

только достань сама".

Я поднялась на цыпочки,

я поднялась на скамейку,

я поднялась на крепкий станок,

я достала алую розу,

а он, негодный, сказал:

"Ртом, ртом,

изо рта только ртом,

не руками, чур, не руками!"

Может быть, губы мои

и коснулись его, я не знаю.

Не знаю, как это случилось:

я думала, ему не достать.

Не знаю, как это случилось:

я ткала и пела;

не у порога (клянусь), не у порога сидела,

окно было высоко:

кому достать?

мать, вернувшись, сказала:

"Что это, Зоя,

вместо нарцисса ты выткала розу?

что у тебя в голове?"

Не знаю, как это случилось.

93-97. МУДРОСТЬ

Я спрашивал мудрецов вселенной:

"Зачем солнце греет?

зачем ветер дует?

зачем люди родятся?"

Отвечали мудрецы вселенной:

- Солнце греет затем,

чтоб созревал хлеб для пищи

и чтобы люди от заразы мерли.

Ветер дует затем,

чтоб приводить корабли к пристани дальней

и чтоб песком засыпать караваны.

Люди родятся затем,

чтоб расстаться с милою жизнью

и чтоб от них родились другие для смерти.

"Почему ж боги так все создали? "

- Потому же,

почему в тебя вложили желанье

задавать праздные вопросы.

Что ж делать,

что багрянец вечерних облаков

на зеленоватом небе,

когда слева уж виден месяц

и космато-огромная звезда,

предвестница ночи, -

быстро бледнеет,

тает

совсем на глазах?

Что путь по широкой дороге

между деревьев мимо мельниц,

бывших когда-то моими,

но променянных на запястья тебе,

где мы едем с тобой,

кончается там за поворотом

хотя б и приветливым

домом

совсем сейчас?

Что мои стихи,

дорогие мне,

так же, как Каллимаху

и всякому другому великому,

куда я влагаю любовь и всю нежность,

и легкие от богов мысли,

отрада утр моих,

когда небо ясно

и в окна пахнет жасмином,

завтра

забудутся, как и все?

Что перестану я видеть

твое лицо,

слышать твой голос?

что выпьется вино,

улетучатся ароматы

и сами дорогие ткани

истлеют

через столетья?

Разве меньше я стану любить

эти милые хрупкие вещи

за их тленность?

Как люблю я, вечные боги,

прекрасный мир!

Как люблю я солнце, тростники

и блеск зеленоватого моря

сквозь тонкие ветви акаций!

Как люблю я книги (моих друзей),

тишину одинокого жилища

и вид из окна

на дальние дынные огороды!

Как люблю пестроту толпы на площади,

крики, пенье и солнце,

веселый смех мальчиков, играющих в мяч!

Возвращенье домой

после веселых прогулок,

поздно вечером,

при первых звездах,

мимо уже освещенных гостиниц

с уже далеким другом!

Как люблю я, вечные боги,

светлую печаль,

любовь до завтра,

смерть без сожаленья о жизни,

где все мило,

которую люблю я, клянусь Дионисом,

всею силою сердца

и милой плоти!

Сладко умереть

на поле битвы

при свисте стрел и копий,

когда звучит труба

и солнце светит,

в полдень,

умирая для славы отчизны

и слыша вокруг:

"Прощай, герой!"

Сладко умереть

маститым старцем

в том же доме,

на той же кровати,

где родились и умерли деды,

окруженным детьми,

ставшими уже мужами,

и слыша вокруг:

"Прощай, отец!"

Но еще слаще,

еще мудрее,

истративши все именье,

продавши последнюю мельницу

для той,

которую завтра забыл бы,

вернувшись

после веселой прогулки

в уже проданный дом,

поужинать

и, прочитав рассказ Апулея

в сто первый раз,

в теплой душистой ванне,

не слыша никаких прощании,

открыть себе жилы;

и чтоб в длинное окно у потолка

пахло левкоями,

светила заря

и вдалеке были слышны флейты.

Солнце, солнце,

божественный Ра-Гелиос,

тобою веселятся

сердца царей и героев,

тебе ржут священные кони,

тебе поют гимны в Гелиополе;

когда ты светишь,

ящерицы выползают на камни

и мальчики идут со смехом

купаться к Нилу.

Солнце, солнце,

я - бледный писец,

библиотечный затворник,

но я люблю тебя, солнце, не меньше,

чем загорелый моряк,

пахнущий рыбой и соленой водою,

и не меньше,

чем его привычное сердце

ликует

при царственном твоем восходе

из океана,

мое трепещет,

когда твой пыльный, но пламенный луч

скользнет

сквозь узкое окно у потолка

на исписанный лист

и мою тонкую желтоватую руку,

выводящую киноварью

первую букву гимна тебе,

о Ра-Гелиос, солнце!

98-102. ОТРЫВКИ

Сын мой,

настало время расстаться,

Долго не будешь ты меня видеть,

долго не будешь ты меня слышать,

а давно ли

тебя привел твой дед из пустыни

и ты сказал, смотря на меня:

"Это бог Фта, дедушка?"

Теперь ты сам как бог Фта,

и ты идешь в широкий мир,

и ты идешь без меня,

но Изида везде с тобою.

Помнишь прогулки

по аллеям акаций

во дворе храма,

когда ты говорил мне о своей любви

и плакал, бледнея смуглым лицом?

Помнишь, как со стен храма

мы смотрели на звезды

и город стихал,

вблизи, но далекий?

Я не говорю о божественных тайнах.

Завтра другие ученики придут ко мне,

которые не скажут: "Это бог Фта?" -

потому что я стал старее,

тогда как ты стал походить на бога Фта,

но я не забуду тебя,

и мои думы,

мои молитвы

будут сопровождать тебя в широкий мир,

о сын мой.

Когда меня провели сквозь сад

через ряд комнат - направо, налево -

в квадратный покой,

где под лиловатым светом сквозь занавески

лежала

в драгоценных одеждах,

с браслетами и кольцами,

женщина, прекрасная, как Гатор,

с подведенными глазами и черными косами, -

я остановился.

И она сказала мне:

"Ну?" -

а я молчал,

и она смотрела на меня, улыбаясь,

и бросила мне цветок из волос,

желтый.

Я поднял его и поднес к губам,

а она, косясь, сказала:

"Ты пришел затем,

мальчик,

чтоб поцеловать цветок, брошенный на пол?"

- Да, царица, - промолвил я,

и весь покой огласился

звонким смехом женщины

и ее служанок;

они разом всплескивали руками,

разом смеялись,

будто систры на празднике Изиды,

враз ударяемые жрецами.

Что за дождь!

Наш парус совсем смок,

и не видно уж, что он - полосатый.

Румяна потекли по твоим щекам,

и ты - как тирский красильщик.

Со страхом переступили мы

порог низкой землянки угольщика;

хозяин со шрамом на лбу

растолкал грязных в коросте ребят

с больными глазами,

и, поставив обрубок перед тобою,

смахнул передником пыль,

и, хлопнув рукою, сказал:

"Не съест ли лепешек господин? "

А старая черная женщина

качала ребенка и пела:

"Если б я был фараоном,

купил бы я себе две груши:

одну бы я дал своему другу,

другую бы я сам скушал".

Снова увидел я город, где я родился

и провел далекую юность;

я знал,

что там уже нет родных и знакомых,

я знал,

что сама память обо мне там исчезла,

но дома, повороты улиц,

далекое зеленое море -

все напоминало мне,

неизменное, -

далекие дни детства,

мечты и планы юности,

любовь, как дым улетевшую.

Всем чужой,

без денег,

не зная, куда склонить главу,

я очутился в отдаленном квартале,

где из-за спущенных ставен светились огни

и было слышно пенье и тамбурины

из внутренних комнат.

У спущенной занавески

стоял завитой хорошенький мальчик,

и, как я замедлил шаги, усталый,

он сказал мне:

"Авва,

ты кажешься не знающим пути

и не имеющим знакомых?

зайди сюда:

здесь все есть,

чтоб чужестранец забыл одиночество,

и ты можешь найти

веселую, беспечную подругу

с упругим телом и душистой косой".

Я медлил, думая о другом,

а он продолжал, улыбаясь:

"Если тебя это не привлекает,

странник,

здесь есть и другие радости,

которых не бежит смелое и мудрое сердце".

Переступая порог, я сбросил сандалии,

чтобы не вносить в дом веселья

священного песка пустыни.

Взглянув на привратника,

я увидел,

что он был почти нагой, -

и мы пошли дальше по коридору,

где издали

звучали бубны навстречу.

Три раза я его видел лицом к лицу.

В первый раз шел я по саду,

посланный за обедом товарищам,

и, чтобы сократить дорогу,

путь мимо окон дворцового крыла избрал я;

вдруг я услышал звуки струн

и, как я был высокого роста,

без труда увидел в широкое окно

его:

он сидел печально один,

перебирая тонкими пальцами струны лиры,

а белая собака

лежала у ног, не ворча,

и только плеск водомета

мешался с музыкой.

Почувствовав мой взгляд,

он опустил лиру

и поднял опущенное лицо.

Волшебством показалась мне его красота

и его молчанье в пустом покое

полднем!

И, крестясь, я побежал в страхе

прочь от окна...

Потом я был на карауле в Лохие

и стоял в переходе,

ведущем к комнате царского астролога.

Луна бросала светлый квадрат на пол,

и медные украшения моей обуви,

когда я проходил светлым местом,

блестели.

Услышав шум шагов,

я остановился.

Из внутренних покоев,

имея впереди раба с факелом,

вышли три человека,

и он между ними.

Он был бледен,

но мне казалось,

что комната осветилась

не факелом, а его ликом.

Проходя, он взглянул на меня

и, сказав: "Я тебя видел где-то, приятель", -

удалился в помещенье астролога.

Уже его белая одежда давно исчезла

и свет от факела пропал,

а я все стоял, не двигаясь и не дыша,

и когда, легши в казарме,

я почувствовал,

что спящий рядом Марций

трогает мою руку обычным движением,

я притворился спящим.

Потом еще раз вечером

мы встретились.

Недалеко от походных палаток Кесаря

мы купались,

когда услышали крики.

Прибежав, мы увидели, что уже поздно.

Вытащенное из воды тело

лежало на песке,

и то же неземное лицо,

лицо колдуна,

глядело незакрытыми глазами.

Император издали спешил,

пораженный горестной вестью,

а я стоял, ничего не видя,

и не слыша, как слезы, забытые с детства,

текли по щекам.

Всю ночь я шептал молитвы,

бредил родною Азией, Никомидией,

и голоса ангелов пели:

"Осанна!

Новый бог

дан людям!"

103-107. КАНОПСКИЕ ПЕСЕНКИ

В Канопе жизнь привольная:

съездим, мой друг, туда.

Мы сядем в лодку легкую,

доедем мы без труда.

Вдоль берега спокойного

гостиницы все стоят -

террасами прохладными

проезжих к себе манят,

Возьмем себе отдельную

мы комнату, друг, с тобой;

венками мы украсимся

и сядем рука с рукой.

Ведь поцелуям сладостным

не надо нас, друг, учить:

Каноп священный, благостный

всю грусть может излечить.

Не похожа ли я на яблоню,

яблоню в цвету,

скажите, подруги?

Не так же ли кудрявы мои волосы,

как ее верхушка?

Не так же ли строен мой стан,

как ствол ее?

Мои руки гибки, как ветки.

Мои ноги цепки, как корни.

Мои поцелуи не слаще ли сладкого яблока?

Но ах!

хороводом стоят юноши,

вкушая плодов с той яблони,

мой же плод,

мой же плод

лишь один зараз вкушать может!

Ах, наш сад, наш виноградник

надо чаще поливать

и сухие ветки яблонь

надо чаще подрезать.

В нашем садике укромном

есть цветы и виноград;

кто увидит кисти гроздей,

всякий сердцем будет рад.

И калитка меж кустами

там прохожего манит -

ей Зевес-Гостеприимец

быть открытою велит.

Мы в калитку всех пропустим,

мы для всех откроем сад,

мы не скупы: всякий может

взять наш спелый виноград.

Ад_о_ниса Киприда ищет -

по берегу моря рыщет,

как львица.

Киприда богиня утомилась -

у моря спать она ложилась -

не спится -

мерещится ей Адонис белый,

ясный взор его помертвелый,

потухший. -

Вскочила Киприда, чуть дышит,

усталости она не слышит

минувшей.

Прямо к месту она побежала,

где Адониса тело лежало

у моря. -

Громко, громко Киприда вскричала,

и волна шумливо роптала,

ей вторя.

Кружитесь, кружитесь:

держитесь

крепче за руки!

Звуки

звонкого систра несутся, несутся,

в рощах томно они отдаются.

Знает ли нильский рыбак,

когда бросает

сети на море, что он поймает?

охотник знает ли,

что он встретит,

убьет ли дичь, в которую метит?

хозяин знает ли,

не побьет ли град

его хлеб и его молодой виноград?

Что мы знаем?

Что нам знать?

О чем жалеть?

Кружитесь, кружитесь:

держитесь

крепче за руки!

Звуки

звонкого систра несутся, несутся,

в рощах томно они отдаются.

Мы знаем,

что все - превратно,

что уходит от нас безвозвратно.

Мы знаем,

что все - тленно

и лишь изменчивость неизменна.

Мы знаем,

что милое тело

дано для того, чтоб потом истлело.

Вот что мы знаем,

вот что мы любим,

за то, что хрупко,

трижды целуем!

Кружитесь, кружитесь:

держитесь

крепче за руки.

Звуки

звонкого систра несутся, несутся,

в рощах томно они отдаются.

VII

108. ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Ах, покидаю я Александрию

и долго видеть ее не буду!

Увижу Кипр, дорогой Богине,

увижу Тир, Ефес и Смирну,

увижу Афины - мечту моей юности,

Коринф и далекую Византию

и венец всех желаний,

цель всех стремлений -

увижу Рим великий! -

Все я увижу, но не тебя!

Ах, покидаю я тебя, моя радость,

и долго, долго тебя не увижу!

Разную красоту я увижу,

в разные глаза насмотрюся,

разные губы целовать буду,

разным кудрям дам свои ласки,

и разные имена я шептать буду

в ожиданьи свиданий в разных рощах.

Все я увижу, но не тебя!

1905-1908

ПРИМЕЧАНИЯ

Поэтическое наследие М.А. Кузмина велико, и данный сборник представляет

его не полно. Оно состоит из 11 стихотворных книг, обладающих внутренней

целостностью, и значительного количества стихотворений, в них не включенных.

Нередко в составе поэтического наследия Кузмина числят еще три его книги:

вокально-инструментальный цикл "Куранты любви" (опубликован с нотами - М.,

1910), пьесу "Вторник Мэри" (Пг., 1921) и вокально-инструментальный цикл

"Лесок" (поэтический текст опубликован отдельно - Пг., 1922; планировавшееся

издание нот не состоялось), а также целый ряд текстов к музыке, отчасти

опубликованных с нотами. В настоящий сборник они не включены, прежде всего

из соображений экономии места, как и довольно многочисленные переводы

Кузмина, в том числе цельная книга А. де Ренье "Семь любовных портретов"

(Пг., 1921).

В нашем издании полностью воспроизводятся все отдельно опубликованные

сборники стихотворений Кузмина, а также некоторое количество стихотворений,

в эти сборники не входивших. Такой подход к составлению тома представляется

наиболее оправданным, т. к. попытка составить книгу избранных стихотворений

привела бы к разрушению целостных циклов и стихотворных книг. Известно

несколько попыток Кузмина составить книгу избранных стихотворений, однако ни

одна из них не является собственно авторским замыслом: единственный сборник,

доведенный до рукописи (Изборник {Список условных сокращений, принятых в

примечаниях, см. на с. 686-688}), отчетливо показывает, что на его составе и

композиции сказались как требования издательства М. и С. Сабашниковых,

планировавшего его опубликовать, так и русского книжного рынка того времени,

а потому не может служить образцом. В еще большей степени сказались эти

обстоятельства на нескольких планах различных книг "избранного", следуя

которым попытался построить сборник стихов Кузмина "Арена" (СПб., 1994) А.Г.

Тимофеев (см. рец. Г.А.Морева // НЛО. 1995. Э 11).

Следует иметь в виду, что для самого Кузмина сборники не выглядели

однородными по качеству. 10 октября 1931 г. он записал в Дневнике:

"Перечитывал свои стихи. Откровенно говоря, как в период 1908-1916 года

много каких попало, вялых и небрежных стихов. Теперь - другое дело. М<ожет>

б<ыть>, самообман. По-моему, оценивая по пятибальной системе все сборники,

получится: "Сети" (все-таки 5), "Ос<енние> Озера" - 3. "Глиняные голубки" -

2, "Эхо" - 2, "Нездешние Вечера" - 4. "Вожатый" - 4, "Нов<ый> Гуль" - 3,

"Параболы" - 4, "Форель" - 5. Баллы не абсолютны и в сфере моих

возможностей, конечно" (НЛО. 1994. Э 7. С. 177).

Довольно значительное количество стихотворных произведений Кузмина

осталось в рукописях, хранящихся в различных государственных и частных

архивах. Наиболее значительная часть их сосредоточена в РГАЛИ, важные

дополнения имеются в различных фондах ИРЛИ (описаны в двух статьях

А.Г.Тимофеева: Материалы М.А.Кузмина в Рукописном отделе Пушкинского Дома //

Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1990 год. СПб., 1993;

Материалы М.А.Кузмина в Рукописном отделе Пушкинского Дома (Некоторые

дополнения) // Ежегодник... на 1991 год. СПб., 1994), ИМЛИ, РНБ, ГАМ, РГБ,

ГРМ, Музея А.А.Ахматовой в Фонтанном Доме (С.-Петербург), а также в ряде

личных собраний, доступных нам лишь частично. Полное выявление автографов

Кузмина является делом будущего, и настоящий сборник не может претендовать

на исчерпывающую полноту как подбора текстов (по условиям издания тексты, не

включенные в авторские сборники, представлены весьма выборочно), так и учета

их вариантов. В соответствии с принципами "Библиотеки поэта" ссылки на

архивные материалы даются сокращенно: в случаях, если автограф хранится в

личном фонде Кузмина (РГАЛИ, Ф. 232; РНБ, Ф. 400; ИМЛИ, Ф. 192; ГЛМ, Ф.

111), указывается лишь название архива; в остальных случаях указывается

название архива и фамилия фондообразователя или название фонда.

На протяжении многих лет, с 1929 и до середины 1970-х годов, ни поэзия,

ни проза Кузмина не издавались ни в СССР, ни на Западе, если не считать

появившихся в начале 1970-х годов репринтных воспроизведений прижизненных

книг (ныне они довольно многочисленны и нами не учитываются), а также

небольших подборок в разного рода хрестоматиях или антологиях и отдельных

публикаций единичных стихотворений, ранее не печатавшихся.

В 1977 г. в Мюнхене было издано "Собрание стихов" Кузмина под редакцией

Дж.Малмстада и В.Маркова, где первые два тома представляют собою

фотомеханическое воспроизведение прижизненных поэтических сборников (в том

числе "Курантов любви", "Вторника Мэри" и "Леска"; "Занавешенные картинки"

воспроизведены без эротических иллюстраций В.А.Милашевского), а третий (ССт)

состоит из чрезвычайно содержательных статей редакторов, большой подборки

стихотворений, не входивших в прижизненные книги (в том числе текстов к

музыке, стихов из прозаических произведений, переводов и коллективного),

пьесы "Смерть Нерона" и театрально-музыкальной сюиты "Прогулки Гуля" (с

музыкой А.И.Канкаровича под названием "Че-пу-ха (Прогулки Гуля)" была

исполнена в 1929 г. в Ленинградской Академической капелле. См.: "Рабочий и

театр". 1929. Э 14/15), а также примечаний ко всем трем томам (дополнения и

исправления замеченных ошибок были изданы отдельным приложением подзагл.

"Addenda et errata", перечень необходимых исправлений вошел также в Венский

сборник).

Названное издание является, бесспорно, наиболее ценным из

осуществленных в мире до настоящего времени как по количеству включенных в

него произведении, так и по качеству комментариев, раскрывающих многие

подтексты стихов Кузмина. Однако оно не лишено и отдельных недостатков,

вызванных обстоятельствами, в которых оно готовилось: составители не имели

возможности обращаться к материалам советских государственных архивов,

бывшие в их распоряжении копии ряда неизданных стихотворений являлись

дефектными, по техническим причинам оказалось невозможным внести необходимую

правку непосредственно в текст стихотворений и т.п. Ряд стихотворений

остался составителям недоступным.

Из изданий, вышедших на родине Кузмина до 1994 г. включительно,

серьезный научный интерес имеют прежде всего "Избранные произведения" (Л.,

1990) под редакцией А.В.Лаврова и Р.Д.Тименчика, представляющие творчество

Кузмина далеко не полно, но оснащенные в высшей степени ценным комментарием;

в частности, особый интерес вызывают обзоры критических откликов на

появление книг поэта, которые из соображении экономии места в предлагаемом

томе не могут быть представлены. Добросовестно откомментирован уже упоминавшийся нами сборник "Арена" под редакцией А.Г.Тимофеева, хотя его композиция не может быть, с нашей точки зрения, принята в качестве удовлетворительной. Книги, вышедшие под редакцией С.С.Куняева (Ярославль, 1989; иной вариант - М., 1990) и Е.В.Ермиловой (М., 1989), научной ценностью не обладают (см. рецензию Л.Селезнева // "Вопросы литературы". 1990. Э 6).

Настоящее издание состоит из двух больших частей. В первую, условно

называемую "Основным собранием", вошли прижизненные поэтические сборники

Кузмина, с полным сохранением их состава и композиции, графического

оформления текстов, датировок и прочих особенностей, о чем подробно сказано

в преамбулах к соответствующим разделам. Во вторую часть включены избранные

стихотворения, не входившие в авторские сборники. При составлении этого

раздела отдавалось предпочтение стихотворениям завершенным и представляющим

определенные этапы творчества Кузмина. Более полно представлено

послеоктябрьское творчество поэта.

Обращение к рукописям Кузмина показывает, что для его творческой

практики была характерна минимальная работа над рукописями: в черновых

автографах правка незначительна, а последний ее слой практически совпадает с

печатными редакциями. Это дает возможность отказаться от традиционного для

"Библиотеки поэта" раздела "Другие редакции и варианты" и учесть их

непосредственно в примечаниях. При этом варианты фиксируются лишь в тех

случаях, когда они представляют значительный объем текста (как правило, 4

строки и более), или намечают возможность решительного изменения хода

поэтической мысли, или могут свидетельствовать о возможных дефектах

основного текста. Следует отметить, что далеко не всегда функция автографа -

беловой или черновой - очевидна. В тех случаях, которые невозможно разрешить

однозначно, мы пользуемся просто словом "автограф".

В тексте основного собрания сохранена датировка стихотворений,

принадлежащая самому Кузмину, со всеми ее особенностями, прежде всего -

часто применяемыми поэтом общими датировками для целого ряда стихотворений,

а также заведомо неверными датами, которые могут обладать каким-либо особым

смыслом (как правило, в списках своих стихотворений Кузмин обозначает даты

весьма точно, что говорит о его внимании к этому элементу текста).

Исправления и дополнения к авторским датировкам вынесены в примечания. Лишь

в нескольких случаях в текст внесены датировки, намеренно опущенные самим

автором (чаще всего - при включении в книгу стихотворений, написанных

задолго до ее издания); такие даты заключаются в квадратные скобки. В

разделе "Стихотворения, не вошедшие в прижизненные сборники", произведения

датировались на основании: 1) дат, проставленных самим автором в печатных

изданиях или автографах; 2) различных авторских списков произведений; 3)

археографических признаков или разного рода косвенных свидетельств; 4)

первых публикаций. В двух последних случаях даты заключаются в ломаные

скобки; во всех случаях, кроме первого, обоснование датировки приводится в

примечаниях. Даты, между которыми стоит тире, означают время, не раньше и не

позже которого писалось стихотворение или цикл.

Орфография текстов безоговорочно приведена к современной, за

исключением тех немногих случаев, когда исправление могло войти в

противоречие со звучанием или смыслом стиха. Кузмин постоянно писал названия

месяцев с прописных букв - нами они заменены на строчные. В то же время в

текстах поздних книг Кузмина слова "Бог", "Господь" и др., печатавшиеся по

цензурным (а нередко и автоцензурным, т. к. такое написание встречается и в

рукописях) соображениям со строчной буквы, печатаются с прописной, как во

всех прочих текстах. Пунктуация Кузмина не была устоявшейся, она сбивчива и

противоречива. Поэтому мы сочли необходимым в основном привести ее к

современным нормам, оставив без изменения в тех местах, где можно было

подозревать определенно выраженную авторскую волю, или там, где однозначно

толковать тот или иной знак препинания невозможно.

Примечания содержат следующие сведения: указывается первая публикация

(в единичных случаях, когда стихотворение практически одновременно

печаталось в нескольких изданиях, - через двойной дефис указываются эти

публикации; если впервые стихотворение было опубликовано в книге,

воспроизводимой в данном разделе, ее название не повторяется). В тех

случаях, когда стихотворение печатается не по источнику, указанному в

преамбуле к сборнику, или не по опубликованному тексту, употребляется

формула: "Печ. по ...". Далее приводятся существенные варианты печатных

изданий и автографов, дается реальный комментарий (ввиду очень большого

количества реалий разного рода, встречающихся в текстах, не комментируются

слова и имена, которые могут быть отысканы читателем в "Большом (Советском)

энциклопедическом словаре" и в "Мифологическом словаре", М., 1990), а также

излагаются сведения, позволяющие полнее понять творческую историю

стихотворения и его смысловую структуру. При этом особое внимание уделено

информации, восходящей к до сих пор не опубликованным дневникам Кузмина и

его переписке с Г.В.Чичериным, тоже лишь в незначительной степени введенной

в научный оборот. При этом даже опубликованные в различных изданиях отрывки

из этих материалов цитируются по автографам или по текстам, подготовленным к

печати, дабы не загромождать комментарий излишними отсылками. Для

библиографической полноты следует указать, что отрывки из дневника Кузмина

печатались Ж.Шероном (WSA. Bd. 17), К.Н.Суворовой (ЛН. Т. 92. Кн. 2) и

С.В.Шумихиным (Кузмин и русская культура. С. 146-155). Текст дневника 1921

года опубликован Н.А.Богомоловым и С.В.Шумихиным (Минувшее: Исторический

альманах. [Paris, 1991]. Вып. 12; М., 1993. Вып. 13), текст дневника 1931

года - С.В.Шумихиным (НЛО. 1994. Э 7), дневник 1934 года - Г.А.Моревым

(М.Кузмин. Дневник 1934 года. СПб., 1998). Обширные извлечения из писем

Кузмина к Чичерину приводятся в биографии Кузмина (Богомолов Н.А., Малмстад

Дж.Э. Михаил Кузмин: Искусство, жизнь, эпоха. М., 1996). Две подборки писем

опубликованы А.Г.Тимофеевым ("Итальянское путешествие" Михаила Кузмина //

Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник 1992. М., 1993; "Совсем

другое, новое солнце...": Михаил Кузмин в Ревеле // "Звезда". 1997. Э 2),

фрагменты двусторонней переписки опубликованы С.Чимишкян ("Cahiers du Monde

Russe et sovietique". 1974. T. XV. Э 1/2).

Особую сложность представляло выявление историко-культурных и

литературных подтекстов стихотворений Кузмина. Как показывает

исследовательская практика, в ряде случаев они не могут быть трактованы

однозначно и оказываются возможными различные вполне убедительные

интерпретации одного и того же текста, основанные на обращении к реальным и

потенциальным его источникам. Большая работа, проделанная

составителями-редакторами ССт и Избр. произв., не может быть признана

исчерпывающей. В данном издании, в связи с ограниченностью общего объема

книги и, соответственно/комментария, указаны лишь те трактовки ассоциативных

ходов Кузмина, которые представлялись безусловно убедительными; тем самым

неминуемо оставлен без прояснения ряд "темных" мест. По мнению комментатора,

дальнейшая интерпретация различных текстов Кузмина, особенно относящихся к

1920-м годам, может быть осуществлена только коллективными, усилиями ученых.

При составлении примечаний нами учтены опубликованные комментарии

А.В.Лаврова, Дж.Малмстада, В.Ф.Маркова, Р.Д.Тименчика и А.Г.Тимофеева. В тех

случаях, когда использовались комментарии других авторов или же

опубликованные в других изданиях разыскания уже названных комментаторов, это

оговаривается особо.

Редакция серии приносит благодарность А.М.Луценко за предоставление им

ряда уникальных материалов (автографов и надписей Кузмина на книгах),

использованных в данном издании. Редакция благодарит также Музей Анны

Ахматовой в Фонтанном Доме за помощь, оказанную при иллюстрировании

настоящего издания впервые публикуемыми материалами из фонда Музея и его

библиотеки.

Составитель приносит свою глубокую благодарность людям,

способствовавшим ему в поиске и предоставившим возможность получить

материалы для издания: С.И.Богатыревой, Г.М.Гавриловой, Н.В.Котрелеву,

А.В.Лаврову, Е.Ю.Литвин, Г.А.Мореву, М.М.Павловой, А.Е.Парнису, В.Н.Сажину,

М.В.Толмачеву, Л.М.Турчинскому. Особая благодарность - АТ.Тимофееву,

рецензировавшему рукопись книги и высказавшему ряд важных замечаний.

Список условных сокращений

А - журн. "Аполлон" (С.-Петерб.-Петроград).

Абр. - альм. "Абраксас". Вып. 1 и 2 - 1922. Вып. 3 - 1923 (Петроград).

АЛ - собр. А.М.Луценко (С. - Петерб.).

Арена - Кузмин М. Арена: Избранные стихотворения / Вст. ст., сост.,

подг. текста и комм. А.Г.Тимофеева. СПб.: "СевероЗапад", 1994.

Ахматова и Кузмин - Тименчик Р.Д., Топоров В.Н., Цивьян Т.В. Ахматова и

Кузмин // "Russian Literature". 1978. Vol. VI. Э 3.

Бессонов - Бессонов П.А. Калеки перехожие: Сборник стихов и

исследование. М., 1861. Вып. 1-3 (с общей нумерацией страниц).

В - журн. "Весы" (Москва).

Венский сборник - Studies in the Life and Works of Mixail Kuzmin / Ed.

by John E.Malmstad. Wien, 1989 (WSA. Sonderband 24).

ГГ-1 - Кузмин М. Глиняные голубки: Третья книга стихов / Обл. работы

А.Божерянова. СПб.: Изд. М.И.Семенова, 1914.

ГГ-2 - Кузмин М. Глиняные голубки: Третья книга стихов. Изд. 2-е / Обл.

работы Н.И.Альтмана. [Берлин]: "Петрополис", 1923.

ГЛМ - Рукописный отдел Гос. Литературного музея (Москва).

ГРМ - Сектор рукописей Гос. Русского музея (С. - Петерб.).

Дневник - Дневник М.А.Кузмина // РГАЛИ. Ф. 232. Оп. 1. Ед. хр. 51-67а.

Дневники 1921 и 1931 гг. цитируются по названным в преамбуле публикациям, за

остальные годы - по тексту, подготовленному Н.А.Богомоловым и С.В.Шумихиным

к изданию с указанием дат записи.

ЖИ - газ. (впоследствии еженедельный журн.) "Жизнь искусства"

(Петроград - Ленинград).

Журнал ТЛХО - "Журнал театра Литературно-художественного общества" (С.

- Петерб.).

ЗР - журн. "Золотое руно" (Москва).

Изборник - Кузмин М. Стихи (1907-1917), избранные из сборников "Сети",

"Осенние озера", "Глиняные голубки" и из готовящейся к печати книги "Гонцы"

// ИМЛИ. Ф. 192. Оп. 1. Ед. хр. 4.

Избр. произв. - Кузмин М. Избранные произведения / Сост., подг. текста,

вст. ст. и комм. А.В.Лаврова и Р.Д.Тименчика. Л.: "Худож. лит.", 1990.

ИМЛИ - Рукописный отдел Института мировой литературы РАН.

ИРЛИ - Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинского Дома)

РАН.

Кузмин и русская культура - Михаил Кузмин и русская культура XX века:

Тезисы и материалы конференции 157 мая 1990 г. Л., 1990.

Лесман - Книги и рукописи в собрании М.С.Лесмана: Аннотированный

каталог. Публикации. М.: "Книга", 1989.

Лит. прил. - "Русская мысль" (Париж): Лит. прил. Э 11 к Э 3852 от 2

ноября 1990.

ЛН - Лит. наследство (с указанием тома).

Лук. - журн. "Лукоморье" (С.-Петерб. - Петроград).

Майринк - Густав Майринк. Ангел западного окна: Роман. СПб., 1992.

НЛО - журн. "Новое литературное обозрение" (Москва).

П - Кузмин М. Параболы: Стихотворения 1921 -1922. Пб.; Берлин:

"Петрополис", 1923.

Пример - Кузмин М., Князев Всеволод. Пример влюбленным: Стихи для

немногих / Украшения С.Судейкина // РГБ. Ф. 622. Карт. 3. Ед. хр. 15 (часть

рукописи, содержащая стихотворения Кузмина [без украшений, которые,

очевидно, и не были выполнены], предназначавшейся для изд-ва "Альциона";

часть рукописи со стихами Князева - РГАЛИ, арх. Г.И.Чулкова).

Ратгауз - Ратгауз М.Г. Кузмин - кинозритель // Киноведческие записки.

1992. Э 13.

РГАЛИ - Российский гос. архив литературы и искусства.

РГБ - Отдел рукописей Российской гос. библиотеки (бывш. Гос. Библиотеки

СССР им. В.И.Ленина).

РНБ - Отдел рукописей и редких книг Российской Национальной библиотеки

(бывш. Гос. Публичной библиотеки им. М.Е.Салтыкова-Щедрина).

РМ - журн. "Русская мысль" (Москва).

РТ-1 - Рабочая тетрадь М.Кузмина 1907-1910 гг. // ИРЛИ. Ф. 172. Оп. 1.

Ед. хр. 321.

РТ-2 - Рабочая тетрадь М.Кузмина 1920-1928 гг. // ИРЛИ. Ф. 172. Оп. 1.

Ед. хр. 319.

Рук. 1911 - Кузмин М. Осенние озера, вторая книга стихов. 1911 // ИМЛИ.

Ф. 192. Оп. 1. Ед. хр. 5-7 (рукопись).

С-1 - Кузмин М. Сети: Первая книга стихов / Обл. работы Н.феофилактова.

М.: "Скорпион", 1908.

С-2 - Кузмин М. Сети: Первая книга стихов. Изд. 2-е / Обл. работы

А.Божерянова. Пг.: Изд. М.И.Семенова, 1915 (Кузмин М. Собр. соч. Т. 1).

С-3 - Кузмин М. Сети: Первая книга стихов. Изд. 3-е / Обл. работы

Н.И.Альтмана. Пб.; Берлин: "Петрополис", 1923.

СевЗ - журн. "Северные записки" (С.-Петерб.-Петроград).

СиМ - Богомолов Н.А. Михаил Кузмин: Статьи и материалы. М., 1995.

Списки РГАЛИ - несколько вариантов списков произведений Кузмина за

1896-1924 гг. // РГАЛИ. Ф. 232. Оп. 1. Ед. хр. 43.

Список РТ - Список произведений Кузмина за 1920 - 1928 гг.//РТ-2

ССт - Кузмин Михаил. Собрание стихов / Вст. статьи, сост., подг. текста

и комм. Дж.Малмстада и В.Маркова. Munchen: W.Fink Verlag, 1977. Bd. III.

ст. - стих.

ст-ние - стихотворение.

Стихи-19 - Рукописная книжка "Стихотворения Михаила Кузмина, им же

переписанные в 1919 году" // РГАЛИ. Ф. 232. Оп. 1. Ед. хр. 6.

Театр - М. Кузмин. Театр: В 4 т. (в 2-х книгах) / Сост. А.Г. Тимофеев.

Под ред. В. Маткова и Ж. Шерона. Berkly Slavic Specialties, [1994].

ЦГАЛИ С.-Петербурга - Центральный гос. архив литературы и искусства

С.-Петербурга (бывш. ЛГАЛИ).

WSA - Wiener slawistischer Almanach (Wien; с указанием тома).

СЕТИ

Первая книга стихов

Первое издание сборника (С-1) вышло в апреле 1908 г. в московском

издательстве "Скорпион", с которым Кузмин был, видимо, связан каким-то

(вероятно, поначалу неформальным) договором о постоянном сотрудничестве.

Обложка к книге была сделана художником Н.П.Феофилактовым, близким знакомым

Кузмина (см. преамбулу к части четвертой "Сетей"). В оглавлении были

специально отмечены ст-ния, публикуемые впервые.

История издания восстанавливается по переписке Кузмина с В.Я.Брюсовым.

20 января 1908 г. Кузмин написал: "Получили ли Вы в достаточно благополучном

виде рукопись "Сетей"? Мне крайне важно Ваше мнение о стихах, неизвестных

Вам. Я писал Михаилу Федоровичу <Ликиардопуло, секретарю В> о возможном

сокращении (и желательном, по-моему) "Любви этого лета". Если это не

затруднит Вас, я был бы счастлив предоставить Вам это решение, равно как и

выбор из 8 стихотворений ("Различные стихотворения"), где я стою

исключительно только за сохранение последнего: "При взгляде на весенние

цветы". Что можно опустить без потери смысла в "Прерванной повести"? "Мечты

о Москве"? "Несчастный день"? "Картонный домик"?" (РГБ, арх. В.Я.Брюсова).

15 февраля Брюсов отвечал ему: "Сборник Ваших стихов я прочел, - пока еще

бегло, оставляя себе удовольствие настоящего чтения в будущем. <...> Вы

спрашивали меня, не нахожу ли я лучшим выкинуть какие-либо пьесы из Вашего

сборника. Разумеется ( - и это Вы знаете не хуже меня и любого критика), не

все стихотворения в книге равны одно другому и рядом со "счастливыми" есть и

"неудачные". Но я был бы решительно против каких бы то ни было сокращений.

Не говоря о том, что книга и так очень невелика, в ней есть цельность,

которая может легко нарушиться от таких пропусков" (WSA. Bd. 7. S. 73-74;

публ. Ж.Шерона; здесь и далее печатается с исправлениями по автографу - РНБ,

арх. П.Л.Векселя). 20 февраля последовал ответ Кузмина: "Пусть будет:

выбрасывать из книги я ничего не буду, но вот что думаю. Т. к. последние 2

цикла не очень вяжутся с остальной книгой и т. к. я предполагаю писать еще

несколько тесно связанных с этими двумя циклов, не помещать их в "Сетях", а

оставить для возможного потом небольшого отдельного издания" (РГБ, арх.

В.Я.Брюсова). Об этом первоначальном замысле см. также: "Решили <с

Вяч.Ивановым> "Мудрую встречу", "Вожатого", "Струи", и дух<овные> стихи

издать отдельно в "Орах" весною же" (Дневник, 19 февраля 1908). Однако уже

23 февраля Кузмин записывает "Прислали корректуры "Сетей" до конца"

(Дневник), что, по всей видимости, и отменило задуманное предприятие.

Второе издание сборника вышло в декабре 1915 г. с большими изъятиями,

сделанными военной цензурой (в тексте они отмечены строками точек), что было

воспринято Кузминым как "неприятности" (Дневник, 14 июля 1915). В остальном

текст почти не претерпел изменений, поэтому как источник С-2 нами

учитывается в единичных случаях.

В сборнике воспроизводится текст С-3. Это издание выходило в Берлине

без авторского наблюдения, но явно с ведома Кузмина и, можно полагать, по

тексту, предоставленному им владельцу издательства "Петрополис", Я.Н.Блоху,

о близких дружеских отношениях Кузмина с которым см.: Letter of M.A.Kuzmiii

to Ja.N.Blox / Publ. of John E.Malmstad // Венский сборник. С. 173-185;

Тимофеев А.Г. Михаил Кузмин и издательство "Петрополис" // Русская

литература. 1991. Э 1. С. 189-204; Харер К. "Верчусь, как ободранная белка в

колесе": Письма Михаила Кузмина к Я.Н.Блоху (1924-1928) // Шестые

Тыняновские чтения: Тезисы докладов и материалы для обсуждения. Рига; М.,

1992. С. 222-242. Хотя разночтения трех изданий немногочисленны, но

отброшены быть не могут.

1. ЗР. 1907. Э 5. Возможно, загл. не является интегральной частью

текста: оно напечатано на шмуцтитуле и может быть воспринято как название

раздела, состоящего из одного стния - "Моряки старинных фамилий...". В

Дневнике ст-ние упоминается 17 мая 1907 г. В ст-нии содержатся явные

автобиографические намеки: отец - моряк, прапрадед - французский актер,

служивший в Петербурге, и др. Д'Орсэ Альфред Гийом Габриэль, граф (1801

-1852) - знаменитый парижский денди. Брюммель (Джордж Брайэн Браммэл,

1778-1840) - столь же знаменитый английский денди. Французская огласовка его

фамилии связана, видимо, с книгой Ж.Барбе д'Оревильи "О дендизме и Жорже

Брюммеле" (рус. пер. с пред. Кузмина: "Дендизм и Джордж Брэммель", М.,

1912). "Магомет" - трагедия Вольтера. Банда - женская прическа. МОркалью

д'Эмерик (1807 -1855) - французский композитор и пианист, автор популярных

вальсов. Вышивающие бисером кошельки. См. ст-ния 305-307. Цветы театральных

училищ. Дед Кузмина со стороны матери был инспектором классов в

Императорском театральном училище, где училась его будущая жена.

* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *

I. 2-13. Весь цикл - В. 1907. Э 3. Мослов Павел Константинович -

молодой-человек, род занятий которого нам определить не удалось, любовник

Кузмина, связь с которым началась в середине июня 1906 г. и продолжалась до

лета 1907 г. См.: "Он нет еще 2 лет, как в Петербурге, из Вологодской

губернии" (Дневник, 14 июня 1906). Цикл начинал писаться в Петербурге, а

завершался в Васильсурске, куда Кузмин уехал 13 июля и вернулся 21 августа.

Психологическое состояние Кузмина в дни создания цикла рисует запись в

Дневнике: "Я давно уже не был в таком чувственном возбуждении, как последнее

время, и это угнетает, неудовлетворенное. Я вспоминаю роман Гонкура, где

Жермини Ласерте ножки от столов, стульев, палки от щеток, перила, свечи

представлялись мужскими членами, и она старалась не глядеть, чтобы не

возбуждаться. Не в такой степени, но вроде этого теперь со мною, и я

понимаю, как любители женщин не могут равнодушно слышать одно шуршанье

женских одежд" (13 августа 1906). По мере возникновения стихи сообщались

тогдашнему кругу друзей Кузмина, прежде всего В.Ф.Нувелю и К.А.Сомову. В

сентябре чтение цикла неоднократно фиксируется в Дневнике. 3 сентября на

вечере у Ивановых: "Наверху я читал новые стихи. Не знаю, понравилось ли.

Вяч. Ив<анович Иванов> уверяет, что Соллогубу <так!> понравилось"; 26

сентября: "...читал "Любовь этого лета". Кажется, понравилось, мне особенно

ценно и важно, что нравится молодым". 6 сентября Кузмин отправил цикл

Брюсову с письмом, начало которого приводим: "Многоуважаемый Валерий

Яковлевич, обращаюсь к Вам с большою просьбою написать Ваше мнение о

посылаемом мною ряде стихотворений, тесно связанных между собою и которые я

хотел бы назвать "Любовь этого лета", если бы это не звучало так некрасиво"

(РГБ, арх. В.Я.Брюсова). Получив ответ в письме от 1 октября: "От всей души

приветствую вашу "Любовь этого лета". Читал и перечитываю этот цикл Ваших

стихов, как близкую и давно любимую книгу. Как читатель приношу Вам свою

благодарность за эти 12 стихотворений. <...> Видел здесь М.Волошина и очень

рад, что его впечатление от Ваших стихов совершенно сходно с моим" (WSA. Bd.

7. S. 72), - 5 октября Кузмин написал: "Я был несказанно обрадован Вашим

сочувственным отношением к "Любви этого лета"; это - лучшая мне награда, за

которую я Вам чрезвычайно благодарен. Радуюсь, что эти стихи увидят свет

опять в "Весах"..." (РГБ, арх. В.Я.Брюсова). Успех цикла у читателей и

слушателей побудил Кузмина к дальнейшей работе над поэтическими

произведениями, не требовавшими обязательного музыкального сопровождения. В

декабре 1906 г. он записывает в Дневнике: "У меня мысль написать цикл,

аналогичный "Любви этого лета", Судейкину" (3 декабря). Опытным литераторам

публикация "Любви этого лета" казалась проблематичной: "Вяч. Ив<анович

Иванов> боится "Прерв<анной> повести" и "Любви эт<ого> лета"" (Дневник, 29

января 1907). Однако 29 марта Кузмин уже читал корректуру, а 20 апреля -

видимо, получив номер журнала с публикацией, - записал в Дневнике: ""Любовь

этого лета" выглядит страшно классически, будто Огарев или Веневитинов".

1. Беловой автограф - РГАЛИ. Шабли - белое французское сухое вино. Твой

нежный взор и т.д. друзьями Кузмина воспринимались как портрет П.К.Маслова.

См. в письме В.Ф.Нувеля от 1 августа 1906 г.: "К сожалению, я не мог долго

беседовать с ним <Масловым>, т.к. я был не один, но могу сказать, что он'

такой же, как и прежде. И нос Пьеро, и лукавые глаза, и сочный рот - все на

месте" (СиМ. С. 236; далее в том же письме цитируются и другие фрагменты

ст-ния). Иль Мариво капризное перо. В Дневнике зафиксировано, что Кузмин

купил пьесы Мариво 21 сентября 1905 г. и неоднократно их перечитывал.

"Свадьба Фигаро" - опера Моцарта на сюжет комедии Бомарше "Безумный день,

или Женитьба Фигаро".

2. Беловой автограф - РГАЛИ. Второй беловой автограф - РГАЛИ, колл.

Я.Е. Тарнопольского, подп. "Антиной" (см. след, примеч.).

3. Беловые автографы - там же. Антиной - фаворит римского императора

Адриана (нач. II в.), обладавший необыкновенной красотой. Кузмин нередко

идентифицировал себя с ним; в кружке "гафизитов" (подробнее см.: СиМ. С.

57-98) по инициативе Л.Д.Зиновьевой-Аннибал он получил прозвище "Антиной",

печатью с изображением Антиноя запечатывал свои письма. В 1899г. им была

написана вокальная сюита "Антиной" на стихи А.Н.Майкова (цикл "Альбом

Антиноя" из незавершенной драматической поэмы "Адриан и Антиной"). По

предположению Е.Г.Рабинович, образ Антиноя, каким он предстает в сочинениях

Кузмина, восходит к роману Г.Эберса "Император" (Рабинович Елена. Ресницы

Антиноя // "Вестник новой литературы". 1992. Э 4. С. 232-242). См. также

примеч. 80-86(7). Ферсит (Терсит) - персонаж "Илиады", обладавший

безобразной внешностью. Ср.: "Нет великого Патрокла, жив презрительный

Терсит" (В.А.Жуковский, "Торжество победителей").

4. Беловые автографы - РГАЛИ (в том числе - Стихи-19). См.: "Вставали,

умывались, я старательно накрывал стол, былопо чему-то выметено, зятя уже не

было. И здороваясь поцелуем, и сидя за чаем, будто с каким-то родственником,

племянником, гостем, милым, услужливым, скромным, угощать, занимать после

любовной ночи - было прелестно. У меня именно страсть, чтобы любимый человек

существовал и был не только для моментов любви. <...> Потом поиграл Faust и

Шуберта и поехали" (Дневник, 25 июня 1906).

5. Беловой автограф - в письме к К.А.Сомову от 5 августа 1906 г. из

Васильсурска (ГРМ, арх. К.А.Сомова). См.: "Обедал у Нувель, несколько

объяснились, собирались завтра к Сомову, а сегодня ненадолго к Ивановым и в

Тавр<ический> сад. Пошел дождь совершенно неожиданно, будто весной <...>. И

мне казалось, что В.Ф.<Нувелю>, который был довольно меланхоличен, не

хочется идти в сад, хотя я был почти уверен, что Павлик там, и очень скучал

о нем. Пели арию Розины; поднесенный когда-то букет от "друзей среды" уныло

сох на рояли, горели свечи, шел уже настоящий дождь, и мы сидели до третьего

часа" (Дневник, 1 июля 1906). Ария Розины - каватина из второго акта оперы

Д.Россини "Севильский цирюльник". Пезарский лебедь - Россини, уроженец г.

Пезаро. Моцарт, как и "Севильский цирюльник", - реальный музыкальный фон

лета 1906 г. для "гафизитов". Рафаэлев "Парнас" - фреска в Ватиканском

дворце. См. в письме Г.В.Чичерина от 18 августа 1906 г.: "...Стихи в духе

XVIII в. - где пели как ту арию Розины Io sono docile, io sono rispettosa -

прелестны, полны остроты, настроения; только я нахожу, что свойственная тебе

оргиастичность, пряность, пантеистическая и страстная морбидность

<болезненность> более соответствует мирам эллинистически-азиатским,

египетски-азиатским или наистрастнейшим (хотя и морбидно тающим)

ренессансным. В XVIII в. было больше простой веселости и здоровости. А

свежесть этих стихов - не свежесть Парни илипушкинской "Красавицы, нюхающей

табак"" (РГАЛИ).

6. Беловой автограф - в письме к В.Ф.Нувелю от 25 июля 1906 г. (РГАЛИ,

арх. В.Ф.Нувеля).

7. Беловые автографы - в письмах к В.Ф.Нувелю от 25 июля 1906 г.

(РГАЛИ, арх. В.Ф.Нувеля) и к К.А.Сомову от 5 августа 1906 г. (ГРМ, арх.

К.А.Сомова). В ССт (С. 620) приведены пародийные вставки К.А.Бальмонта,

сделанные на экземпляре С-1. По поводу ст-ний 6 и 7 В.Ф.Нувель писал

Кузмину: "Ваши стихотворения мне понравились, хотя в первом чувствуется

некоторая искусственность, а второе (первые 2 строфы очень хороши) написано

несколько небрежно; мне не нравится тавтология: не могу я, мне невмочь, а

"Паладин" нарушает стих" (СиМ. С. 237).

8. Беловой автограф - в письме к К.А.Сомову от 30 июля 1906г. (ГРМ,

арх. К.А.Сомова). 10 августа Сомов писал Кузмину по поводу ст-ний 6, 7 и 8:

"Ваши последние три стихотворения обсуждались нами после их прочтения вслух

у Эль-Руми <В.И.Иванова>. Мне многое нравится по образам и музыке в "Зачем

луна" и "Мне не спится", но в них много мыслей не "сделанных" и

диссонансных. "Мне не спится" - слишком разностилен. Стихи о почтовом

пароходе понравились только Иванову, и то с ограничениями, он нашел в них

музыкальный, чисто Вам свойственный ритм. Мне же они, хотя в них и включено

ярко выраженное чувство грусти, не понравились" (Константин Андреевич Сомов:

Письма. Дневники. Суждения современников. М., 1979. С. 95-96). Каменский,

Волжский или Любимов. Названы суда, принадлежавшие различным пароходствам:

Любимова, бр. Каменских и "По Волге 1843 г." (см.: Нехотин В.В. Из реального

комментария к стихотворениям М.А.Кузмина //" De Visu. 1994. Э 1/2. С. 68).

"Всегда Вас вспоминаю, Будучи с одним, будучи с другим". См. в письме

Кузмина к В.Ф.Нувелю от 30 июля 1906 г.: "Я не ревную его <Маслова> теперь

ни к Вам, ни к Сомову, хотя я знаю, что он был с вами, и я люблю его больше,

чем прежде, больше, чем думал, больше, чем кого-нибудь прежнего" (СиМ. С.

236).

9. Беловой автограф - РГАЛИ.

10. Беловой автограф - РГАЛИ. В В и автографе ст. 14: "Когда ж тебя

увижу вновь?". Вода сад, где прыгают гимнасты. Видимо, имеется в виду

Таврический сад в Петербурге, где Кузмин чаще всего встречался с Масловым.

11. Беловой автограф - РГАЛИ.

12. Беловой автограф - РГАЛИ.

II. 14-23. Весь цикл - Белые ночи. [СПб.], 1907, с общей датой: 1907.

Ст-ния не нумерованы. Цикл посвящен отношениям Кузмина и художника Сергея

Юрьевича Судейкина (18821946), разворачивавшимся в конце 1906 г. Они

познакомились 14 октября (см.: ЛН. Т. 92. Кн. 2. С. 152), быстротечный роман

окончился 26 декабря, когда Кузмин записал в Дневнике: "Получил письмо от

С<ергея> Ю<рьевича>: "Мое долгое молчание считаю извинительным; теперь я

спокойнее. Я женюсь на О.А.Глебовой. Шлю Вам привет, мой дорогой друг. Если

бы Вы приехали, мы были бы очень рады" <...> Сегодня большой день для меня,

несмотря на видимую легкость. Это потяжеле смерти князя Жоржа. Быть так

надутым! Но отчего такая легкость? разве я совсем бессердечный? Вчера еще я

мог броситься из окна из-за него, сегодня - ни за что. Но впереди - ничего"

(Князь Жорж - любовник Кузмина в первой половине 1890-х гг., офицер

конногвардейского полка, личность которого установить нам не удалось. См.:

Кузмин и русская культура. С. 150-151). Сохранившаяся в собрании М.С.Лесмана

копия письма Судейкина (Избр. произв. С. 505) довольно близка к изложению в

Дневнике. В тот же день, в 10 часов вечера, С.А.Ауслендер писал

Л.Н.Вилькиной: "Многоуважаемая Людмила Николаевна, по просьбе Кузмина,

который не в состоянии писать лично, находясь в положении, близком к смерти,

сообщаю Вам, что С.Ю.Судейкин женится на О.А.Глебовой. Мне кажется,

несчастный Кузмин, хотя, несомненно, скоро имеющий возродиться, в данную

минуту являет вид достаточно плачевный и нуждающийся в участии и утешении.

Извиняюсь за беспокойство, думая все-таки, что Вам как его "приятелю" это

небезынтересно" (ИРЛИ, арх. Н.М.Минского и Л.Н.Вилькиной). В январе 1907 г.

Кузмин развил "прерванную повесть" в прозаической повести "Картонный домик",

опубликованной в том же альманахе без 4-х последних глав, утерянных в

типографии. (С неточностями полный текст опубликован: Кузмин М. Проза / Ред.

и прим. В.Маркова и Ф.Шольца. Berkeley, 1990. Т. VIII. С. 243-277; наборная

рукопись всей повести - РГАЛИ; авторский список утерянных глав - ИМЛИ;

подробнее см. в письме Кузмина в редакцию (В. 1907. Э6); а также: ЛН. Т. 92.

Кн. 3. С. 286; СиМ. С. 130-139), где под достаточно прозрачными

"псевдонимами" (см.: Ахматова и Кузмин. С. 285) выведены те же действующие

лица. Цикл вызвал одобрительную реакцию в кругах, близких к "Скорпиону" и В,

о чем 19 июля 1907 г. Кузмину писал секретарь В М.Ф.Ликиардопуло: "Мне очень

понравилась "Прерванная повесть". Когда я купил "Белые Ночи", я сейчас же ее

прочитал Брюсову, Белому и Эллису, кот<орые> были все в восторге" (СиМ. С.

196).

1. В первой публикации ст. 11: "Не поразят мой слух ни гром, ни трубы".

Этот... портрет Кузмина работы Судейкина, очевидно, не был написан. См.:

"Судейкин делал набросок, портрет он будет писать без меня; очень черный, en

face, за головой венок, в глубине серебряные 2 ангела" (Дневник, 30 октября

1906). Упоминаний в литературе о портрете нам не удалось обнаружить.

2. В ст-нии описан театр В.Ф.Коммиссаржевской на Офицерской, где

Судейкин и Кузмин часто встречались.

3. В ст-нии описан вечер у Вяч.Иванова 22 ноября 1906 г., о котором см.

в Дневнике: "Первое представление "Беатрисы" <...> Маленькие актрисы тащили

куда-нибудь после спектакля, но мы поехали к Ивановым. <...> Мы не пошли в

зал, где, потом' оказалось, говорили о театре Коммиссаржевской. А я с

Судейкиным, бывшим все время со мною и Сераф<имой> Павловной, удалясь в

соседнюю комнату, занялись музыкой; приползла кое-какая публика; Вилькина с

Нувель <так!> и Сомовым так громогласно говорили, хотя рядом были 2 пустые

комнаты, что музыку пришлось прекратить. С<ергей> Ю<рьевич> сказал, что мог

бы заехать ко мне, что меня побудило уйти раньше, инкогнито, хотя я думал,

что меня будут искать". Толстая дама - Серафима Павловна Ремизова-Довгелло

(1876-1943), жена писателя А.М.Ремизова. "Куранты" - вокально-музыкальный

цикл Кузмина "Куранты любви". Тонкая модница - поэтесса Людмила Николаевна

Вилькина (1873-1920), жена поэта Н.М.Минского, с которой Кузмин в это время

часто виделся.

4. Имеется в виду день 3 декабря 1906 г., когда Кузмин записал в

Дневнике: "Сегодня, в воскресенье <...> я был утешен, не только утешен, но в

радости, не только в радости, но и счастлив". "Шабли во льду" - автоцитата

из ст-ния 1 цикла 2-13. "Вена" - известный петербургский ресторан (ул.

Гоголя, 13/2), место встреч литературной богемы. Сапунов - см. примеч. 409.

5. Ср. Запись в Дневнике: "Приехавши домой, нашел программу от

современников <кружка "Вечера современной музыки"> и святочный домик с

прозрачной цветной бумагой, сквозящей от вставляемой свечки, оставленный

приезжавшим Сергеем Юрьевичем" (1 декабря 1906). Картонный домик - см.

одноименную повесть Кузмина. Короли-маги - волхвы, приносившие в дар

новорожденному Христу золото, ладан и смирну.

7. Ст-ние явно связано с неоконченным наброском 1904г. (РГАЛИ):

Эти весенние теплые дыхания

Будят уснувшие в сердце воспоминания.

Мысли влекут меня, солнцем тем влекомые,

В город чужой теперь, в улицы же знакомые.

Будто Москва-река, будто как Неглинная,

Розовый дом стоит, церковь рядом старинная.

Благовест слышится, солнце встает багровое,

Ждет меня лошадь; попона на ней ковровая.

Кто-то поедет, и [с кем-то] я должен встретиться,

Кем-то любовь моя скоро должна приветиться.

Солнце весеннее, мысли же холодные,

В сердце живут моем змеи лишь подколодные.

Все там по-прежнему, так же там Неглинная,

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Так же люблю тебя, так же я все думаю,

Что не узнать тебе думу мою угрюмую.

Розовый дом с голубыми воротами. См.: "В конце концов Судейкин

согласился ко мне ехать; сестра еще не спала; снова стали пить чай и

ужинать, я много играл. Судейкин рассказывал об их розовом доме с голубыми

воротами, о своих комнатах, семье, знакомых, собаках..." (Дневник, 27 ноября

1906).

8. Ст. 2 исправлен по первой публ. и С-1 (в С-3 "Купив такую шапку, как

у Вас"). В первой публикации ст. 15: "Но тотчас же пройду опять понуро". См.

в Дневнике: "Ездил с Сережей <С.А.Ауслендером> покупать шапку и перчатки.

Купил фасон "Гоголь" и буду носить отогнувши козырек, как Сергей Юрьевич"

(16 декабря 1906).

9. Беловой автограф - Стихи-19. Сережа - племянник Кузмина, писатель

Сергей Абрамович Ауслендер (1886 или 18881937). Сестра Кузмина - Варвара

Алексеевна Мошкова (в первом браке Ауслендер, 1857-1922). С ее семьей Кузмин

в то время жил. Далайрак Никола Мария (1753-1809) - французский композитор.

Не вполне точно цитируемые Кузминым слова (в оригинале: helas, helas, Le

bien aime ne revient pas") входят в арию Нины из оперы "Нина, или Лишенная

разума любовью". 10. См. запись Кузмина в дневнике 26 декабря, после

окончания романа с Судейкиным: "Опять свободен? пуст? легок? написал эпилог

к циклу". Арман, Элиза. См. в поэме А.С.Пушкина "Граф Нулин":

Пред ней открыт четвертый том

Сентиментального романа:

Любовь Элизы и Армана,

Иль Переписка двух семей.

III. 24-31. В отличие от большинства циклов книги, данный не

представляет сюжетного единства, чем и определена авторская датировка

каждого ст-ния в отдельности, а не всего цикла.

1. Список с нотами - РНБ, дата (очевидно, относящаяся к созданию

музыки): "24 апреля 1903 г., Св. Саввы Стратилата" и помета Г.В.Чичерина:

"Кузминская проблематика, как в Ал<ександрийских> Песнях".

2. Белые ночи. [СПб.], 1907, в тексте рассказа С.А.Ауслендера,

названного в подзаг., без загл., подзаг. и эпиграфа. В рассказе стихи читает

поэт Жарди, и они встречаются репликой: "Стишки недурны, но я не заметил

необходимой рифмы - гильотина". Эпиграф - из песни И.П.Э.Шварцендорфа на

стихи Ж.П.К. де Флориана, начинающейся этими строками. Очевидно, к этому

ст-нию относится запись: "...я ему <Ауслендеру> для рассказа написал стишки"

(Дневник, 20 сентября 1906).

3. В. 1907. Э 11, в тексте рассказа С.А.Ауслендера "Корабельщики, или

Трогательная повесть о Феличе и Анжелике". Уж давно сказал поэт. По

предположению А.В.Лаврова и Р.Д.Тименчика, имеется в виду фрагмент Семонида

Аморгского (VII в. до н.э.). См.: Античная лирика. М., 1968. С. 122-123.

Биче - сокращенное имя Беатриче Портинари (ок. 1266-1290), воспетой Данте в

"Божественной комедии". Лиза - видимо, героиня повести Н.М.Карамзина "Бедная

Лиза".

4. "Перевал". 1907. Э 8/9, в тексте повести С.А.Ауслендера "Флейты

Вафила". Имя Вафилла есть у Анакреона (см. также: Гораций, эпод 14). Ср.

ст-ние 5 в цикле 604-608.

5. ЗР. 1907. Э 5. Два беловых автографа - РГАЛИ. Я вижу странно,

прозревая. Ср. в ст-нии А.А.Фета "Измучен жизнью, коварством надежды...": "И

как-то странно порой прозреваю".

6. Первая публ. не разыскана, хотя в оглавл. книги ст-ние обозначено

как уже публиковавшееся.

7. "Перевал". 1907. Э 10, как второе ст-ние цикла "На фабрике" (другие

ст-ния этого цикла, первоначально предполагавшегося быть более обширным,

см.: 175-182(4) и 612). Лист из С-2 со вписанными строками - Изборник.

Отвода - "ворота, заворы в околице и в городьбе" (Словарь В.И.Даля, с

пометой "н<о>вг<ородское>". Указано М.Л.Гаспаровым). Каноник - очевидно,

каноник Мори, под духовным руководством которого Кузмин провел некоторое

время в Италии. Пейзаж ст-ния связан с пребыванием Кузмина в Окуловке

Новгородской губ., где его зять, П.С.Мошков, служил на бумагоделательной

фабрике. Память сердца. Ср.: "О память сердца! ты сильней Рассудка памяти

печальной" (К.Н.Батюшков, "Мой гений").

8. Вероятно, относится к В.А.Наумову (см. примеч. к циклам 32-40 и

52-60).

* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

1. 32-40. Виктор Андреевич Наумов - юнкер Инженерного училища, в

которого был влюблен Кузмин; однокашник поэта и литературоведа М.Л.Гофмана,

знакомого Кузмина. Его имя встречается в Дневнике с февраля 1 907 г.

Последнее известие - письмо к Кузмину с фронта 14 апреля 1915 г. (ЦГАЛИ С. -

Пе-тербурга). Цикл писался в Окуловке (см. ст-ние 7 в цикле 24-31). См.:

"Любовь к радугам и фейерверкам, к мелочам техники милых вещей - причесок,

мод, камней, Сомовщина мною овладела" (Дневник, 6 июля 1907); "Написал

романс на слова Брюсова и кончил цикл стихов XVIII века" (Дневник, 16 июля

1907). Ср. также: "У Солюс имянины, прошлый год в этот день у них был

фейерверк, породивший "Ракеты"" (Дневник, 5 июля 1908).

Первая публикация - В. 1908. Э 2, без посвящ. и эпиграфа, с опечатками,

исправленными в следующем номере журнала на основании письма Кузмина к

М.Ф.Ликиардопуло от 17 марта 1908 г. (присоединено к письмам к В.Я.Брюсову;

РГБ, арх. В.Я.Брюсова) со словами: "Простите, что я так сутяжничаю, но,

право, у Вас так редко бывают небрежности, что эти меня очень огорчили,

т<ем> более, что, не неся явной нелепости, они могут сойти за мои

намерения". Эпиграф - из ст-ния В.Я.Брюсова "Фонарики" (1904). Согласно

списку РГАЛИ, в 1908 г. Кузмин написал к циклу музыку.

2. Роброн - старинное женское платье.

3. В журнальном тексте слово "любовь" (ст. 3) набрано с прописной

буквы.

5. Ср. одноименную картину К.А.Сомова.

II. 41-45. Цикл обращен к В.А.Наумову (см. примеч. 3240), но на его

содержании, видимо, отразилась смерть жены Вяч.Иванова

Л.Д.Зиновьевой-Аннибал, о которой Кузмин узнал 18 октября 1907 г.

2. "Русский артист". 1908. Э 1. "Manon" опера Ж.Массне (1884) на сюжет

романа аббата Прево "История кавалера де Грие и Манон Леско" или же сам этот

роман.

4. Родина Гольдони - Венеция. О темных тайных сестрах. Имеются в виду

мойры (греч. миф.) или парки (рим. миф.) - богини судьбы, изображавшиеся в

виде трех сестер, прядущих нити человеческих жизней.

5. День рожденья и т.д. См.: "Сегодня день не только рожденья, но и

крещенья, но и обрученья. Я со слезами благодарю Небо, пославшее мне такое

счастье. В.А. <Наумов> благословил меня на любовь к нему, чистую и

уничтожающую другие амуретки" (Дневник, 6 октября 1907).

III. 46-51. Цикл обращен к В.А.Наумову (см. примеч. 3240)

2. Высоко горит рассветная звезда - см. след, ст-ние.

3. "Русский артист". 1908. Э 14. Лист из С-2 - Изборник.

4. Беловой автограф - Стихи-19.

6. "Русский артист". 1908. Э 7. Беловой автограф - Изборник.

* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *

Специально о семантике этой части см.: Гаспаров М.Л. Художественный мир

писателя: тезаурус формальный и тезаурус функциональный (М.Кузмин, "Сети",

ч. III) // Проблемы структурной лингвистики 1984. М., 1988. С. 125-136.

I. 52-60. Беловой автограф всего цикла - ИРЛИ, арх.. П.Е.Щеголева, с

надписью: "Посвящается навсегда дорогому Вячеславу Ивановичу Иванову". Ср. в

письме к В.В.Руслову от 6 февраля 1908 г.: ""Мудрая встреча"" посвящена

Вяч.Иванову, т.к. ему особенно нравится, но по-настоящему посвящается, как и

все с весны 1907 г., тому лицу, имя которого Вы прочтете над "Ракетами" и

над "Вожатым"" (т. е. В.А. Наумову) (СиМ. С. 214). См. также: "Наверху <у

Вяч. Иванова> у меня нашли вид Аббата и шарлатана, пел, новые стихи посвятил

Вяч.Иван." (Дневник, 14 декабря 1907). Значительная часть цикла, если не

весь он, была положена на музыку: указанные в примеч. к отдельным ст-ниям

автографы из писем к Андрею Белому представляют собою нотные записи с

текстами. Лексика цикла в значительной степени ориентирована на библейскую,

и особенно на евангельскую.

1. Беловой автограф - в письме к В.В.Руслову от 29 января 1908 г.

(ИМЛИ).

2. Беловой автограф - там же. Вы ждете трепетно трубы? Ср.: "...Сам

Господь при возвещении, при гласе Архангела и трубе Божией, сойдет с неба, и

мертвые во Христе воскреснут прежде" (1-е Фесс. 4, 16; ср.: 1-е Кор. 15,

52).

3. Беловые автографы - в письме к В.В.Руслову от 29 января 1908 г.

(ИМЛИ), в письме к Андрею Белому от 2 февраля 1908г. (РГБ, арх. Андрея

Белого) и в Изборнике. На весах высоких взвешены и т.д. Ср.: "Пусть взвесят

меня на весах правды, и Бог узнает мою непорочность" (Иов. 31, 6).

4. Беловые автографы - в письме к В.В.Руслову от 6 февраля 1908 г.

(ИМЛИ), в письме к Андрею Белому от 2 февраля 1908 г. (РГБ, арх. Андрея

Белого) и в Изборнике. Как посох странничий - ср. ст-ние 644. Поспешник -

покровитель (Словарь В.И.Даля). Знаю вес и знаю меру я. Вероятно, комбиниванная отсылка к легенде о пире Валтасара (Дан. Гл. 5) и к Апокалипсису: "...Я взглянул, и вот, конь вороный, и на нем всадник, имеющий меру в руке своей" (Откр. 6, 5).

5. Беловые автографы - там же. О милые други, дорогие костыли. См.

запись в Дневнике 17 декабря 1907 г.: "Мои друзья мне дороги; с такими

костылями можно идти на небо".

6. Беловые автографы - там же.

7. Беловые автографы - письмо к В.В.Руслову от 6 февраля 1908 г.,

Изборник.

8. Беловой автограф - в письме к В.В.Руслову от 8 февраля 1908 г.

(ИМЛИ). В автографе ИРЛИ ст. 11: "(Клятвы не сказаны)". Разделение. Ср.:

"Думаете ли вы, что Я пришел дать мир земле? нет, говорю вам, но разделение"

(Лк. 12, 51) Время и тление - слова, в разных контекстах часто встречающиеся

в Новом Завете.

9. Беловые автографы - в письме к Андрею Белому от 2 февраля 1908 г.

(РГБ, арх. Андрея Белого) и в Изборнике. Свет - вероятно, имеется в виду

свет Преображения Господня (Мф. 17, 2).

II. 61-67. Посвящ. относится к В.А.Наумову (см. примеч. 32-40). Беловой

автограф всего цикла - ИРЛИ, арх. П.Е.Щеголева. Конец декабря 1907 и январь

1908 г. были для Кузмина временем постоянных медитаций под водительством

А.Р.Минцловой и следовавших за ними видений. Многие ст-ния данного и след,

циклов связаны именно с этим.

1. Сестры вертят веретенами. Имеются в виду парки (мойры) (см. примеч.

41-45, 4). Рядом ты в блистаньи лат. См.: "Молился. Днем видел ангела в

золот<исто->коричневом плаще и золот<ых> латах с лицом Виктора и, м<ожет>

б<ыть>, князя Жоржа. Он стоял у окна, когда я вошел от дев. Длилось это

яснейшее видение секу<нд> 8" (Дневник, 29 декабря 1907). Очевидно, тем самым

Наумов идентифицируется со святым Кузмина, архистратигом Михаилом,

изображавшимся в латах и с мечом.

2. Беловой автограф - Изборник. "Лето Господнее - благоприятно". См.:

"Дух Господа Бога на мне, ибо Господь помазал Меня <...> проповедовать лето

Господне благоприятное и день мщения Бога нашего, утешить всех сетующих"

(Ис. 61, 1-2; ср.: Лк. 4, 21, где Иисус, прочитав эти слова, произносит:

"...ныне исполнилось писание сие, слышанное вами"). Белым камнем отмечен

этот день. Так древние отмечали счастливый день. Меч. См.: "Вернувшись <от

А.Р.Минцловой> я долго видел меч, мой меч и обрывки пелен" (Дневник, 16

февраля 1908).

3. В автографе ИРЛИ ст. 1: "Издалека пришел жених и друг". Жених и

друг. См.: Ин. 3, 27-30, где Жених - Христос, а его друг - Иоанн Предтеча.

Целую ноги твои. См. слова Демьянова (ср. традиционную пару святых Кузьма и

Демьян) в повести "Картонный домик": "Благодарю наши иконы, что они Вас

послали сюда, и целую Ваши ноги, приведшие Вас на мое счастье, на мою

радость" (Белые ночи. [СПб.], 1907. С. 141). Аналогичная сцена между

Кузминым и Судейкиным описана в Дневнике 8 ноября 1906). 30 января 1908 г.

Блок послал это ст-ние матери со словами: "Переписываю тебе новое, нена-

танное стихотворение Кузмина. По-моему - очень замечательно" (Блок А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1963. Т. 8. С. 227).

4. Лист из С-2 со вписанными строками - Изборник. В автографе ИРЛИ -

без строфы 3. Пред сиянием лица Я пал. См.: "...и просияло лице Его как

солнце" (Мф. 17, 2; имеется в виду Преображение Господне).

5. Горит в груди Блаженства рана. Ср.: "Днем ясно видел, прозрачные 2

розы, и будто из сердца у меня поток крови на пол" (Дневник, 7 февраля

1908); "Болит грудь, откуда шла кровь" (Там же. 8 февраля).

6. Лист из С-2 - Изборник. Божья купина. См.: "И явился ему Ангел

Господень в пламени огня из среды тернового куста. И увидел он, что терновый

куст горит огнем, но куст не сгорает" (Исх. 3, 2).

7. Лист из С-2 - Изборник.

III. 68-76. Ни в одном из изданий цикл не датирован, однако он явно

относится к началу 1908 г. (см. преамбулу к сборнику "Сети" и примеч. к

предыдущему циклу) и обращен к В.А.Наумову (см. примеч. 32-40). Согласно

списку произведений в РТ-1, написано в феврале-марте 1908.

1. Лист из С-2 - Изборник. Точит кровь. См. примеч. 61-67 (5).

2. Истекай, о сердце, истекай! См. примеч. 61-67 (5).

3. Александры. Имеется в виду Александр Македонский. Саламандры - по

средневековому поверью, животные, обитающие в пламени.

4. Ст-ние связано с долгой болезнью Наумова. А мне мерещатся латы. См.

примеч. 61-67 (1).

7. Ладана тебе не надо. См. описание видения Кузмина: "Видение. В

большой комнате, вмещающей человек 50, много людей, в разных платьях, но

неясных и неузнаваемых по лицам - туманный сонм. На кресле, спинкою к

единствен < ному > окну, где виделось прозрачно-синее ночное небо, сидит

ясно видимая Л<идия> Д<митриевна Зиновьева-Аннибал> в уборе иплатье

византийских императриц, лоб, уши и часть щек и горло закрыты тяжелым

золотым шитьем; сидит неподвижно, но с открытыми, живыми глазами и живыми

красками лица, хотя известно, что она - ушедшая. Перед креслом пустое

пространство, выходящие на которое становятся ясно видными; смутный,

колеблющийся сонм людей по сторонам. Известно, что кто-то должен кадить. На

ясное место из толпы быстро выходит Виктор в мундире, с тесаком у пояса.

Голос Вячеслава <Иванова> из толпы: "Не трогайте ладана, не Вы должны это

делать". Л<идия> Дм<итриевна>, не двигаясь, громко: "Оставь, Вячеслав, это

все равно". Тут кусок ладана, около которого положены небольшие нож и

молоток, сам падает на пол и рассыпается золотыми опилками, в которых -

несколько золотых колосьев. Наумов подымает не горевшую и без ладана

кадильницу, из которой вдруг струится клубами дым, наполнивший облаками весь

покой, и сильный запах ладана. Вячеслав же, выйдя на середину, горстями

берет золотой песок и колосья, а Л<идия> Дм<итриевна> подымается на кресле,

причем оказывается такой огромной, что скрывает все окно и всех превосходит

ростом. Все время густой розовый сумрак. Проснулся я, еще долго и ясно слыша

запах ладана, все время медитации и потом" (Дневник, 31 января 1908). Из

дневниковых записей В.К.Шварсалон (СиМ. С. 333) известно, что Кузмин в

начале 1909г. жег ладан у себя в комнате. Небесного града. См.: Откр. 21, 2.

* ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ *

Александрийские песни

Помимо публикаций в периодике, указанных в примечаниях к отдельным

ст-ниям, весь цикл был издан отдельно [СПб.: "Прометей", [б.г.]; по поводу

этого издания см.: "В 1919 году изд. "Прометей" выпустило их

<"Александрийские песни"> отдельным изданием, теперь распроданным.

По-видимому, рецензируемая книга представляет собой новый запас старого

издания с перелицованной обложкой" ([б.п.] // "Книга и революция". 1922. Э 7

(19). С. 59)]. В 1921 г. было осуществлено издание ряда песен с нотами (М.:

Гос. музыкальное изд-во. Художественный отдел), куда вошли ст-ния 3 из цикла

7 7-79,4,2, 1 из цикла 93-97; 7 из цикла 80-86; 5 из цикла 93-97 (тетрадь I)

и 2 из цикла 77-79; 5, 2, 1 из цикла 80-86; 1, 5 из цикла 87-92 (тетрадь

II).

Начало работы над циклом может быть отнесено к 1904 г., когда часть

ст-ний оказывается включена в "Комедию из Александрийской жизни" (другое

название "Евлогий и Ада", апрель 1904 г. - РГАЛИ; опубл. - Театр. Кн. 2). 5

сентября 1905 г. "Александрийские песни" впервые упоминаются в письмах

Г.В.Чичерина (ст-ния 7 из цикла 80-86; 1 из цикла 98-102 и 5 из цикла

103-107), в письме от 27 октября того же года упоминается ст-ние 5 из цикла

98- 102. В Списке РГАЛИ работа над циклом отнесена к апрелю-октябрю 1905 г.,

при этом названы ст-ния 1 и 2 из цикла 604-608; 2 и 3 из цикла 80-86; 2 из

цикла 87-92; 4, 1, 5 из цикла 80-86; 5 из цикла 87-92; 6 из цикла 80-86; 3

из цикла 77-79; 3 и 4 из цикла 604-608; 1 (и/или 2) из цикла 77-79; 1 из

цикла 87-92; 1 из цикла 93-97, не опубликованное при жизни ст-ние "Три

платья", известное по записи со слов И.А.Лихачева (ССт., особое приложение

"Addenda et errata". С. 4), одно ст-ние, которое нам неудалось

идентифицировать; 4 из цикла 93-97; 3 из цикла 87-92; 5 из цикла 604-608; 7

из цикла 80-86; 4 из цикла 87-92. 20 января 1906 г. с циклом ознакомился

В.Я.Брюсов. 9 февраля 1906 г. В.Ф.Нувель сообщил Кузмину, что Брюсов готов

взять "Александрийские песни" для В. 3 марта 1906 г. Кузмин извещает

Брюсова: "...одновременно с этим письмом посылаю Вам переписанными

"Алекс<андрийские> п<есни>", которые Вы находили возможным поместить в

"Весах". Посылаю их почти все, чтобы Вы сами могли сделать выбор годного,

что, равно как и перестановку их, предоставляю на полнейшее Ваше усмотрение"

(РГБ, арх. В.Я.Брюсова). Брюсов воспользовался этим правом, отобрав для

публикации 11 ст-ний и соответственно перенумеровав их (наборный оригинал -

ИМЛИ); остальные, под общим загл.: "Александрийские песни Михаила Кузмина.

1905 г. Лето - осень", сохранились в его архиве (из них одно осталось не

опубликованным при жизни - см. ст-ние 5 из цикла 604-608). Часть не принятых

Брюсовым ст-ний Кузмин опубликовал в сборнике "Корабли". Полный беловой

автограф "Александрийских песен", вероятно, представляющий собою текст для

планировавшегося, но неосуществленного отдельного издания с илл.

Н.П.Феофилактова, - ИМЛИ. В нем ст-ние 6 из цикла 87-92 переписано позднее и

снабжено датой: 1908 (в списке произведений Кузмина [РТ-1] январем-мартом

1908 г. помечено: "Алекс, песня").

Об источниках "Александрийских песен" существует довольно значительная

литература. Традиционно они возводились к "Песням Билитис" П.Луиса

(подробнее см. примеч. 87-92, 5), однако Г.Г.Шмаков справедливо указал, что

Кузмин был очень низкого мнения об этом произведении (Шмаков Г. Блок и

Кузмин: Новые материалы // Блоковский сборник. Тарту, 1972. [Вып. 2]. С.

350). Чрезвычайно важно впервые введенное в научный оборот А.В.Лавровым и

Р.Д.Тименчиком указание Н.В.Волькенау, сделавшей 4 декабря 1925 г. на

заседании подсекции русской литературы при Литературной секции

Государственной Академии художественных наук доклад "Лирика Михаила

Кузмина". Этот доклад заслуживает особого внимания, т.к. источником сведений

докладчицы были беседы с Кузминым: "Вдруг приезжает из Москвы девица

гермесовская. Сведения" (Дневник, 25 декабря 1924; "Гермес" - московский

машинописный журнал, сотрудницей которого была Волькенау. Подробнее о нем

cм.: Московская литературная и филологическая жизнь 1920-х годов:

машинописный журнал "Гермес" // Пятые Тыняновские чтения: Тезисы докладов и

материалы для обсуждения. Рига, 1990. С. 167-210). В докладе говорилось:

"Сай М.А.Кузмин на вопрос о том, что он считает источником "Ал. песенка-

зал докладчице на переводы древнеегипетских текстов, издававшиеся в 70-х годах XIX в. под эгидой английского Общества Библейской Археологии и выходившие в течение нескольких лет серией под названием "Records of the Past". По мнению автора, бытовая ткань была дана ему этим материалом; общие исторические сведения его дополнили: александрийских же эпиграмматиков и элегиков Кузмин, по его словам, никогда не читал. Среди длинного ряда царских надписей о войнах и победах, молений подземным богам, встречаем мы в "R[ecords] o[f] t[he] P[ast]" несколько отрывков, своеобразие мировоззрения которых окрашивает многие "Песни"" (Морев Г.А. К истории юбилея М.А.Кузмина 1925 года // Минувшее: Исторический альманах. М.; СПб.; 1997. [Т.] 21. С. 365). Не лишено основания суждение Волькенау: "Представление о Египте как о земном рае, которое создают и "Ал. Песни", было распространено в эллинистическом мире: "...Верь мне; в Египте / уж так-то хорошо, что и сказать трудно. / Ведь там найдется все, что только есть в мире: / Палестра, роскошь, деньги, власть, покой, слава, / Театры, злато, мудрецы, царя свита..." - из "Свахи" Герода, пер. Г.Ф.Церетели" (Там же. С. 366). В прениях по докладу Д.С.Усов назвал еще два возможных источника: антогичес- кие ст-ния Фета и легенды Лескова. Из называвшихся другими авторами параллелей к циклу следует упомянуть поэзию Мелеагра (Волошин Максимилиан. Лики творчества. М., 1988. С. 471-473), египетские легенды в обработке Марузо и французские парафразы античных мотивов у Т.Готье, А.Самена, отчасти П.Луиса (Шмаков Г. Цит. соч. С. 342), "песни" Метерлинка (см.: Гиндин С.И. "Александрийские песни" Кузмина, "Песни" Метерлинка и семантическая теория стихосложения // Кузмин и русская культура. С. 39-42).

Появление первой публикации части "Александрийских песен" вызвало

интерес критики. Наиболее содержательный отзыв принадлежал М.А.Волошину

("Русь". 1906, 22 декабря). Весьма интересен отклик Г.В.Чичерина в письме к

Кузмину от 16 мая 1906 г.: "I серия Алекс<андрийских> Песен не только

"приемлется" мною, но я нахожу их наиболее зрелым, уравновешенным, ровным,

компактным, стильным из всех твоих капитальных циклов или произведений;

одним словом, наиболее чисто художественным. Я их менее могу любить, - это

менее кусок биографии, менее проповедь <...>, менее философское откровение.

Но как поэзия, художество, красота, благоухание - это наисовершеннейшее.

Jetzt haben wir eine Kunst < Сейчас мы имеем искусство - нем.>. Времена Года

были отчасти Мусоргский; Калашников и Дух<овные> Ст<ихи> прислонялись к

народному эпосу; Шекспир прислонялся к старым балладам. Алекс<андрийские>

Песни - наиболее Кузмин le plus pur <наиболее чистый - фр.>, беспримесный. В

них воскресают твои первейшие вдохновения и соединяются с наипоследнейшею

сложностью, сжатостью, выкидываньем лишнего и слишком материального,

каркасностью, схематичностью одних только lignes determinantes <определяющих

линий - фр.>. Начало II серии решительно интереснее всей I серии; так ли и

дальше?" (РГАЛИ; речь идет не только о поэтической, но и о музыкальной

стороне цикла).

Николай Петрович Феофилактов (1878-1941) - художник, приятель Кузмина,

иллюстратор (совм. с С.Ю.Судейкиным) "Курантов любви", автор обложки к С-1.

См. запись в Дневнике 23 февраля 1906 г.: "Да, Нувель говорил, что молодые

московские художники: Феофилактов, Кузнецов, Мильоти, Сапунов, пришли в

дикий восторг от моей музыки и Феофил< актов > находит возможным уговорить

Полякова издать ноты с его, Феофил<актова>, виньетками". В недатированном

письме к Кузмину Феофилактов говорил: "Очень часто вспоминаю Вас и Вашу

музыку, очень часто декламирую Ваши Александрийские Песни". В другом

недатированном письме, уговаривая Кузмина не участвовать в организующемся

журнале "Перевал" (что само по себе свидетельствовало об известной

доверительности в отношениях), Феофилактов писал: "Я пленен Вашими

Александрийскими песнями и скоро начну оканчивать к ним рисунки" (РНБ, арх.

П.Л.Вакселя). Долго обсуждавшийся проект издания цикла с иллюстрациями

Феофилактова осуществлен в конце концов не был.

I. 77-79. 1. В. 1906. Э 7. В черновом автографе (РГАЛИ). начало ст-ния

выглядит так:

Как песня матери

У колыбели первенца,

Как утро свежее

На высях гор заоблачных,

Как дикий мед,

Жасмина цвет молочный,

[Меня влечет

Твой голос неумолчный,

Трижды блаженная,]

Трижды сладчайшая

Александрия.

2. Беловой автограф трех последних строк - РГБ, арх. В.Я.Брюсова (перед

ст-нием XIV, что свидетельствует, что в рукописи, посланной Брюсову, ст-ние

стояло под номером XIII). "Оса". См. описание этого танца в "Комедии из

Александрийской жизни": "Танцовщица, закутанная в несколько одежд, пляшет,

представляя, что ее кусает оса:

Ах, меня оса кусает,

А дружок про то не знает.

Дружок, подойди,

Осу мне найди!

Ах, дружочек мой не знает,

Что меня оса кусает, -

Придется самой

Справляться с осой.

Я возьму, возьму сначала -

Сброшу это покрывало.

Вот и нету его -

Не нашла ничего.

Сбрасывает одежды одну за другой, все смотрят" (Театр. Кн. 2. С. 65, с

исправл. по автографу РГАЛИ).

3. Беловой автограф - РГАЛИ. Включено в повесть "Крылья".

II. 80-86. 1-3. Автографы - РГАЛИ.

4. Черновой автограф - РГАЛИ.

5. Беловой автограф - РГАЛИ.

6. Черновой автограф - РГАЛИ. В нем между ст. 8 и 9: "Как ни толковать

его искусно".

7. В. 1906. Э 7. Гробницу Менкаура. Пирамида Менкара - одна из

величайших египетских пирамид. Кузмин посетил ее во время путешествия в

Египет в 1895 г. Антиноем, утопившимся в священном Ниле. См. в повести

"Крылья": Он <Антиной> был родом из Вифинии; <...> и он был пастухом раньше,

чем его взял к себе Адриан; он сопровождал своего императора в его

путешествии <так!>, во время одного из которых он и умер в Египте. Носились

смутные слухи, что он сам утопился в Ниле, как жертва богам за жизнь своего

покровителя, другие утверждали, что он утонул, спасая Адриана во время

купанья. В час его смерти астрономы открыли новую звезду на небе; его

смерть, окруженная таинственным ореолом, его оживившая уже приходившее в

застой искусство необыкновенная красота действовали не только на придворную

среду, - и неутешный император, желая почтить своего любимца, причислил его

к лику богов. <...> Мы встречаем гораздо позднее, несколькими почти

столетиями, общины в честь Дианы и Антиноя. <...> Члены этих общин -

прототипов первых христианских - были люди из беднейшего класса..." (Кузмин

М. Первая книга рассказов. М., 1910. С. 314-315). См. в письме Г.В.Чичерина

Кузмину от 5 октября 1905 г.: "От нынешней серии Александр<ийских> песен я

все в большем восторге. До сих пор ты ничего не писал столь

адэкватно-античного, как кусок целой действительности, - столь морбидно,

изящно, пантеистично, первозданно интенсивного. И раб в подземельи, и систр,

и бог Фта - это все утонченнейшее совершенство в данном роде" (РГАЛИ).

III. 87-92. 1. Беловой автограф - РГБ, арх. В.Я.Брюсова. Э II.

2. Автограф - РГАЛИ.

3. В. 1906. Э 7. "Оса". См. примеч. 77-79 (2). По поводу этого ст-ния

Н.В.Волькенау говорила: "Прямым указанием на влияние египетских текстов

является песня Кузмина "Сегодня праздник...", заимствующая общий колорит и

отдельные образы из отрывка романа эпохи 19-й династии "Рассказ о саде

цветов"" (Минувшее. [Т.] 21. С. 365).

4. В. 1906. Э 7.

5. Луис Пьер (1870-1925) - французский писатель, автор широко известной

книги "Песни Билитис". Об этой книге Г.В.Чичерин сообщал Кузмину 18/31

января 1897 г.: "Кстати об александрийско-римском мире: ты не оставил мысли

о Kallista, помнишь? в газетах я часто читал большие похвалы, Chansons de

Bilitis (Pierre Louys), это подражания антологиям того времени; иногда,

говорят, грязновато, в общем очень хвалят, какой-то ученый немецкий историк

написал книгу о них, я не заметил его имени, это было в дороге. У P.Louys

также - роман "Aphrodite", - говорят, очень грязно" (РГАЛИ). 22 фра Куз-

мин отвечал ему: "За Bilitis я тебе очень благодарен, но ею крайне разочарован и даже до некоторой степени возмущен. Во всем этом - ни капельки древнего духа, везде бульвар, кафешантан или еще хуже; и тем недостойней, что античность треплется для прикрытия подобной порнографии. Ну какой это VI-ой век! Там какая-то улыбка золотого утра, так все чисто и солнечно, нагота вследствие наивности; здесь же полуобнаженность на диванах отд<ельных> кабинетов для возбуждения. Гимн Астарте очень хорош, но он так похож на автентичные и на воззвания Флобера и Леконт де Лилля <так!>, что несколько теряет. Мне больше всего нравятся купающиеся дети, и проходящие верблюды, и затем картина зимы, когда он смотрит сквозь куски льду на бледное небо, - это тонко и поэтично; многие вещи, сами по себе грациозные и милые, он пачкает и портит безвозвратно" (РНБ, арх. Г.В.Чичерина). Ст-ние представляет собою вариацию на тему "Песни" из третьей части "Песен Билитис". Праздник Адониса - т.н. адонии. Подробнее см.: Мифы народов мира. М., 1980. Т. 1. С. 47-48.

IV. 93-97. 1. Корабли: Сборник стихов и прозы. М., 1907, под общим для

всех напечатанных там ст-ний загл.: "Александрийские песни

(дополнительные)". Беловой автограф - РГБ, арх. В.И.Иванова, с неотчетливо

написанной датой, которая, вероятно, должна читаться: 1904. В этом автографе

строки выровнены по правому краю. Второй беловой автограф - РГБ, арх.

В.Я.Брюсова. Э III.

2. В. 1906. Э 7. Каллимах. Во всех изданиях "Сетей" имя было напечатано

"Каллимак". Исправлено в соответствии с современными нормами и написанием в

В и в издании 1921 г.

3. Там же.

4. Там же. Сладко умереть я т.д. Ср.: "Сладко и почетно умереть за

отчизну" (Гораций. Оды, III, 2).

5. Там же. Гелиополь - древний город, недалеко от нынешнего Каира,

центр поклонения Солнцу.

V. 98-102. 1. Корабли. M., 1907. В этой публ. ст. 13-15 и 30-31 слиты в

одну строку. Беловой автограф - РГБ, арх. В.Я.Брюсова. Э XIV. Фта (Птах) -

бог-демиург в мемфисской мифологии, представлялся в виде прекрасного

мужчины. Изида - см. примеч. 448.

2. Там же. Ст. 2-3, 5-6, 19-20 и 24-25 слиты в одну строку. Беловой

автограф - РГБ, арх. В.Я.Брюсова. Э XV. Гатор (Хатор) - египетская богиня

Неба, покровительница женщин и любви. Систры - священные погремушки.

3. В. 1906. Э 7.

4. Корабли. М., 1907. Ст. 1-2, 3-4, 5-6, 9-10, 19-20, 29-30, 31-32,

36-37, 43-44, 47-48 соединены в одну строку, разночтения в ст. 10:

"(неизменное)" и ст. 33: "с упругим телом, гибкими руками и душистой косою".

Беловой автограф - РГБ, арх. В.Я.Брюсова. Э XVII. Не зная, куда склонить

главу. См.: "...лисицы имеют норы, и птицы небесные - гнезда; а Сын

Человеческий не имеет, где приклонить голову" (Мф. 8, 20; Лк. 9, 58). Авва.

Ср. слова Иисуса: "Авва Отче! все возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня;

но не чего Я хочу, а чего Ты" (Мк. 14, 36).

5. В. 1906. Э 7. Лохия - мыс, на котором в Александрии находился дворец

императора. Кесарь - император (117 -138) Адриан. Никомидия - город в Малой

Азии. "Новый бог дан людям!" После смерти Антиной был обожествлен (см.

примеч. 80-86, 7). 27 октября 1905 г. Г.В.Чичерин писал Кузмину об этом

ст-нии, сохраняя ранние варианты, не дошедшие до нас: "Стихи о солдате и

Антиное великолепны по живому воскрешению живой жизни; но некоторые словечки

меня немножко огорошивают, как "флигель"; но по-русски трудно; по-французски

все можно сказать красиво, а по-русски иногда приходится или прибегать к

"мифостратикам" и поповским славянизмам, или употреблять словечки, кот<орые>

не звучат. По-русски ли "имея впереди раба"? Это как будто галлицизм "ayant

devant soi un esclave". Мне не нравится "обычным жестом" не только потому,

что жест, но и потому, что тут имеется в виду не жестикуляция, а движение"

(РГАЛИ).

VI. 103-107. Ханоя (Каноб; Кузмин употреблял обе формы, в С-1 - вторая)

- город недалеко от Александрии, связанный с нею каналом. Был местом отдыха

и развлечений.

1. Включено в "Комедию из Александрийской жизни", где его поет Голос.

2. Вошло в "Комедию из Александрийской жизни" как песня певиц из первой

картины. В этом варианте ст. 1: "Ах, мой сад, мой виноградник", ст. 5: "В

моем садике прохладном".

4. Вошло в "Комедию из Александрийской жизни" как реплика Ады, ее

главной героини. Киприда - Афродита.

5. В. 1906. Э 7. В тексте В и издания 1921 г. ст. 27: "что все уходит

от нас безвозвратно". Систр - см. примеч. 98-102 (2).

VII. 108. Кипр, дорогой Богине. Имеется в виду Афродита, родившаяся из

морской пены около острова Кипр.

Осенние озера

Вторая книга стихов

----------------------------------------------------------------------------

109. ПОСВЯЩЕНИЕ

Сердце, любившее вдоволь, водило моею рукою,

Имя же я утаю: сердце - ревниво мое.

* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *

110-121. ОСЕННИЕ ОЗЕРА

Хрустально небо, видное сквозь лес;

Усталым взорам

Искать отрадно скрытые скиты!

Так ждало сердце завтрашних чудес,

Отдав озерам

Привольной жизни тщетные мечты!

Убранство церкви - желтые листы

Парчой нависли над ковром парчовым.

Златятся дали!

Давно вы ждали,

Чтоб желтым, красным, розовым, лиловым

Иконостасы леса расцветить,

Давно исчезла паутины нить.

Надежду сменит сладостная грусть,

Тоски лампада,

Смиренней мысли в сердце богомольном,

И кто-то тихий шепчет: "Ну и пусть!

Чего нам надо?

Грехам простится вольным и невольным".

Душа внимает голосам недольним,

Осенней тишью странно пленена, -

Знакомым пленом!

И легким тленом

Земля дохнет, в багрец облечена,

Как четки облака! стоят, не тая;

Спустилась ясность и печаль святая!

Протянуло паутину

Золотое "бабье лето",

И куда я взгляд ни кину -

В желтый траур все одето.

Песня летняя пропета,

Я снимаю мандолину

И спускаюсь с гор в долину,

Где остатки бродят света,

Будто чувствуя кончину.

О тихий край, опять стремлюсь мечтою

К твоим лугам и дремлющим лесам,

Где я бродил, ласкаемый тоскою,

Внимал лесным и смутным голосам.

Когда опять себя с любовью скрою,

Открыв лицо осенним небесам?

Когда пойду известною тропою,

Которой, без любви, бежал я сам?

Осенний ветер жалостью дышал,

Все нивы сжаты,

Леса безмолвны зимней тишиной.

Что тихий ангел тихо нашептал,

Какой вожатый

Привел незримо к озими родной?

Какой печальной светлою страной

В глаза поля мне глянули пустые

И рощи пестрые!

О камни острые,

Об остовы корней подземных вековые

Усталая нога лениво задевает.

Вечерняя заря, пылая, догорает.

Куда иду я? кто меня послал?

Ах, нет ответа.

Какую ясность льет зимы предтеча!

Зари румянец так златист, так ал,

Так много света,

Что чует сердце: скоро будет встреча!

Так ясно видны, видны так далече,

Как не видать нам летнею порой

Деревни дальние.

Мечты печальные

Вокруг меня свивают тихий рой;

Печаль с надеждой руки соплетают

И лебедями медленно летают.

Снега покрыли гладкие равнины,

Едва заметен санок первый след,

Румянец нежный льет закатный свет,

Окрася розою холмов вершины.

Ездок плетется в дальние путины,

И песня льется, песня прошлых бед, -

Простой и древний скуки амулет, -

Она развеет ждущие кручины!

Зимы студеной сладко мне начало,

Нас сочетала строгая пора.

Яснеет небо, блекнет покрывало.

Каким весельем рог трубит: "Пора!"

О, друг мой милый, как спокойны мысли!

В окне узоры райские повисли.

Моей любви никто не может смерить,

Мою любовь свободе не учи!

Явись, о смерть, тебе лишь можно вверить

Богатств моих злаченые ключи!

Явись, о смерть, в каком угодно виде:

Как кроткий вождь усопших христиан,

Как дух царей, плененный в пирамиде,

Как Азраил убитых мусульман!

Мне не страшна, поверь, ничья личина,

Ни слез моих, ни ропота не жди.

Одна лишь есть любовная кручина,

Чтоб вызвать вновь из глаз сухих дожди.

Коль хочешь ты, слепая, униженья,

Бесслезных глаз позорящий ручей -

Яви мне вновь его изображенье,

Верни мне звук прерывистых речей!

"Помедли, смерть!" - скажу тогда я глухо,

"Продлись, о жизнь!" - прошепчет жалкий рот,

Тогда-то ты, без глаз, без слов, без слуха,

Ответишь мне: "Я победила. Вот!"

Не верю солнцу, что идет к закату,

Не верю лету, что идет на убыль,

Не верю туче, что темнит долину,

И сну не верю - обезьяне смерти,

Не верю моря лживому отливу,

Цветку не верю, что твердит: "Не любит!"

Твой взор мне шепчет: "Верь: он любит, любит!"

Взойдет светило вопреки закату,

Прилив шумящий - брат родной отливу,

Пойдет и осень, как весна, на убыль,

Поют поэты: "Страсть - сильнее смерти!"

Опять ласкает луч мою долину.

Когда придешь ты в светлую долину,

Узнаешь там, как тот, кто ждет, полюбит.

Любви долина - не долина смерти.

Ах, нет для нас печального закату:

Где ты читал, чтоб страсть пошла на убыль?

Кто приравнять ее бы мог отливу?

Я не отдамся никогда отливу!

Я не могу предать мою долину!

Любовь заставлю не идти на убыль.

Я знаю твердо: "Сердце вечно любит

И не уклонит линии к закату.

Всегда в зените - так до самой смерти!"

О друг мой милый, что страшиться смерти?

Зачем ты веришь краткому отливу?

Зачем ты смотришь горько вслед закату?

Зачем сомненье не вступать в долину?

Ведь ждет в долине, кто тебя лишь любит

И кто не знает, что такое убыль.

Тот, кто не знает, что такое убыль,

Тот не боится горечи и смерти.

Один лишь смелый мимо страха любит,

Он посмеется жалкому отливу.

Он с гор спустился в щедрую долину.

Огнем палимый, небрежет закату!

Конец закату и конец отливу,

Конец и смерти - кто вступил в долину.

Ах, тот, кто любит, не увидит убыль!

Не могу я вспомнить без волненья,

Как с тобой мы время коротали!

А теперь печали дни настали,

Ах, печали, ревности, сомненья!

Как осенним утром мы бродили,

Под ногами листья шелестели...

Посмотри: деревья все не те ли?

Эти губы, руки - не мои ли?

И какие могут быть сомненья,

Для кого печали дни настали?

Ведь от дней, что вместе коротали,

Лишь осталась горечь да волненья!

Когда и как придешь ко мне ты:

Промолвишь: "Здравствуй", промолчишь?

Тебя пленяет бег кометы,

Мне нужно солнце, свет и тишь.

Тебя манит игра интриги,

Падучий блеск шальной звезды,

А мне милы: лампада, книги

И верный ход тугой узды.

Когда-то сам, с огнем играя,

Я маски пел, забыв любовь, -

И вот закрытого мне рая

Душа моя алкает вновь.

К тебе взываю я из кельи:

"Приди, пребудь, верни мне свет!

Зачем нам праздное похмелье:

Я вечной дал любви обет.

Пойми: я ставлю все на ставку, -

Не обмани, не погуби!

Уйдешь - и лягу я на лавку,

И смерть скует уста мои!

Сбери свой свет, дугой скользящий,

И в сердце тихо, нежно влей!

И выйдем из тюрьмы томящей

На волю вешнюю полей!"

Когда и как приду к тебе я:

Что даст нам милая весна?

Пусть сердце падает, слабея, -

Лазурь безбурна и ясна.

В мое окно с нависшей крыши

Стучит весенняя капель;

Мечты все радостней, все выше,

Как будто минул скорбный хмель.

Смотрю на скромные угодья,

И мнится сердцу моему:

"С веселым шумом половодья

Вернусь и все душой приму".

Язык мой шепчет: "Я покорен",

Но сердце ропщет и дрожит.

Ах, кем наш дальний путь проторен?

Куда ведет и где лежит?

Покойны белые покровы,

Недвижна тень сосновых лап, -

А те пути, ах, как суровы,

И я так жалок, наг и слаб.

И я прошу весны сиянье,

Ослабший лед и талый снег

Затеплить и в тебе желанье

Таких смиренных, нежных нег!

Что сердце? огород неполотый,

Помят, что диким табуном.

И как мне жизнью жить расколотой,

Когда все мысли об одном?

Давно сказали: "Роза колется;

Идти на битву - мертвым пасть".

А сердце все дрожит и молится,

Колебля тщетно горя власть.

Ах, неба высь - лишь глубь бездонная:

Мольба, как камень, пропадет.

Чужая воля, непреклонная,

Мою судьбу на смерть ведет.

К каким я воззову угодникам,

Кто б мне помог, кто б услыхал?

Ведь тот, кто был здесь огородником,

Сам огород свой растоптал!

Умру, умру, благословляя,

А не кляня.

Ты знаешь сам, какого рая

Достигнул я.

Даешь ли счастье, дашь ли муки, -

Не все ль равно?

Казнящие целует руки

Твой раб давно.

Что мне небес далекий купол

И плески волн?

В моей крови последний скрупул

Любовью полн.

Чего мне жаль, за что держуся?

Так мало сил!..

Стрелок отбившегося гуся

Стрелой скосил.

И вот лежу и умираю,

К земле прильну,

Померк мой взор: благословляю,

А не кляну.

Август 1908-март 1909

122-132. ОСЕННИЙ МАЙ

Всеволоду Князеву

С чего начать? толпою торопливой

К моей душе, так долго молчаливой,

Бегут стихи, как стадо резвых коз.

Опять плету венок любовных роз

Рукою верною и терпеливой.

Я не хвастун, но не скопец сонливый

И не боюсь обманчивых заноз;

Спрошу открыто, без манерных поз:

"С чего начать?"

Так я метался в жизни суетливой, -

Явились Вы - и я с мольбой стыдливой

Смотрю на стан, стройней озерных лоз,

И вижу ясно, как смешон вопрос.

Теперь я знаю, гордый и счастливый,

С чего начать.

Трижды в темный склеп страстей томящих

Ты являлся, вестник меченосный,

И манил меня в страну иную.

Как же нынче твой призыв миную?

Жгу, жених мой, желтый ладан росный,

Чуя близость белых крыл блестящих.

Первый раз пришел ты на рассвете,

На лицо опущено забрало,

Ноги пыльны от святых скитаний, -

Но ушел один ты в край свиданий;

Сердце, вслед стремясь, затрепетало

И любовь узнало по примете.

Долго дни текли в тупом томленьи;

Помнил я тебя и ждал возврата,

Скоро ль снова встанешь на пороге?

Средь пустынь полуденной дороги

Встретил я обещанного брата

И узнал знакомое волненье.

Но прошел и этот раз ты мимо.

На прощанье нежно улыбнувшись,

Струйкой золота исчез в эфире.

Я опять один в тревожном мире;

Лишь порой душа, от сна очнувшись,

Вспомнит о тебе, мечом томима,

В третий раз приходишь на закате;

Солнце рдяно к западу склонилось,

Сердце все горит и пламенеет, -

И теперь твой лик не потемнеет,

Будет все, что прежде только снилось,

Не придется плакать об утрате.

Коснели мысли медленные в лени,

Распластанные кости спали в теле,

Взрезать лазурь голубки не хотели,

И струй живых не жаждали олени.

Во сне ли я, в полуденном ли плене

Лежал недвижно у недвижной ели?

Из купола небес, как из купели,

Янтарь стекал мне сонно на колени.

Вдруг облак золотой средь неба стал,

А горлицы взметнулись тучкой снежной

С веселым шумом крыл навстречу стрел.

Сквозь звон, и плеск, и трепет, как металл,

Пропел "живи" мне чей-то голос нежный -

И лик знакомый в блеске я узрел.

Все пламенней стремленья,

Блаженнее мечта!

Пусть храмина пуста,

Стихают ли хваленья?

Не знают утоленья

Разверстые уста!

Сердце покоя и тени не просит.

Ангел холодное сердце отбросит.

Нездешнего сиянья

Божественную рать

Посмеют ли скрывать

Земные одеянья?

Все яростней блистанья,

Все слаще благодать!

Сердце, не ты ль пришлеца угадало?

Медленно светлый приподнял забрало.

Не тучи закружились,

Не трубы пронеслись,

Не вихри возвились,

Не лебеди забились -

Воскрыляя раскрылись

И струи излились.

Брызнула кровь от пронзанья святого,

Молвил, лобзая: "Сердце готово!"

Не мальчик я, мне не опасны

Любви безбрежные моря.

Все силы чувства - мне подвластны,

Яснеет цель, звездой горя,

Надежен парус, крепки снасти,

А кормщик - опытен и смел,

И не в моей ли ныне власти

Достичь всего, чего хотел?

Зачем же в пору грозовую

Я выпускаю руль из рук?

И сомневаюсь, и тоскую,

В словах ища пустых порук?

Зачем обманчивая лупа

Показывает бурей гладь?

Зачем так медленно и скупо

Вы принуждаете желать?

Зачем пловцы не позабыли

Приюта прежних берегов?

Зачем мечтаю я: "Не Вы ли?",

Случайно слыша шум шагов?

Зачем от зависти немею,

Когда с другими вижу Вас,

Но вот одни - взглянуть не смею,

В молчаньи протекает час.

И, вспоминая все приметы,

Вскипаю снова, как в огне.

Былая мудрость, где ты, где ты?

Напрасно ли дана ты мне?

Ты, кормщик опытный, в уме ли?

Волненью предан и тоске,

Гадаешь омуты и мели

Проплыть, как мальчик, на доске!

Бледны все имена и стары все названья -

Любовь же каждый раз нова.

Могу ли передать твои очарованья,

Когда так немощны слова?

Зачем я не рожден, волнуемый, влюбленный,

Когда любви живой язык

Младенчески сиял красой перворожденной

И слух к нему не так привык?

Нельзя живописать подсказанный певцами

Знакомый образ, пусть он мил,

Увенчивать того заемными венцами,

Кто не венчанный победил.

Стареются слова, но сердце не стареет,

Оно по-прежнему горит,

По-прежнему для нас Амур крылатый реет

И острою стрелой грозит.

Не он ли мне велел старинною строфою

Сказать про новую красу,

Иль новые мечты подсказаны тобою,

И я тебе их принесу?

Единственный мой чтец, внимательный и нежный,

Довольство скромно затая,

Скажи, сказал ли ты с улыбкою небрежной:

Узнать нетрудно: это я"?

К матери нашей, Любви, я бросился, горько

стеная:

"Мать, о мать, посмотри, что мне готовит судьба!

С другом моим дорогим на долгие дни

разлучаюсь,

Долгие, долгие дни как проведу без него?"

Кроткая мать, рассмеясь, волос моих нежно

коснулась.

"Глупое, - молвит, - дитя, что тебя тяжко томит?

Легкий страсти порыв улетит бесследно

с разлукой,

Крепко вяжет сердца в час расставанья любовь".

В краю Эстляндии пустынной

Не позабудьте обо мне.

Весь этот срок тоскливо-длинный

Пускай пройдет в спокойном сне.

Все - сон: минутное кипенье,

Веселой дружбы хрупкий плен,

Самолюбивое горенье

И вешних роз прелестный тлен.

Но если милые приметы

Не лгут, с сомненьем разлучен,

Поверь: последние обеты

Мне будут и последний сон.

Одно и то же небо над тобою

И надо мной сереет в смутный час.

Таинственною связаны судьбою,

Мы ждем, какой удел постигнет нас.

Звезда, сквозь тучу крадучись, восходит

И стерегущий глаз на нас наводит.

Как не узнать тебя, звезда Венеры?

Хоть трепетно и робко ты дрожишь,

Но прежней прелестью любовной веры

Над разделенными ты ворожишь.

Как призрачна минутная преграда,

Кому пустых порук и клятв не надо.

Ты захотел - и вот синей индиго

Сияет небо, тучи разделив,

И, недоверчивости сбросив иго,

Персидский зрим перед собой залив,

И спутницей любви неколебимой

Лучит звезда зеленый свет, любимый.

Быть может, я могу сердечным пылом

Тебе целенье легкое послать,

Чтоб лес казался менее унылым

И моря неприветливая гладь

Не так томила. Вся моя награда -

Узнать, дошла ли скромная отрада.

Все можем мы. Одно лишь не дано нам:

Сойти с путей, где водит тайный рок,

И самовольно пренебречь законом,

Коль не настал тому урочный срок.

Не сами мы судьбу свою ковали,

И сами раскуем ее едва ли.

В начале лета, юностью одета,

Земля не ждет весеннего привета,

Не бережет погожих, теплых дней,

Но, расточительная, все пышней

Она цветет, лобзанием согрета.

И ей не страшно, что далеко где-то

Конец таится радостных лучей

И что недаром плакал соловей

В начале лета.

Не так осенней нежности примета:

Как набожный скупец, улыбки света

Она сбирает жадно, перед ней

Недолог путь до комнатных огней,

И не найти вернейшего обета

В начале лета.

"Для нас и в августе наступит май!" -

Так думал я, надеждою ласкаем.

Своей судьбы мы, глупые, не знаем:

Поймал минуту - рук не разнимай.

Нашел ли кто к довольству путь прямой?

Для нас самих как можем быть пророком,

Когда нам шалый лет назначен роком,

И завтра друг вчерашний недруг мой?

Поет надежда: "Осенью сберем

То, что весной сбирать старались втуне".

Но вдруг случится ветреной Фортуне

Осенний май нам сделать октябрем?

Июнь-август 1910

III

133-137. ВЕСЕННИЙ ВОЗВРАТ

"Проходит все, и чувствам нет возврата",

Мы согласились мирно и спокойно, -

С таким сужденьем все выходит стройно

И не страшна любовная утрата.

Зачем же я, когда Вас вижу снова,

Бледнею, холодею, заикаюсь,

Былым (иль не былым?) огнем терзаюсь

И нежные благодарю оковы?

Амур-охотник все стоит на страже,

Возвратный тиф - опаснее и злее.

Проходит все, моя любовь - не та же,

Моя любовь теперь еще сильнее.

Может быть, я безрассуден,

Не страшась нежданных ков,

Но отъезд Ваш хоть и труден,

Мне не страшен дальний Псков.

Счастье мне сомненья тупит

Вестью верной и прямой:

"Сорок мученик" наступит -

И вернетесь Вы домой.

Как радостна весна в апреле,

Как нам пленительна она!

В начале будущей недели

Пойдем сниматься к Буасона.

Любви покорствуя обрядам,

Не размышляя ни о чем,

Мы поместимся нежно рядом,

Рука с рукой, плечо с плечом.

Сомнений слезы не во сне ли?

(Обманчивы бывают сны!)

И разве странны нам в апреле

Капризы милые весны?

Окн_а_ неясны очертанья...

Тепло и нега... сумрак... тишь...

Во сне ль сбываются мечтанья?

Ты рядом, близко, здесь лежишь.

Рукою обнимая тело,

Я чувствую: не сон, не сон...

Сомнений горечь отлетела,

Мне снова ясен небосклон.

О долгие часы лобзаний,

Объятий сладостных и нег!

Каких нам больше указаний?

О время, укроти свой бег!

Пусть счастья голубая птица

Не улетит во время сна,

Пусть этот сумрак вечно длится

В разрезе смутного окна.

У окна стоит юноша, смотрит на звезду.

Тоненьким лучиком светит звезда.

"В сердце зеркальное я звонко упаду,

Буду веселить его, веселить всегда".

Острою струйкою вьются слова;

Кто любви не знает, тому не понять;

Милому же сердцу песня - нова,

И готов я петь ее опять и опять.

Март-май 1911

138-145. ЗИМНЕЕ СОЛНЦЕ

Н. Д. Кузнецову

Кого прославлю в тихом гимне я?

Тебя, о солнце, солнце зимнее!

Свой кроткий свет на полчаса

Даришь, - и все же

Цветет на ложе

Нежданной розы полоса.

Заря шафранно-полуденная,

Тебя зовет душа влюбленная:

"Еще, еще в стекло ударь!

И (радость глаза)

Желтей топаза

Разлей обманчивый янтарь!"

Слежу я сквозь оконце льдистое,

Как зеленеет небо чистое,

А даль холодная - ясна,

Но златом света

Светло одета,

Вошла неслышная весна.

И пусть мороз острее колется,

И сердце пусть тревожней молится,

И пусть все пуще зябнем мы, -

Пышней авроры

Твои уборы,

О солнце знойное зимы!

Отри глаза и слез не лей:

С небесных, палевых полей

Уж глянул бледный Водолей,

Пустую урну проливая.

Ни снежных вьюг, ни тусклых туч.

С прозрачно-изумрудных круч

Протянут тонкий, яркий луч,

Как шпага остро-огневая.

Опять затопил я печи

И снова сижу один,

По-прежнему плачут свечи,

Как в зиму былых годин.

И ходит за мною следом

Бесшумно отрок нагой.

Кому этот гость неведом?

В руке самострел тугой.

Я сяду - и он за мною

Стоит, мешает читать;

Я лягу, лицо закрою, -

Садится ко мне на кровать.

Он знает одно лишь слово

И все твердит мне его,

Но слушать сердце готово,

Что сердцу известно давно.

Ах, отрок, ты отрок милый,

Ты друг и тюремщик мой,

Ты шепчешь с волшебной силой,

А с виду - совсем немой.

Слезы ревности влюбленной,

Словно уголь раскаленный,

Сердце мучат, сердце жгут.

Извиваясь, не слабея,

Все впивается больнее

В тело прежней страсти жгут.

Слезы верности влюбленной,

Словно жемчуг умиленный,

Что бросает нам гроза,

Словно горные озера,

Словно набожные взоры,

Словно милого глаза.

Смирись, о сердце, не ропщи:

Покорный камень не пытает,

Куда летит он из пращи,

И вешний снег бездумно тает.

Стрела не спросит, почему

Ее отравой напоили;

И немы сердцу моему

Мои ль желания, твои ли.

Какую камень цель найдет?

Врагу иль другу смерть даруя,

Иль праздным на поле падет -

Все с равной радостью беру я.

То - воля мудрого стрелка,

Плавильщика снегов упорных,

А рана? рана - не жалка

Для этих глаз, ему покорных.

О, радость! в горестном начале

Меня сковала немота,

И ни сомнений, ни печали

Не предали мои уста.

И слез моих, бессильных жалоб

Не разболтал послушный стих,

А что от стона удержало б,

Раз ветер в полночи не стих?

Но тайною грозой омытый,

Нежданно свеж и зелен луг,

И буре, утром позабытой,

Не верь, желанный, верный друг.

Ах, не плыть по голубому морю,

Не видать нам Золотого Рога,

Голубей и площади Сан-Марка.

Хорошо отплыть туда, где жарко,

Да двоится милая дорога,

И не знаю, к радости иль к горю.

Не видать открытых, светлых палуб

И судов с косыми парусами,

Золотыми в зареве заката.

Что случается, должно быть свято,

Управляем мы судьбой не сами,

Никому не надо наших жалоб.

Может быть, судьбу и переспорю,

Сбудется веселая дорога,

Отплывем весной туда, где жарко,

И покормим голубей Сан-Марка,

Поплывем вдоль Золотого Рога

К голубому, ласковому морю!

Ветер с моря тучи гонит,

В засиявшей синеве

Облак рвется, облак тонет,

Отражался в Неве.

Словно вздыбив белых коней,

Заскакали трубачи.

Взмылясь бешеной погоней,

Треплют гривы космачи.

Пусть несутся в буйных клочьях

По эмали голубой,

О весенних полномочьях

Звонкою трубя трубой.

Февраль-май 1911

146-154. ОТТЕПЕЛЬ

С. Л. И<онину>

Ты замечал: осеннею порою

Какой-то непонятною игрою

Судьба нас иногда теплом дарит,

А россыпь звезд все небо серебрит,

Пчелиному уподобляясь рою.

Тогда плащом себя я не закрою,

Закутавшись, как зябкий сибарит.

Лишь календарь про осень говорит.

Ты замечал?

Пусть вьюги зимние встают горою;

На вешний лад я струны перестрою

И призову приветливых харит.

Ведь то, что в сердце у меня горит

И что, коль хочешь, я легко утрою,

Ты замечал.

Нет, не зови меня, не пой, не улыбайся,

Прелестный призрак новых дней!

Кипящий юноша; стремись и ошибайся,

Но я не стал ли холодней!

Чем дале, тем быстрей сменяются виденья,

А жизни быстрый круг - так мал.

Кто знал погони пыл, полеты и паденья,

Лишь призрак, призрак обнимал.

О юность красная, смела твоя беспечность,

Но память зеркал_а_ хранит,

И в них увидишь ты минутной, хрупкой вечность

И размагниченным магнит.

Что для тебя найду? скажи, какой отплатой

Отвечу я на зов небес?

Но так пленителен твой глаз зеленоватый,

И клоуна нос, и губ разрез!

Так хочется обнять и нежно прикоснуться

Бровей и щек, ресниц и век!

Я спал до этих пор; пора, пора проснуться:

Все - мимолетность, это - век.

Слепая память, прочь, прочь зеркала обмана!

Я знаю, призрак тот - живой:

Я вижу в первый раз, горит впервые рана.

Зови меня, зови! я твой!

Я не знаю, не напрасно ль

Повстречались мы в пути?

Я не знаю, не опасно ль

Нам вдвоем с тобой идти?

Я не знаю, стар иль молод

Тот, кто любит в сотый раз,

Но, восторженный, проколот

Светлой парой карих глаз.

Лишь одно я знаю - даром

Эта встреча не пройдет:

Пораженное ударом,

Сердце вздрогнет и падет.

С какою-то странной силой

Владеют нами слова,

И звук немилый иль милый,

Как будто романа глава.

"Маркиза" - пара в боскете

И праздник ночной кругом.

"Левкои" - в вечернем свете

На Ниле приютный дом.

Когда назовут вам волка -

Сугробы, сумерки, зверь.

Но слово одно: "треуголка"

Владеет мною теперь.

Конечно, тридцатые годы,

И дальше: Пушкин, лицей,

Но мне надоели моды

И ветошь старых речей.

И вижу совсем я другое:

Я вижу вздернутый нос

И Вас, то сидя, то стоя,

Каким я Вас в сердце унес.

Катались Вы на острова,

А я, я не катался.

Нужны ль туманные слова

Тому, кто догадался?

Мы перстень ценим, не футляр,

Ведь что нам до коробок?

И у меня в груди пожар,

Пускай я с виду робок.

И я покорен, видит Бог,

Катались Вы - не я же,

Не пустите на свой порог,

Пойду на это даже.

Велите лезть на каланчу,

Исполню повеленье.

А что нелепо я молчу,

Так это от волненья.

Но пусть покорен я и глуп,

Одно я знаю верно:

Болтливых не закрою губ,

Любя нелицемерно.

Дождь моросит, темно и скучно,

Смотрю в окно на телеграф.

Хотел бы думать равнодушно,

В уме неделю перебрав.

Не такова моя натура:

Спокойствие мне не дано,

Как у больных температура,

Скачу то в небо, то на дно.

Во вторник (и без всякой лести)

Я чувствовал такой подъем:

У Юрочки сначала вместе,

Потом в театре мы вдвоем.

От середы и до субботы

Я в заточенье заключен.

Когда же невтерпеж забота,

Звоню я робко в телефон.

И не нарушил я традиций:

Писал стихи, курил, вздыхал

И время ваших репетиций

"Презренной прозой" проклинал.

У Вас в субботу ужин "шпажный",

Наутро Вам стихи пришлю.

Еще не сбросив хмель отважный,

Прочтете Вы, что я люблю.

Еще три дня. О, я прославлю

Твой день, Архангел Михаил!

В полтину свечку я поставлю,

Чтоб он почаще приходил.

Дождь моросит, но мне не скучно

Смотреть в окно на телеграф,

Сидеть не в силах равнодушно,

В уме неделю перебрав.

Как люблю я запах кожи,

Но люблю и запах жасмина.

Между собой они не схожи,

Но есть что-то общее между ними.

Случайно, конечно, они соединились

В моем воспоминанье,

Но не равно ли у нас сердца бились

Тогда, как и в любом преданьи?

Вы помните улицу Calzajuoli

И лавку сапожника Томазо?

(Недавно это было, давно ли -

Это не относится к рассказу).

Я стоял, Вы ехали мимо,

И из дверей пахло кожей;

А в стакане, на полке хранима,

Была ветка жасмина (жасмина, не розы).

Прохожие шли попарно

И меня толкали.

Вы проехали, улыбнувшись, к Лунгарно,

А собор от заката был алым.

Ничего подобного теперь не случилось:

Мы сидели рядом и были даже мало знакомы,

Запаха жасмина в воздухе не носилось,

И кругом стояли гарсоны.

Никто никуда не ехал, небо не пылало,

Его даже не было и видно.

Но сердце помнило, сердце знало,

И ему было сладостно и обидно.

Но откуда вдруг запах кожи

И легкое жасмина дуновенье?

Разве и тогда было то же

И чем-то похожи эти мгновенья?

Во Флоренции мы не встречались:

Ты там не был, тебе было тогда три года,

Но ветки жасмина качались

И в сердце была любовь и тревога.

Я знаю, знаю! а ты, ты знаешь?

Звезда мне рассекла сердце!

Напрасно ты не понимаешь

И просишь посыпать еще перца.

Покажи мне твои глаза, не те ли?

Нет, лицо твое совсем другое,

Но близко стрелы прошелестели

И лишили меня покоя.

Так вот отчего эта сладость,

Вот отчего улица Calzajuoli!

Сердце, сердце, не близка ли радость,

А давно ль ты собиралось умирать, давно ли?

Голый отрок в поле ржи

Мечет стрелы золотые.

Отрок, отрок, придержи

Эти стрелы золотые!

К небу взвившись, прямо в рожь

Упадут златые стрелы,

И потом не разберешь:

Где колосья, где тут стрелы.

Злато ржи сожнут в снопы,

Но от стрел осталось злато.

Тяжко зерна бьют цепы,

Но от стрел осталось злато.

Что случилось? ел я хлеб.

Не стрелой ли я отравлен?

Отчего я вдруг ослеп?

Или хлеб мой был отравлен?

Ничего не вижу... рожь,

Стрелы, злато... милый образ...

Все мне - призрак, все мне ложь,

Вижу только - милый образ.

Рано горлица проворковала,

Утром под окном моим пропела:

"Что не бьешься, сердце, как бывало?

Или ты во сне окаменело?

Боже упаси, не стало ль старо,

Заморожено ль какой кручиной?

Тут из печки не достанешь жара,

Теплой не согреешься овчиной".

Пташка милая, я застываю,

Погибаю в пагубной дремоте,

Глаз своих давно не открываю,

Ни костей не чувствую, ни плоти.

Лишь глубоко уголечек тлеет,

В сердце тлеет уголечек малый.

Слышу я сквозь сон: уж ветер веет,

Синий пламень раздувает в алый.

Октябрь-ноябрь 1911

155-166. МАЯК ЛЮБВИ

С. В. Миллеру

Светлый мой затвор!

Ждал Царя во двор,

А уж гость сидит

Там, где стол накрыт.

Поклонюсь ему,

Царю моему.

Сердца не позорь:

От утра до зорь

Не устало ждать,

Скоро ль благодать

Гость мой принесет,

Меня спасет.

Светлый мой затвор,

Ты - что царский двор!

Умным духом пьян,

Жгу святой тимьян:

Стукнуло кольцо

В высоко крыльцо.

Сколько раз тебя я видел,

То ревнуя, то любя,

Жребий сердце не обидел:

Видел спящим я тебя.

Забывается досада,

Тупы ревности шипы,

Мне не надо, мне не надо

Мной изведанной тропы.

Так докучны повторенья:

Радость, ревность и тоска,

Но для нового строенья

Крепкой выбрана доска.

Что там было, что там будет,

Что гадает нам звезда?

Нежность в сердце не убудет

(Верю, верю) никогда.

Пусть разгул все бесшабашней,

Пусть каприз острей и злей,

Но твой образ, тот домашний,

Тем ясней и веселей.

Ты принес мне самовольно

Самый ценный, нежный дар,

И расплавился безбольно

В ясном свете мой пожар.

Павильоны строил - зодчий -

Я, тоскуя и шутя,

Но теперь не ты ли, Отче,

Мне вручил мое дитя?

Не правда ли, на маяке мы -

В приюте чаек и стрижей,

Откуда жизнь и море - схемы

Нам непонятных чертежей?

Окошко узкое так мало,

А горизонт - далек, широк,

Но сердце сердце прижимало,

Шептало: "Не настал ли срок?"

Нам вестники - стрижи да чайки,

А паруса вдали - не нам;

Любовь, какой другой хозяйке,

Как не тебе, ключи отдам?

Входи, хозяйствуй, полновластвуй:

Незримою ты здесь была,

Теперь пришла - живи и здравствуй

Над лоном хладного стекла;

Отсюда жизнь и море - схемы

Нам непонятных чертежей,

И вот втроем на маяке мы,

В приюте чаек и стрижей.

Ты сидишь у стола и пишешь.

Ты слышишь?

За стеной играют гаммы,

А в верхнем стекле от рамы

Зеленеет звезда...

Навсегда.

Так остро и сладостно мило

Томила

Теплота, а снаружи морозы...

Что значат ведь жалкие слезы?

Только вода.

Навсегда.

Смешно и подумать про холод,

Молод

Всякий, кто знал тебя близко.

Опустивши голову низко,

Прошепчешь мне "да".

Навсегда.

Сегодня что: среда, суббота?

Скоромный нынче день иль пост?

Куда девалася забота,

Что всякий день и чист и прост.

Как стерлись, кроме Вас, все лица,

Как ровно дни бегут вперед!

А, понял я: "Сплошной седмицы"

В любви моей настал черед.

Я знаю, я буду убит

Весною, на талом снеге...

Как путник усталый спит,

Согревшись в теплом ночлеге,

Так буду лежать, лежать,

Пригвожденным к тебе, о мать.

Я сам это знаю, сам,

Не мне гадала гадалка,

Но чьим-то милым устам

Моих будет жалко...

И буду лежать, лежать,

Пригвожденным к тебе, о мать.

И будет мне все равно,

Наклонится ль кто надо мною,

Но в небес голубое дно

Взгляну я с улыбкой земною.

И буду лежать, лежать,

Пригвожденным к тебе, о мать.

Твой голос издали мне пел:

"Вернись домой!

Пускай нас встретят сотни стрел,

Ты - мой, ты - мой!"

И сладким голосом влеком,

Я вопрошал:

"Но я не знаю, где мой дом

Средь этих скал?"

И тихий шелестит ответ:

"Везде, где я;

Где нет меня, ни счастья нет,

Ни бытия.

Беги хоть на далекий Ганг,

Не скрыться там, -

Вернешься вновь, как бумеранг,

К моим ногам".

Теперь я вижу: крепким поводом

Привязан к мысли я одной,

И перед всеми, всеми слово дам,

Что ты мне ближе, чем родной.

Блаженство ль, долгое ль изгнание

Иль смерть вдвоем нам суждена,

Искоренить нельзя сознания,

Что эту чашу пью до дна.

Что призрак зол, глухая Персия

И допотопный Арарат?

Раз целовал глаза и перси я -

В последний час я детски рад.

Над входом ангелы со свитками

И надпись: "Плоть Христову ешь",

А телеграф прямыми нитками

Разносит тысячи депеш.

Забвенье тихое, беззлобное

Сквозь трепет ярких фонарей,

Но мне не страшно место лобное:

Любовь, согрей меня, согрей!

Опять - маяк и одиночество

В шумливом зале "Метрополь".

Забыто имя здесь и отчество,

Лишь сердца не забыта боль.

Как странно: снег кругом лежит,

А ведь живем мы в центре города,

В поддевке молодец бежит,

Затылки в скобку, всюду бороды.

Jeunes homm'ы {*} чисты так и бриты,

Как бельведерский Аполлон,

А в вестибюле ходят бритты,

Смотря на выставку икон.

Достанем все, чего лишь надо нам,

И жизнь кипуча и мертва,

Но вдруг пахнет знакомым ладаном...

Родная, милая Москва!

{* Молодые люди (фр.) - Ред.}

Вы мыслите разъединить

Тех, что судьбой навеки слиты,

И нежную расторгнуть нить,

Которой души наши свиты?

Но что вы знаете о ней:

Святой, смиренной, сокровенной,

Невидной в торжестве огней,

Но яркой в темноте священной?

Чужда томительных оков,

Она дает и жизнь, и волю,

И блеск очей, и стройность строф,

И зелень радостному полю.

Глуха к бессильной клевете,

Она хранит одну награду,

И кто любви не знали, те

Не переступят чрез ограду.

Посредине зверинца - ограда,

А за нею розовый сад.

Там тишина и прохлада,

И нет ни силков, ни засад.

Там дышится сладко и вольно,

И читают любовный псалтырь,

А кругом широко и бездольно

Распростерся дикий пустырь.

Когда ж приоткроют двери,

Слышен лай и яростный вой,

Но за стены не ступят звери:

Их крылатый хранит часовой.

И все так же тихо и мирно

Голубой лепечет ручей,

И медленно каплет смирна

Из цветочных очей.

И издали вой, как "осанна",

Говорит: "Люби, живи!"

Но звериная жизнь - обманна

Запечатанной там любви.

Декабрь 1911 - январь 1912

VII

167-174. ТРОЕ

Нас было трое: я и они,

Утром цветы в поле сбирали,

Чужды печали, шли наши дни,

Горькой беды мы не гадали.

Летние дали тучей грозят,

Пестрый наряд ветер развеет,

Цветик слабеет, бурей измят,

Тщетно твой взгляд пламенем рдеет.

Кто же посмеет нас разлучить,

Разом разбить счастье тройное?

Все же нас трое: крепкая нить

Нас единить будет для боя!

Ты именем монашеским овеян,

Недаром гордым вырос, прям и дик,

Но кем дух нежности в тебе посеян,

Струею щедрой брызжущий родник?

Ты в горести главою не поник:

Глаза блеснут сквозь темные ресницы...

Опять погаснут... и на краткий миг

Мне грозный ангел в милом лике мнится.

Как странно в голосе твоем мой слышен голос,

Моею нежностью твои глаза горят,

И мой чернеется, густой когда-то, волос

В кудрях томительных, что делит скромный ряд.

Молчим условленно о том, что мнится раем,

Любовью связаны и дружбой к одному,

Глядим, как в зеркало, и в нем друг друга знаем,

И что-то сбудется, как быть должно тому.

Не правда ль, мальчик, то был сон,

Когда вскричал ты со слезами:

"Твой друг убит! вот нож, вот он!" -

И зорко поводил глазами,

А я сидел у ног прикован,

Ночною речью околдован?

Не правда ль, мальчик, то был сон,

Когда в горячке пламенея,

Ты клял неведомый закон

И клял небывшего злодея?

То ночи полное светило

Тебя мечтами посетило.

Не правда ль, мальчик, то был сон?

Мой друг живет, и ты проснешься,

И ранним утром освежен,

Забудешь ночь и улыбнешься.

Зачем же днем повсюду с нами -

Твой страх, рожденный злыми снами?

Уезжал я средь мрака...

Провожали меня

Только друг да собака.

Паровозы свистели...

Так же ль верен ты мне?

И мечты наши те ли?

Надвигались туманы...

Неужели во тьме

Только ложь и обманы?..

Только друг да собака

Пожалели меня

И исчезли средь мрака.

Не вешних дней мы ждем с тобою,

А ждем осенних, ясных дней,

Когда опять свиданье с ней

Нас свяжет радостью тройною.

Очищен позднею грозою,

Свежей свод неба и синей,

Не вешних дней мы ждем с тобою,

А ждем осенних, ясных дней.

Полюбим осенью златою

Еще нежней, еще сильней.

Скорее, солнце, спламеней

И кроткой засветись порою!

Не вешних дней мы ждем с тобою.

Je crains de lui parler la nuit.

Gretry, "Richard Coeur de Lion" {*}

{* Я боюсь говорить с ним ночью. Гретри, "Ричард Львиное Сердце" (фр.).

- Ред.}

Когда душа твоя немела,

Не ты ли пела:

"С ним ночью страшно говорить"?

Звучал твой голос так несмело, -

Ты разумела,

Чем может нас судьба дарить.

Кто сердца трепет торопливый,

Любви пугливой

И страх, и шепот, страсть и крик,

И сладость нежности счастливой,

Упрек стыдливый, -

Кто вас подслушал, кто постиг?

Слова, вы тучкою летучей,

Струей певучей

Скользнули в воздухе пустом,

Но что же, времени могучей

(Оставь, не мучай!),

Коснулось нас своим перстом?

Волшебник странный и прелестный,

Какой чудесной

Ты связью вяжешь нас, Гретри?

Какой дорогой неизвестной

(Земной, небесной?)

Ты нас ведешь, считая: "Три!"?

И в цепь одну связало пенье

Тройные звенья,

В одно пожатье три руки,

И вижу, как сквозь сон иль тень я -

Одно волненье

Волнует разных три реки.

Пусть я жилец другого края,

Ту песнь играя,

Слезу замечу на щеке.

И знаю я, что, вспоминая,

Душа иная

Меня услышит вдалеке.

Казалось нам: одежда мая

Сквозные скрасила кусты,

И ветер, веток не ломая,

Слетит из синей высоты,

Проглянут пестрые цветы,

Засвищут иволги певучи, -

Зачем же радость простоты

Темнится тенью темной тучи?

Деревья нежно разнимая,

Кто вышел к нам из темноты?

Его улыбка - речь немая,

Движенья быстры и просты.

Куда от вольной красоты

Ведет он нас тропой колючей?

А дали, искрасна-желты,

Темнятся тенью темной тучи.

Шесть дней идем, заря седьмая

Осветит дальние кресты, -

И вождь, - "не слабая тесьма - я;

Сковались крепко он и ты,

И третья есть, вы все - чисты,

Желанья - нежны и не жгучи,

И лишь пройденные мосты

Темнятся тенью темной тучи".

О вождь, мы слабы, как листы,

Веди нас На любые кручи!

Ведь только дни, что прожиты,

Темнятся тенью темной тучи.

Июль-август 1909

VIII

175-182. ЛИСТКИ РАЗРОЗНЕННЫХ ПОВЕСТЕЙ

Молчим мы оба, и владеем тайной,

И говорим: "Ведь это - не любовь".

Улыбка, взгляд, приподнятая бровь -

Все кажется приметой не случайной.

Мы говорим о посторонних лицах:

"А. любит Б., Б. любит H., H. - А.", -

Не замечая в трепаных страницах,

Что в руки "Азбука любви" дана.

Октябрь 1907

Кому есть выбор, выбирает;

Кто в путь собрался - пусть идет;

Следи за картой, кто играет,

Лети скорей, кому - полет.

Ах, выбор вольный иль невольный

Всегда отрадней трех дорог!

Путь без тревоги, путь безбольный, -

Тот путь, куда ведет нас рок,

Зачем пленяться дерзкой сшибкой?

Ты - мирный путник, не боец.

Ошибку думаешь ошибкой

Поправить ты, смешной слепец?

Все, что прошло, как груз ненужный,

Оставь у входа навсегда.

Иди без дум росой жемчужной,

Пока горит твоя звезда.

Летают низко голубята,

Орел на солнце взор вперил.

Все, что случается, то свято;

Кого полюбишь, тот и мил.

Ноябрь 1907

Светлые кудри да светлые открытые глаза...

В воздухе сонном чуется гроза.

Нежные руки с усильем на весла налегли.

Темные тени от берега пошли.

Алым румянцем покрылося знакомое лицо.

Видно сквозь ливень шаткое крыльцо.

Рядом мы сели так близко за некрашеный за стол.

В окна виднелся за рекою дол.

Памятна будет та летняя веселая гроза,

Светлые кудри да светлые глаза!

[1904]

Тихие воды прудов фабричных,

Полные раны запруженных рек,

Плотно плотины прервали ваш бег,

Слышится шум машин ритмичных.

Запах известки сквозь запах серы -

Вместо покинутых рощ и трав.

Мирно вбирается яд отрав,

Ясны и просты колес размеры.

Хлынули воды, трепещут шлюзы,

Пеной и струями блещет скат!

Мимо - постройки, флигель, сад!

Вольно расторгнуты все союзы!

Снова прибрежности миром полны:

Шум - за горой, и умолк свисток...

Кроток по-прежнему прежний ток;

Ядом отравлены - мирны волны.

Июнь 1907

С каждым мерным поворотом

Приближаюсь к милой цели.

Эти тучки пролетели

И скользнули легким летом

На стене ли? на лице ли?

За окошком запотелым

Чащи леса реже, реже...

И, как встарь, надежды свежи:

Вот увидишь, тело с телом,

Что любовь и ласки - те же.

Сплю, и ты встаешь мечтаньем,

Наяву все ты же в сердце.

Истомлен я ожиданьем:

Скоро ль сладостным свиданьем

Запоет знакомо дверца

И прерву твой сон лобзаньем.

Октябрь 1908

В потоке встречных лиц искать глазами

Всегда одни знакомые черты,

Не мочь усталыми уже ногами

Покинуть раз намеченной черты,

То обогнав, то по пятам, то рядом

Стезей любви идти и трепетать,

И, обменявшись равнодушным взглядом,

Скорей уйти, как виноватый тать;

Не знать той улицы, того проспекта,

Где Вы живете (кто? богато ль? с кем?);

Для Вас я только встречный, только некто,

Чей взгляд Вам непонятен, пуст и нем.

Для сердца нет уж больше обороны:

Оно в плену, оно побеждено,

Историей любовников Вероны

Опять по-прежнему полно оно.

И каждый день на тот же путь вступая,

Забывши ночь, протекшую без сна,

Я встречи жду, стремясь и убегая,

Не слыша, что кругом звенит весна.

Вперед, назад, туда, сюда - все то же,

В потоке тех же лиц - одно лицо.

Как приступить, как мне начать, о Боже,

Как мне разбить колумбово яйцо?

Март 1907

Сердце бедное, опять узнало жар ты!

Успокою я тебя, раскину карты.

Оправдались плохо наши ожиданья:

Ни беседы, ни дороги, ни свиданья,

И повернут к нам спиной король червонный,

Не достать его никак стезей законной.

Вот болезнь для сердца, скука да печали,

И в конце лежит пиковка, и в начале.

Но не верь, мой друг, не верь болтливой карте:

Не умрет наша любовь в веселом марте!

Март 1907

Ночью легкий шорох трепетно ловится чутким

слухом,

Застывает перо в руке...

Как давно не видел родинки Вашей за левым ухом

И другой, что на правой щеке.

Дождь докучно льется... Снова ли солнце нам завтра

будет,

Истощивши ночную грусть?

Сердце злу не верит, сердце все любит

и не забудет,

Пусть не видит Вас долго, пусть!

Крепкой цепью держит память мою лишь одна

походка,

И ничем уж не расковать,

Так ведется верно светом маячным рыбачья лодка,

Свет же другой надо миновать.

Две звезды мне светят: родинки темные в светлом

поле,

Я смотреть на них не устал.

Ждать могу любви я год, и два года, и даже боле,

Лишь бы видеть не перестал.

Март 1907

183-192. РАЗНЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

1 {*}

Волны ласковы и мирны,

Чуть белеют корабли.

Не забыть родимой Смирны,

Розовеющей вдали.

Отражен звезды восточной

Бледный блеск струей воды,

Наступает час урочный,

Как спускались мы в сады.

И смеялись, и плескались,

Пеня плоский водоем;

Как встречались, так расстались,

Песни пленные поем.

Жадный глаз наш еле ловит

Уж туманные холмы;

Что морская глубь готовит

В пене плещущей каймы?

Сентябрь 1910

{* К пьесе Евг. Зноско-Боровского "Обращенный принц"}

Боги, что за противный дождь!

День и ночь он идет, гулко стуча в окно.

Так, пожалуй, мне долго ждать,

Чтобы крошка Фотис в садик ко мне пришла.

Страшно ноги смочить в дожде,

Чистой туники жаль, жаль заплетенных кос.

Можно ль мне на нее роптать:

Дева - нежный цветок, так ей пристало быть.

Я - мужчина, не хрупкий я,

Что на воду смотреть? Туч ли бояться мне?

Плащ свой серый накину вмиг,

В дом Фотис постучусь, будто пришлец чужой.

То-то смеху и резвых игр,

Как узнает меня, кудри откроет мне!

Что, взял, гадкий, ты, гадкий дождь?

Разве я не хитрец? кто не хитер в любви?

Стукнул в двери моей Фотис -

Мать мне открыла дверь, старую хмуря бровь.

"Будет дома сидеть Фотис, -

В сад к подруге пошла: разве ей страшен дождь?"

Январь 1909

Что морочишь меня, скрывшись в лесных холмах?

Нимфой горных пустынь тщетно дразня меня?

Знаю я хорошо, это ведь голос твой;

Ты ответы даешь нежным словам моим.

Я "люблю" закричу, ты мне "люблю" в ответ;

Я "навек" повторю, ты повторишь "навек";

Но лишь только скажу в сладкой надежде "твой" -

Ты мне "твой" же назад с легким зефиром шлешь.

Все холмы обыскал, все обыскал леса,

Чтоб шалунью найти и услыхать: "Твоя".

Тщетны поиски все; бедный безумец я,

Что в бесплодной мечте с эхом беседу вел.

Январь 1909

ГЕРО

Тщетно жечь огонь на высокой башне,

Тщетно взор вперять в темноту ночную,

Тщетно косы плесть, умащаться нардом,

Бедная Геро!

Слышишь вихря свист? слышишь волн стенанье?

Грозен черный мрак, распростерт над морем.

Что белеет там средь зыбей бездонных -

Пена иль милый?

"Он придет, клянусь, мой пловец бесстрашный!

Сколько раз Леандр на огонь условный,

К зимним глух волнам, рассекал рукою

Глубь Геллеспонта!"

Он придет не сам, но, волной влекомый,

Узришь труп его на песке прибрежном:

Бледен милый лик, разметались кудри,

Очи сомкнулись.

Звонче плач начни, горемыка Геро,

Грудь рыданьем рви - и заропщут горы,

Вторя крику мук и протяжным воплям

Эхом послушным.

"Меркни, белый свет, угасай ты, солнце!

Ты желтей, трава, опадайте, листья:

Сгибнул нежный цвет, драгоценный жемчуг

Морем погублен!

Как мне жить теперь, раз его не стало?

Что мне жизнь и свет? безутешна мука!

Ах, достался мне не живой любовник, -

Я же - живая!

Я лобзанье дам, но не ждать ответа;

Я на грудь склонюсь - не трепещет сердце,

Крикну с воплем я: "Пробудись, о милый!" -

Он не услышит!

Лейся, жизнь моя, в поцелуях скорбных!

Током страстных слез истекай, о сердце!

В мой последний час нацелуюсь вволю

С бледным Леандром!"

Март 1909

В тенистой роще безмятежно

Спал отрок милый и нагой;

Он улыбался слишком нежно,

О камень опершись ногой.

Я на него смотрел прилежно

И думал: "Как любовь, ты мил!"

Он улыбался слишком нежно, -

Зачем его я разбудил?

Его рабом стать неизбежно

Мне рок прекрасный начертал;

Он улыбался слишком нежно, -

Я, взявши рабство, не роптал.

1908

В СТАРЫЕ ГОДЫ

Подслушанные вздохи о детстве,

когда трава была зеленее,

солнце казалось ярче

сквозь тюлевый полог кровати

и когда, просыпаясь,

слышал ласковый голос

ворчливой няни;

когда в дождливые праздники

вместо Летнего сада

водили смотреть в галереи

сраженья, сельские пейзажи и семейные портреты;

когда летом уезжали в деревни,

где круглолицые девушки

работали на полях, на гумне, в амбарах

и качались на качелях

с простою и милой грацией,

когда комнаты были тихи,

мирны,

уютны,

одинокие читальщики

сидели спиною к окнам

в серые, зимние дни,

а собака сторожила напротив,

смотря умильно,

как те, мечтая,

откладывали недочитанной книгу;

семейные собранья

офицеров, дам и господ,

лицеистов в коротких куртках

и мальчиков в длинных рубашках,

когда сидели на твердых диванах,

а самовар пел на другом столе;

луч солнца из соседней комнаты

сквозь дверь на вощеном полу;

милые, рощи, поля, дома,

милые, знакомые, ушедшие лица -

очарование прошлых вещей, -

вы - дороги,

как подслушанные вздохи о детстве,

когда трава была зеленее,

солнце казалось ярче

сквозь тюлевый полог кровати.

Сентябрь 1907

ТРОИЦЫН ДЕНЬ

Пела труба; солдаты ложились спать;

Тихи были сады с просторными домами.

Куда я пошла, не спросила мать,

А я сказала, что иду за цветами.

У берега качалась лодка.

Хватит ли денег? боюсь опоздать!

Матрос сказал мне: "Садись, красотка,

Свезу и даром, - велишь подать? "

Теперь уж близко, скорей, скорее!

Милая звезда, погибнуть не дай!

Ты с каждой минутою все зеленее,

Крепче, крепче мне помогай!

Вот и подъезд. Неужели опоздала?

Глупое сердце, в грудь не бей!

Слышались скрипки из окон зала,

В дверях смеялся высокий лакей.

Но вот показались рыжие лошадки...

Зачем, зачем он так хорош?

Зачем эти минуты так горьки и сладки

И меня бросает то в жар, то в дрожь?

Вышел из экипажа... легка походка,

Прошел, не глядя, шпорами звеня.

Верная звезда, верная лодка,

Вы и сегодня не обманули меня!

Дома все спят, трещит лампадка.

Утром вставать будет такая лень!

Цветов я не достала, - это, конечно, гадко;

Без цветов придется встретить Троицын день.

Февраль 1911

Чем ты, луг зеленый, зелен,

Весенними ль травами?

Чем ты, мед янтарный, хмелен:

Какими отравами?

Кем ты, путь мой дальний, велен:

Судьбами ль правыми?

Луг зеленый зеленится

Под острыми косами;

Меду сладкому смеситься

Со скорбными росами;

В путь идет со мной девица

Ногами босыми.

Кто о луге новом бредит,

Тот в свете находится;

Меду нового нацедит

Ему Богородица;

С кем незримый всадник едет,

Тот верно водится.

Июль 1909

Солнцем залит сад зеленый...

Еле дышишь, еле видишь...

Рой вверху жужжит пчелиный...

Где-то стук копыт услышишь...

Едет всадник в сад зеленый...

Юный всадник, ты - влюбленный, -

Сердцем тотчас узнаю я:

Есть на сердце знак единый.

Розу алую целуя,

Гостя встречу я, влюбленный.

Едет "в солнце облеченный";

Если б знал он, если б ведал!

Вспомни, братец голубиный,

Имя прежнее не предал?

Что ж молчишь ты, облеченный?

У калитки затворенной

Повод бросил, бросил стремя...

О, побудь хоть миг единый!

Знаешь сам: летуче время, -

Нет калитки затворенной.

Я, любовью утомленный,

К сердцу всадника прижмуся...

Опустился рой пчелиный!..

Ты покой найдешь, клянуся!

Знойным полднем утомленный.

Февраль 1909

ПАСХА

У Спаса у Евфимия

Звонят в колокола.

Причастен светлой схиме я,

Когда весна пришла.

Сквозь зелени веселые

Луга видны давно,

Смотрю на лес и села я

Чрез узкое окно.

Минуло время страдное,

И в путь пора, пора!

Звучит мне весть отрадная

От ночи до утра.

Престали быть мы сирыми,

Опять Христос меж нас, -

Победными стихирами

Гремит воскресный глас.

О братья возлюбленная,

Ведите вы меня

Туда, где обновленная

Чернеется земля.

Ах, небо, небо синее!

Ах, прежняя любовь!

Не доживу до инея,

Лишь там сойдемся вновь!

Сойду не с погребальными

Я песнями во гроб:

С канонами пасхальными

Украсит венчик лоб.

Скрещу я руки радостно,

Взгляну на вешний лес

И благостно и сладостно

Скажу: "Христос Воскрес!"

Март 1910

193-199. СТИХОТВОРЕНИЯ НА СЛУЧАЙ

С. Ауслендеру

Одна звезда тебе над колыбелью

Цвела и над моей цвела весной.

Два языка даны душе одной:

Моя печаль поет твоей свирелью.

Ты, как Челлини, жаден к рукоделью,

Весну Тосканы сладко возродил.

Печальный отрок, горестен и мил,

Бредешь в полях, вотще ища забавы.

Венки из трав, исполненных отравы,

Сплетаешь нежно с дремлющих могил.

Я помню вновь весны веселый трепет,

Когда мне видятся твои черты.

Не тот же ль хмель почуешь скоро ты,

Пройдя шагов несмелых первый лепет?

Взлетишь, взлетишь, как непокорный стрепет!

Любви чужой прилежный ученик,

К земле другой так набожно приник,

Слова твои так сладостно правдивы,

Что, мнится, вот под северные ивы

Перенесешь живительный родник.

1908

АКРОСТИХ

В. Я. Брюсову

_В_алы стремят свой яростный прибой,

_А_ скалы все стоят неколебимо.

_Л_етит орел, прицелов жалких мимо,

_Е_два ли кто ему прикажет: "Стой!"

_Р_азящий меч готов на грозный бой,

_И_ зов трубы звучит неутомимо.

_Ю_тясь в тени, шипит непримиримо

_Б_ессильный хор врагов, презрен тобой.

_Р_етивый конь взрывает прах копытом.

_Ю_родствуй, раб, позоря Букефала!

Следи, казнясь, за подвигом открытым!

_О_, лет царя! как яро прозвучала

_В_ годах, веках труба немолчной славы!

_У_ ног враги - безгласны и безглавы.

1908

ОТВЕТНЫЙ СОНЕТ

Ю. Н. Верховскому

Ау, мой друг, припомни вместе с "башней"

Еще меня, кому не чужды "Оры".

Бывало, гость, я пел здесь до авроры,

Теперь же стал певуньею всегдашней,

Наверно, стал наглей я и бесстрашней,

Что смел вступить в содружеские хоры, -

Так пес дворной, забравшись в гончих своры,

Летит стрелой, чтоб не узнали шашней.

А впрочем, нет: в теперешних напевах

Я - чист и строг, хоть и чужда мне мрачность

И сам в себе не вижу иноверца, -

Но присмирел проказник в правых гневах,

И флер покрыл опасную прозрачность,

Чтоб не смущать доверчивого сердца.

Август 1909

НАДПИСЬ НА КНИГЕ

Н. С. Гумилеву

Манон Леско, влюбленный завсегдатай

Твоих времен, я мыслию крылатой

Искал вотще исчезнувших забав,

И образ твой, прелестен и лукав,

Меня водил - изменчивый вожатый.

И с грацией манерно-угловатой

Сказала ты: "Пойми любви устав,

Прочтя роман, где ясен милый нрав

Манон Леско:

От первых слов в таверне вороватой

Прошла верна, то нищей, то богатой,

До той поры, когда, без сил упав

В песок чужой, вдали родимых трав,

Была зарыта шпагой, не лопатой

Манон Леско!"

Август 1909

Вяч. Ив. Иванову

Певцу ли розы принесу

Цветов царицу?

В каком саду, в каком лесу

Сберу кошницу?

Мои укромные поля

В день именинный

Сей цвет семейства миндаля

Дарят невинный.

Но розы уменьшенный вид,

Хоть небогатый,

Гласит: "Два дня - и прилетит

Весны глашатай".

Но помни: позднею порой

В сентябрьской стуже

Он принесет наряд второй,

Ничуть не хуже.

Март 1911

С. Соловьеву

Увы, любви своей не скрою:

Видна по тысяче примет.

Я слышу голос за горою -

Моей тоске звучит ответ.

Осенней, желтою порою

Весна повеет на лугах.

Я слышу голос за горою:

Какой привет в его словах!

Забудешь Мирту, встретишь Хлою,

Не для тебя печаль могил.

Я слышу голос за горою:

Поет далеко, близко - мил.

1908

В. К. Шварсалон

Петь начну я в нежном тоне,

Раз я к Мейстеру попал.

Шлет привет его Миньоне,

Кто избегнул злых опал.

Кров нашел бездомный странник

После жизни кочевой;

Уж не странник, не изгнанник,

Я от счастья сам не свой.

Отдал вольной жизни дань я,

Но пред радостным концом

В дверь таинственного зданья

Робким я стучусь жильцом.

Две жены на башне тайной

Правят верно мерный ход,

Где, пришелец не случайный,

Я отру дорожний пот.

Будто рыцарские дамы

Вышивают синий шарф

И готовят орифламмы

Под напевы звучных арф.

Синий цвет подходит к шарфу,

И равна в вас благодать,

Как, в одной признавши Марфу,

В Вас Марии не узнать?

То Мария, то Миньона,

Антигона вы всегда, -

Заревого небосклона

Засветившая звезда.

1909

* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

200-229. ВЕНОК ВЕСЕН (ГАЗЭЛЫ)

Чье-то имя мы услышим в пути весеннем?

В книжку сердца что напишем в пути весеннем?

Мы не вазы с нардом сладким в подвале темном:

Не пристало спать по нишам в пути весеннем.

Бег реки, ручьев стремленье кружит быстрее,

Будто стало все дервишем в пути весеннем.

Опьянен я светлой рощей, горами, долом

И травой по плоским крышам в пути весеннем!

Звонче голос, бег быстрее, любовной пляски

Не утишим, не утишим в пути весеннем!

Поводырь слепой слепого, любовь слепая,

Лишь тобою мы и дышим в пути весеннем!

Ведет по небу золотая вязь имя любимое.

Шепчу я, ночью долгою томясь, имя любимое.

На площадь выйдя, громко я скажу, все пускай

слушают,

Любви глашатай, крикну, не стыдясь, имя любимое.

Пускай в темницу буду заточен, славить мне

песнями

Не может запретить жестокий князь имя любимое.

Две буквы я посею на гряде желтой настурцией,

Чтоб все смотрели, набожно дивясь, имя любимое.

Пусть рук и языка меня лишат - томными вздохами

Скажу, как наша неразрывна связь, имя любимое!

Кто видел Мекку и Медину - блажен!

Без страха встретивший кончину - блажен!

Кто знает тайну скрытых кладов, волшебств,

Кто счастьем равен Аладину - блажен!

И ты, презревший прелесть злата, почет

И взявший нищего корзину, - блажен!

И тот, кому легка молитва, сладка,

Как в час вечерний муэдзину, - блажен!

А я, смотря в очей озера, в сад нег

И алых уст беря малину, - блажен!

Нам рожденье и кончину - все дает Владыка неба.

Жабе голос, цвет жасмину - все дает Владыка

неба.

Летом жар, цветы весною, гроздья осенью румяной

И в горах снегов лавину - все дает Владыка неба.

И барыш, и разоренье, путь счастливый, смерть

в дороге,

Власть царей и паутину - все дает Владыка неба.

Кравчим блеск очей лукавых, мудрецам седин

почтенье,

Стройной стан, горбунье спину - все дает Владыка

неба.

Башни тюрем, бег Евфрата, стены скал, пустынь

просторы,

И куда я глаз ни кину - все дает Владыка неба!

Мне на долю - плен улыбок, трубы встреч,

разлуки зурны,

Не кляну свою судьбину: все дает Владыка неба.

Что, скажи мне, краше радуг? Твое лицо.

Что мудреней всех загадок? Твое лицо.

Что струею томной веет в вечерний час,

Словно дух жасминных грядок? Твое лицо!

Что, как молния, сверкает в день летних гроз

Из-за тяжких, темных складок? Твое лицо.

Что мне в сердце смерть вселяет и бледный страх,

Скорбной горечи осадок? Твое лицо.

Что калитку вдруг откроет в нежданный сад,

Где покой прудов так сладок? Твое лицо!

Что судьбы открытой книга, златая вязь

Всех вопросов, всех разгадок? Твое лицо.

Вверх взгляни на неба свод: все светила!

Вниз склонись над чашей вод: все светила!

В черном зеркале пруда час молчаний

Свил в узорный хоровод все светила.

Двери утра на замке, страж надежен,

Правят верно мерный ход все светила.

Карий глаз и персик щек, светлый локон,

Роз алее алый рот - все светила.

Пруд очей моих, отверст прямо в небо,

Отразил твоих красот все светила.

Легких пчел прилежный рой в росных розах,

Мед сбирают в звездный сот все светила.

Поцелуев улей мил: что дороже?

Ах, смешайте праздный счет, все светила!

Ты - со мной, и ночь полна; утро, медли!

Сладок нам последний плод, все светила!

Я - заказчик, ты - купец: нам пристала взглядов

мена.

Ты - прохожий, я - певец: нам пристала взглядов

мена.

Ты клянешься, я молчу; я пою и ты внимаешь;

Пусть злословит злой глупец: нам пристала взглядов

мена.

Я, прося парчи, перстней, с мудрой тайной амулетов,

Песен дам тебе венец: нам пристала взглядов мена.

Разверни любви устав, там законы ясно блещут,

Ты - судья, а я - истец: нам пристала взглядов

мена.

На охоте ты - олень: скоры ноги, чутки уши,

Но и я лихой ловец: нам пристала взглядов мена.

На горе ты стадо пас: бди, пастух, не засыпая:

Я как волк среди овец: нам пристала взглядов мена.

Милый скряга, клад храни: ловкий вор к тебе

крадется,

Ключ хитрей бери, скупец, нам пристала взглядов

мена.

Круг оцеплен, клич звучал, выходи на поединок,

Я - испытанный боец, нам пристала взглядов мена.

Птица в клетке, жар в груди, кто нам плен наш

расколдует?

Что ж, летишь ли, мой скворец? нам пристала

взглядов мена.

У меня в душе чертог: свечи тают, ладан дышит,

Ты - той горницы жилец: нам пристала взглядов

мена.

Разве раньше ты не знал, что в любви морях

широких

Я - пловец и ты - пловец? нам пристала взглядов

мена.

Кто смеется - без ума; кто корит - без

рассужденья;

Кто не понял, тот - скопец: нам пристала взглядов

мена.

Что молчишь, мой гость немой? что косишь лукавым

оком?

Мой ты, мой ты наконец: нам пристала взглядов

мена!..

Покинь покой томительный, сойди сюда!

Желанный и медлительный, сойди сюда!

Собаки мной прикормлены, открыта дверь,

И спит твой стражник бдительный: сойди сюда!

Ах, дома мне не спалося: все ты в уме...

С улыбкой утешительной сойди сюда!

Оставь постели мягкие, свой плащ накинь,

На зов мой умилительный сойди сюда!

Луною, что четырнадцать прошла ночей,

Яви свой лик слепительный, сойди сюда!

Нарушено безмолвие лишь звоном вод,

Я жду в тиши мучительной, сойди сюда!

Вот слышу, дверью скрипнули, огонь мелькнул...

Губительный, живительный, сойди сюда!

Всех поишь ты без изъятья, кравчий,

Но не всем твои объятья, кравчий!

Брови - лук, а взгляд под бровью - стрелы,

Но не стану обнимать я, кравчий!

Стан - копье, кинжал блестящий - зубы,

Но не стану целовать я, кравчий!

В шуме пира, в буйном вихре пляски

Жду условного пожатья, кравчий!

Ты не лей вина с избытком в чашу:

Ведь вино - плохая сватья, кравчий!

А под утро я открою тайну,

Лишь уснут устало братья, кравчий!

Как нежно золотеет даль весною!

В какой убор одет миндаль весною!

Ручей звеня бежит с высот в долину,

И небо чисто как эмаль весною!

Далеки бури, ветер с гор холодный,

И облаков прозрачна шаль весною!

Ложись среди ковра цветов весенних:

Находит томная печаль весною!

Влюбленных в горы рог охот не манит,

Забыты сабля и пищаль весною!

Разлука зимняя, уйди скорее,

Любовь, ладью свою причаль весною!

Желанный гость, приди, приди в долину

И сердце вновь стрелой ужаль весною!

Цветут в саду фисташки, пой, соловей!

Зеленые овражки пой, соловей!

По склонам гор весенних маков ковер;

Бредут толпой барашки. Пой, соловей!

В лугах цветы пестреют, в светлых лугах!

И кашки, и ромашки. Пой, соловей!

Весна весенний праздник всем нам дарит,

От шаха до букашки. Пой, соловей!

Смотря на глаз лукавый, карий твой глаз,

Проигрываю в шашки. Пой, соловей!

Мы сядем на террасе, сядем вдвоем...

Дымится кофей в чашке... Пой, соловей!

Но ждем мы ночи темной, песни мы ждем

Любимой, милой пташки. Пой, соловей!

Прижмись ко мне теснее, крепче прижмись,

Как вышивка к рубашке. Пой, соловей!

Нынче праздник, пахнет мята, все в цвету,

И трава еще не смята: все в цвету!

У ручья с волною звонкой на горе

Скачут, резвятся козлята. Все в цвету!

Скалы сад мой ограждают, стужи нет,

А леса-то! а поля-то: все в цвету!

Утром вышел я из дома на крыльцо -

Сердце трепетом объято: все в цвету!

Я не помню, отчего я полюбил,

Что случается, то свято. Все в цвету.

Острый меч свой отложи, томной негой полоненный.

Шею нежно обнажи, томной негой полоненный.

Здесь не схватка ратоборцев, выступающих в кругу,

Позабудь свои ножи, томной негой полоненный!

Здесь не пляска пьяных кравчих, с блеском глаз

стекла светлей,

Оком карим не кружи, томной негой полоненный!

Возлюби в лобзаньях сладких волн медлительную

лень,

Словно зыбью зрелой ржи, томной негой

полоненный!

И в покое затворенном из окна посмотришь в сад,

Как проносятся стрижи, томной негой полоненный.

Луч вечерний красным красит на ковре твой ятаган,

Ты о битвах не тужи, томной негой полоненный!

Месяц милый нам задержит, и надолго, утра час, -

Ты о дне не ворожи, томной негой полоненный!

До утра перебирая страстных четок сладкий ряд,

На груди моей лежи, томной негой полоненный!

Змеи рук моих горячих сетью крепкой заплету,

Как свиваются ужи, томной негой полоненный.

Ты дойдешь в восторгах нежных, в новых

странствиях страстей

До последней до межи, томной негой полоненный!

Цепи клятв, гирлянды вздохов я на сердце положу,

О, в любви не бойся лжи, томной негой полоненный.

Зачем, златое время, летишь?

Как всадник, ногу в стремя, летишь?

Зачем, заложник милый, куда,

Любви бросая бремя, летишь?

Ты, сеятель крылатый, зачем,

Огня посея семя, летишь?!

Что стоишь ты опечален, милый гость?

Что за груз на плечи взвален, милый гость?

Проходи своей дорогой ты от нас,

Если скорбью не ужален, милый гость!

Ах, в гостинице закрытой - три двора

Тем, кто ищет усыпален, милый гость.

Трое кравчих. Первый - белый, имя - Смерть;

Глаз открыт и зуб оскален, милый гость.

А второй - Разлука имя - красный плащ,

Будто искра наковален, милый гость.

Третий кравчий, то - Забвенье, он польет

Черной влагой омывален, милый гость.

Слышу твой кошачий шаг, призрак измены!

Вновь темнит глаза твой мрак, призрак измены!

И куда я ни пойду, всюду за мною

По пятам, как тайный враг, - призрак измены.

В шуме пира, пляске нег, стуке оружий,

В буйстве бешеных ватаг - призрак измены.

Горы - голы, ветер - свеж, лань быстронога,

Но за лаем злых собак - призрак измены.

Ночь благая сон дарит бедным страдальцам,

Но не властен сонный мак, призрак измены.

Где, любовь, топаза глаз, памяти панцирь?

Отчего я слаб и наг, призрак измены?

Насмерть я сражен разлукой стрел острей!

Море режется фелукой стрел острей!

Память сердца беспощадная, уйди,

В грудь пронзенную не стукай стрел острей!

Карий блеск очей топазовых твоих

Мне сиял любви порукой, стрел острей.

Поцелуи, что как розы зацвели,

Жгли божественной наукой, стрел острей.

Днем томлюсь я, ночью жаркою не сплю:

Мучит месяц сребролукий, стрел острей.

У прохожих я не вижу красоты,

И пиры мне веют скукой, стрел острей.

Что калека, я на солнце правлю глаз,

И безногий, и безрукий - стрел острей.

О, печаль, зачем жестоко так казнить

Уж израненного мукой, стрел острей?

Дней любви считаю звенья, повторяя танец мук,

И терзаюсь, что ни день я, повторяя танец мук!

Наполняя, подымая кубок темного вина,

Провожу я ночи бденья, повторяя танец мук.

Пусть других я обнимаю, от измены я далек, -

Пью лишь терпкое забвенье, повторяя танец мук!

Что, соседи, вы глядите с укоризной на меня?

Я несусь в своем круженьи, повторяя танец мук.

Разделенье и слиянье - в поворотах томных поз;

Блещут пестрые каменья, повторяя танец мук.

И бессильно опускаюсь к гиацинтовым коврам,

Лишь глазами при паденьи повторяя танец мук.

Кто не любит, приходите, посмотрите на меня,

Чтоб понять любви ученье, повторяя танец мук.

От тоски хожу я на базары: что мне до них!

Не развеют скуки мне гусляры: что мне до них!

Кисея, как облак зорь вечерних, шитый баркан...

Как без глаз, смотрю я на товары: что мне до них!

Голубая кость людей влюбленных, ты, бирюза,

От тебя в сердцах горят пожары: что мне до них!

И клинок дамасский уж не манит: время прошло,

Что звенели радостью удары: что мне до них!

Сотню гурий купишь ты на рынке, был бы кошель,

Ах, Зулейки, Фатьмы и Гюльнары: что мне до них!

Не зови меня, купец знакомый, - щеголь ли я?

Хороши шальвары из Бухары: что мне до них!

Алость злата - блеск фазаний в склонах гор!

Не забыть твоих лобзаний в склонах гор!

Рог охот звучит зазывно в тишине.

Как бежать своих терзаний в склонах гор?

Верно метит дротик легкий в бег тигриц,

Кровь забьет от тех вонзаний в склонах гор.

Пусть язык, коснея, лижет острие -

Тщетна ярость тех лизаний в склонах гор.

Крик орлов в безлесных кручах, визги стрел,

Хмель строптивых состязаний в склонах гор!

Где мой плен? к тебе взываю, милый плен!

Что мне сладость приказаний в склонах гор?

Горный ветер, возврати мне силу мышц

Сеть порвать любви вязаний в склонах гор.

Ночь, спустись своей прохладой мне на грудь:

Власть любви все несказанней в склонах гор!

Я лежу, как пард пронзенный, у скалы.

Тяжко бремя наказаний в склонах гор!

Летом нам бассейн отраден плеском брызг!

Блещет каждая из впадин плеском брызг!

Томным полднем лень настала: освежись -

Словно горстью светлых градин - плеском брызг!

Мы на пруд ходить не станем, окропись -

Вдалеке от тинных гадин - плеском брызг!

Ах, иссохло русло неги, о, когда

Я упьюсь, лобзаний жаден, плеском брызг?

И когда я, бедный странник, залечу

Жар больной дорожных ссадин плеском брызг?

Встречи ключ, взыграй привольно, как и встарь,

(О, не будь так беспощаден!) плеском брызг!

Несносный ветер, ты не вой зимою:

И без тебя я сам не свой зимою!

В разводе с летом я, с теплом в разводе,

В разводе с вешней бирюзой зимою!

Одет я в траур, мой тюрбан распущен,

И плащ с лиловою каймой зимою.

Трещи, костер из щеп сухих. О, сердце,

Не солнце ль отблеск золотой зимою?

Смогу я в ларчике с замком узорным

Сберечь весну и полдня зной зимою.

Печати воск - непрочен. Ключ лобзаний,

Вонзись скорей в замок резной зимою!

Разлуке кровь не утишить; уймется

Лишь под могильною плитой зимою!

Когда услышу в пеньи птиц: "Снова с тобой!"?

И скажет говор голубиц: "Снова с тобой!"?

И вновь звучит охоты рог, свора собак,

И норы скрытые лисиц: "Снова с тобой!"

Кричит орел, шумит ручей - все про одно, -

И солнца свет, и блеск зарниц: "Снова с тобой!"

Цветы пестро цветут в лугах - царский ковер -

Венец любви, венок цариц - "Снова с тобой!"

Опять со мной топаза глаз, розовый рот

И стрелы - ах! - златых ресниц! Снова с тобой!!

Зову: "Пещерный мрак покинь, о Дженн! сильно

заклятье!

Во тьме, в огне, одет иль обнажен! сильно заклятье!

Я снял печать с дверей твоих пещер, тайные знаки;

К моим ногам ползи, как раб согбен! сильно

заклятье!

Стань дымом, рыбой, львом, змеей, женой, отроком

милым:

Игра твоих бесцельна перемен. Сильно заклятье!

Могу послать тебя, куда хочу, должен лететь ты,

Не то тебя постигнет новый плен. Сильно заклятье!

Не надо царства, кладов и побед; дай мне увидеть

Лицом к лицу того, кто чужд измен. Сильно

заклятье!

О факел глаз, о стан лозы, уста, вас ли я вижу?!

Довольно, Дженн, твой сон благословен.

Сильно заклятье!"

25 {*}

Он пришел в одежде льна, белый в белом!

"Как молочна белизна, белый в белом!"

Томен взгляд его очей, тяжки веки,

Роза щек едва видна: "Белый в белом,

Отчего проходишь ты без улыбки?

Жизнь моя тебе дана, белый в белом!"

Он в ответ: "Молчи, смотри: дело Божье!"

Белизна моя ясна: белый в белом.

Бело - тело, бел - наряд, лик мой бледен,

И судьба моя бледна; белый в белом!

{* Газэлы 25, 26 и 27 представляют собою вольное переложение

стихотворных отрывков, вставленных в "1001 ночь", написанных, впрочем, не в

форме газэл. Взято по переводу Mardrus (t. VI. "Aventure du poete

Abou-Nowas", pgs. 68, 69 et 70, nuit 288). <Пер. фр. текста: "Т. 6.

"Приключения поэта Абу-Новаса", стр. 68, 69 и 70, ночь 288". - Ред.>}

Он пришел, угрозы тая, красный в красном,

И вскричал, смущенный, тут я: "Красный в красном!

Прежде был бледнее луны, что же ныне

Рдеют розы, кровью горя, красный в красном?"

Облечен в багряный наряд, гость чудесный

Улыбнулся, так говоря, красный в красном:

"В пламя солнца вот я одет. Пламя - яро.

Прежде плащ давала заря. Красный в красном.

Щеки - пламя, красен мой плащ, пламя - губы,

Даст вина, что жгучей огня, красный в красном!"

Черной ризой скрыты плечи. Черный в черном.

И стоит, смотря без речи, черный в черном.

Я к нему: "Смотри, завистник-враг ликует,

Что лишен я прежней встречи, черный в черном!

Вижу, вижу: мрак одежды, черный локон -

Черной гибели предтечи, черный в черном!"

Каких достоин ты похвал, Искандер!

Великий город основал Искандер!

Как ветер в небе, путь прошел к востоку

И ветхий узел разорвал Искандер!

В пещеру двух владык загнав навеки,

Их узы в ней заколдовал Искандер!

Влеком, что вал, веленьем воль предвечных,

Был тверд средь женских покрывал Искандер.

Ты - вольный вихрь, восточных врат воитель,

Воловий взор, луны овал, Искандер!

Весь мир в плену: с любви свечой в деснице

Вошел ты в тайный мой подвал, Искандер.

Твой страшен вид, безмолвен лик, о дивный!

Как враг иль вождь ты мне кивал, Искандер?

Желаний медь, железо воль, воитель,

Ты все в мече своем сковал, Искандер.

Волшебник светлый, ты молчишь? вовеки

Тебя никто, как я, не звал, Искандер!

Взглянув на темный кипарис, пролей слезу,

любивший!

Будь ты поденщик, будь Гафиз, пролей слезу,

любивший!

Белеет ствол столба в тени, покоя стражник строгий,

Концы чалмы спустились вниз; пролей слезу,

любивший!

Воркует горлиц кроткий рой, покой не возмущая,

Священный стих обвил карниз: пролей слезу,

любивший.

Здесь сердце, путник, мирно спит: оно любовью

жило:

Так нищего питает рис; пролей слезу, любивший!

Кто б ни был ты, идя, вздохни; почти любовь,

прохожий,

И, бросив набожно нарцисс, пролей слезу,

любивший!

Придет ли кто к могиле нег заросшею тропою

В безмолвной скорби темных риз? пролей слезу,

любивший.

Я кладу в газэлы ларь венок весен.

Ты прими его как царь, венок весен.

Песни ты сочти мои, - сочтешь годы,

Что дает тебе, как встарь, венок весен.

Яхонт розы - дни любви, разлук время -

Желтых крокусов янтарь - венок весен.

Коль доволен - поцелуй, когда мало -

Взором в сердце мне ударь, венок весен.

Я ошибся, я считал лишь те сроки,

Где был я твой секретарь, венок весен.

Бровь не хмурь: ведь ящик мой с двойной крышкой,

Чтоб длинней был календарь, венок весен!

Май-июнь 1908

230. ВСАДНИК

Гансу ф. Гюнтеру

Дремучий лес вздыбил по горным кручам

Зубцы дубов; румяная заря,

Прогнавши ночь, назло упрямым тучам

В ручей лучит рубин и янтаря.

Не трубит рог, не рыщут егеря,

Дороги нет смиренным пилигримам, -

Куда ни взглянь - одних дерев моря

Уходят вдаль кольцом необозримым.

Все пламенней восток в огне необоримом.

Росится путь, стучит копытом звонкий

О камни конь, будя в лесу глухом

Лишь птиц лесных протяжный крик и тонкий

Да белки бег на ствол, покрытый мхом.

В доспехе лат въезжает в лес верхом,

Узду спустив, младой и бледный витязь.

Он властью сил таинственных влеком.

Безумен, кто б велел: "Остановитесь!"

И кто б послу судьбы сказал: "Назад вернитесь".

Заграждены его черты забралом,

Лишь светел блеск в стальных орбитах глаз,

Да рот цветет просветом густо алым,

Как полоса зари в ненастный час.

Казалось, в лес вступил он в первый раз,

Но страха чужд был лик полудевичий

И без пятна златых очей топаз.

Не преградит пути оракул птичий, -

"Идти всегда вперед" - вот рыцаря обычай.

Уж полпути от утра до полудня

Светило дня неспешно протекло.

Как и всегда, в день праздничный иль будни,

К зениту вверх стремит свой бег оно,

Туманна даль, как тусклое стекло,

Вдруг конь храпит, как бы врага почуя,

Трубит рожок, неслыханный давно,

И громкий крик несется, негодуя:

"Ни с места, рыцарь, стой! Тебя давно уж жду я!"

Блестящий щит и панцирь искрометный

Тугую грудь приметно отмечал,

Но шелк кудрей, румянец чуть заметный

Девицу в нем легко изобличал,

И речь текла без риторских начал:

"Браманта - я! самцов я ненавижу,

Но миру дать вождя мне дух вещал.

Ты выбран мной! Пусть враг! теперь увижу,

Напрасно ли судьба влекла меня к Парижу!

Сразись со мной! тебе бросаю вызов!

О, если б был ты встречных всех сильней!

Желанен мне не прихотью капризов,

Но силой той, что крепче всех цепей.

Возьми меня! Как звонок стук мечей!

Паду твоей! О, сладость пораженья!

Вот грудь моя: победу пей на ней!

Не медли, меч! О рыцарь, брось сомненья,

Скуем любви союз и ненависти звенья!"

В ответ молчит; без эха прозвучала

Браманты речь, и, тягостным мечом

Рассекши ель, вперед свой бег промчала

Девица-муж, мелькнувши в лес плащом,

Исчезла в даль. Пожал герой плечом

И едет вновь вперед неутомимо,

Не думая, казалось, ни о чем.

Леса и дол - все протекало мимо,

Так странника влечет звезда Иерусалима.

Уж полдень слать лучи приутомился,

Закинул лук, вложил стрелу в колчан, -

Как на лугу наш витязь очутился.

Виднелся холм, венцом дубов венчан,

И облаков белел воздушный стан.

Над ручейком беспечным и спокойным

В полях брела, склоняя гибкий стан,

Без покрывал, лучам открыта знойным,

Девица, что весна, с лицом, любви достойным.

Цветы рвала, на рыцаря взирая,

И скромный стих в устах ее звенел;

Она жильцом скорей казалась рая;

Был кожи цвет так нежен и так бел,

Что с лилией сравниться бы посмел.

Простой убор и кос шафранных пряди,

А наверху волос прямой раздел,

И жемчуг лег струей на тонком ряде.

Сильнее девы власть при скромном столь наряде.

Стыдливо речь ведет она к герою,

Потупя взор и выронив цветы:

"Ждала тебя, о витязь мой, не скрою.

Во сне давно уже являлся ты,

Посол небес, неясный плод мечты!

Молюсь тебе, склонив свои колени,

В пустынный край влекут твои черты,

Где жители лишь волки да олени,

Но не услышишь ты ни жалобы, ни пени.

Всегда с тобой: какое счастье выше?

Достался мне блаженнейший удел.

Всевышний Бог, мольбу мою услыши!

От копий злых храни его и стрел,

Чтоб совершить немало славных дел.

А мне в трудах служить твоим покоем,

Любить тебя желанный час приспел.

Мы славы, друг, теперь уже не скроем:

Как стоя на весах, равно друг друга стоим".

Движеньем рук томленье выражая,

К себе манит проезжего она:

"Возьми меня: тебе я не чужая,

Как не чужа в реке волне волна.

Ведь грудь твоя моей любви полна".

Подобна речь струям ручья журчащим:

Поет в камнях, прохладна и темна.

Но рыцарь вдаль стремится к новым чащам,

Влеком любви огнем, стремящим и не спящим.

Уж солнце вновь лучи свои скосило:

Вечерний лес - чернее каждый миг.

Коня ведет таинственная сила

Путем, где свет закатный не проник.

Был так же тих и светел бледный лик

У витязя с бесслезными глазами.

Не ищет встреч с веселым стуком пик

И к девам слеп с завитыми косами,

Но к цели Рок стремит безвестными путями.

Пещеры свод навстречу встал из чащи,

Тенистый вход в темнеющую тень,

А крови стук - тревожнее и слаще,

Трепещет грудь, как загнанный олень...

Быстрей, быстрей стремится к ночи день...

Под сводом тем стоит недвижно дева,

Ни с места конь, копытом бьет о пень...

Глядит она без страха и без гнева,

Слова звучат свежей свирельного напева.

"Кто путь открыл, куда всем путь заказан,

Тот должен стать достойным тайну знать.

Елеем ты таинственным помазан,

Ты - господин, не самозванный тать.

Вступи сюда! Воззри, ночная Мать,

Твой сын пришел прочесть немые знаки;

Вот - тайный час, чтоб жатву жизни жать,

В колосья ржи вплести мечтаний маки,

Внемли, ночная Мать, к тебе взываю паки!"

И руки, вверх поднявши, опустила,

И белый жезл чертил волшебный круг.

Его душа тревожно-сладко ныла.

Так тетиву прямит упрямый лук,

А та дрожит, неся стесненный звук.

"Что дашь ты мне?" - спросил у девы странной.

- Любовь и власть - дары все тех же рук, -

Она в ответ. - Да к мудрости нежданной

Получишь ключ, войдя в пещеру, гость желанный.

"Любовь не здесь!" - прочел я в фолиантах;

"Любовь не здесь", - сказал мне говор птиц,

Когда читал о чудищах, гигантах

И бегал в лес от пламенных страниц.

Пусть грот таит все таинства блудниц, -

"Любовь не здесь!" - мне шепчет голос тайный.

"Вперед, вперед!" - зовет рожок зарниц;

И голос дев, прелестный, но случайный,

Не в силах совратить с тропы необычайной.

Она к нему, полна глухой обиды:

"Любовь не здесь? но где ж тогда любовь?

Елены где? Дидоны и Армиды?

Не здесь ли все? Молчи, не прекословь!

Войди сюда, не хмурь угрюмо бровь:

В любви лишь власть познанья мы обрящем.

Уйми свой бег, что тянет вновь и вновь

Идти вперед к иным, все новым чащам,

Где неизвестность спит, глуха к рогам манящим".

- Ты знаешь путь к любви? в моей дороге

Вот все, что нужно от тебя мне знать.

Где страсти храм, священные чертоги,

Ты мне должна, коль можешь, указать.

Властитель я, не самозванный тать, -

Твои слова, зовущая в пещеру, -

Венцом любви чело короновать

Дается тем, кто сохраняет веру,

Поправ гордыни льва и ярости пантеру.

"Один лишь путь - то путь к себе я знаю,

Другого нет пути в любви страну,

Зачем бежишь? зачем стремишься к краю,

Где тщетно ждешь без осени весну?"

Он тихо взор подъемлет на жену,

И, поздний путь спеша свершить до мрака,

Он шпорой вновь в бок колет скакуну.

Послушен конь, как верная собака;

Чтоб бег стремить, лишь ждал условленного знака.

И снова лес, теснятся снова скалы;

Уж гасит ночь вечерние огни,

И в высоте изломы и оскалы

Стенных зубцов, чуть видные в тени.

"Эй, где ты, страж, ключ ржавый поверни!

Ответь рожку, пусть спустят мост подъемный,

Сигнальный флаг на башне разверни:

Здесь путник ждет, не недруг вероломный!"

Но горный замок спит, безмолвный и огромный.

Не поднят мост, и конь, стуча копытом,

Стремится внутрь, ворота миновав.

На том дворе, ничьим следом не взрытом,

Деревьев нет, зеленых нету трав.

Коня к крыльцу надежно привязав,

Спешит войти в безмолвное жилище,

Ища себе не суетных забав,

Но розу роз всех сладостней и чище.

Взалкавшим по любви святая дастся пища.

Лишь эхо зал ответы отдавало

Шагам, во тьме звучащим темных зал.

Все обойдя, по лестнице подвала

Спустился он в неведомый подвал.

Замок с дверей, на землю сбит, упал,

И свет свечей чертой дрожащей круга

Явил очам высокий пьедестал, -

И отрок наг к нему привязан туго.

И витязь стал пред ним, исполненный испуга.

Лукавый взор был светел и печален,

Острился край златеющих ресниц,

И розан рта, пчелой любви ужален,

Рубином рдел, как лал в венце цариц;

Костей состав, от пятки до ключиц,

Так хрупок был под телом смугло-нежным,

Что тотчас всяк лицом склонился б ниц,

Признав его владыкой неизбежным.

И к гостю лик склонил с приветом безмятежным.

"Ты здесь, любовь! твои разрушу узы!" -

Воскликнул тут неистовый пришлец.

"Мне все равно: твой лик иль лик медузы

Предстал бы мне, как странствия конец.

Служить тебе - вот сладостный венец!

Прими в рабы, твои беру девизы,

Твои цвета - мне дивный образец,

Закон же мне - одни твои капризы.

Смотри: я путь прошел, не запятнавши ризы".

С улыбкою Амур освобожденный,

Как поводырь, его за руку взял

И, подведя ко двери потаенной,

Сиявший знак над нею указал.

Цветок любви тот знак изображал,

Блестел в тени, горя и не сгорая

И яркий луч струя в подземный зал.

О сердца свет! о роза, роза рая,

Я вновь крещен тобой, любви купель вторая!

И молвил вождь: "Вот я тебя целую!"

И ртом в чело печать навеки вжег.

Трепещет гость, почуя "аллилуйю".

Открывши дверь, ступил через порог.

Был мал и пуст открывшийся чертог,

Узорный пол расчерчен был кругами,

В средине куст, где каждый лепесток

Сравниться б мог с рубинными огнями;

Безмолвье и покой меж светлыми столбами.

Покой найдя, встал рыцарь успокоен,

Любовь найдя, поднялся он влюблен,

Свой меч храня, явился чистым воин,

Кольцо храня, любви он обручен.

Амур глядит, мечом освобожден,

Цветок цветет, качаяся лениво,

И, в узкий круг волшебно заключен,

Лучит любовь до крайнего обвива.

О круг святой любви! о райской розы диво!

Июль 1908

* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *

Всеволоду Князеву

231

Сладостной веря святыне,

Ждал не тебя ли?

Страстным желаниям ныне

Ангелы вняли.

В комнате светлой и тесной

В сумерки мая

Гость появился чудесный,

Лат не снимая.

Кто его шепот расслышит

В пении здешнем?

Сердце же любит и дышит

Веяньем вешним.

Пусть мои мысли застыли,

Память немая,

Вспомни, являлся не ты ли

В сумерки мая?

Камень копьем прободая,

Вызови воду,

Чтобы текла, золотая,

Вновь на свободу!

1912

ДУХОВНЫЕ СТИХИ

232. ХОЖДЕНИЕ БОГОРОДИЦЫ ПО МУКАМ

Всходила Пречистая

На гору высокую,

Увидела Чистая

Михайла-Архангела,

Сказала Пречистая

Михайлу-Архангелу:

"Ты светлый, пресветлый

Мих_а_ил-Архангел,

Сведи меня видеть

Всю муку людскую,

Как мучатся грешники,

Бога не знавшие,

Христа позабывшие,

Зло творившие".

Повел пречистую

Мих_а_ил-Архангел

По всем по мукам

По мученским:

В геенну огненную,

В тьму кромешную,

В огнь неусыпающий,

В реку огненную.

Что на севере муки

И на юге,

На востоке солнца

И на западе.

Видела Чистая

Все муки людские,

Как мучатся грешники,

Бога не знавшие,

Христа позабывшие,

Зло творившие:

Князья, попы и мирская чадь,

Что в церковь не хаживали,

Канунов не читывали,

Святых книг не слыхивали,

Заутрени просыпали,

Вечерни пропивали,

С кумами блудили,

Нищих прогоняли,

Странных не принимали,

Пьяницы, зернщики,

Скоморохи, попы ленивые,

Немилостивые, нежалостливые,

Все лихие скаредные

Дела сотворшие.

Как увидела Чистая

Все муки людские,

Восплакала, возрыдала,

Грешникам говорила:

"Вы бедные, бедные грешники,

Бедные вы, несчастные,

Лучше бы вам не родитися.

Ты светлый, пресветлый

Мих_а_ил-Архангел,

Вверзи меня

В геенну огненную:

Хочу я мучиться

С грешными чадами Божьими".

Сказал Пречистой

Мих_а_ил-Архангел:

"Владычица Богородица,

Госпожа моя Пресветлая!

Твое дело - в раю покоиться,

А грешникам - в аду кипеть.

А попроси лучше Сына Своего,

Исуса Христа Единородного,

Да помилует Он грешников".

Не послушал Господь Богородицы,

Не помиловал Он грешников,

И опять взмолилась Пречистая:

"Где вы, пророки, апостолы,

Где ты, Моисей Боговидец,

Даниил с тремя отроки,

Иван Богословец, Христов возлюбленник,

Где ты, Никола угодник,

Пятница, красота христианская?

Припадите вы ко Господу,

Да помилует Он грешников!"

Не послушал Господь Богородицы,

Не помиловал Он грешников,

И втретие вскричала Пречистая:

"Где ты, сила небесная:

Ангелы и архангелы,

Херувимы и серафимы,

Где ты, Мих_а_ил-Архангел,

Архистратиг вой небесных?

Припадите вы ко Господу,

Да помилует Он грешников!"

И припали все святые ангелы,

Пророки, апостолы,

Иван Богословец, Христов возлюбленник,

Пятница, красота христианская, -

И застонала высота поднебесная

От их плача-рыдания.

И услышал их Господь Милостивый,

И сжалился Он над грешниками:

Дал им покой и веселие

От Великого Четверга

До святыя Пятидесятницы.

[1901]

233. О СТАРЦЕ И ЛЬВЕ

Солнце за лесом уж скрылося,

На луга уж пал туман,

По дороге идет старец,

Старец, инок пречестной.

Навстречу старцу

Идет лев зверь,

Лев дикий, лютый

Зверь рыкающий.

"О люте льве, зверю рыкающий,

Пожри, пожри меня:

Во грехах я весь родился,

И прощенья нет уж мне.

А грехов на мне,

Что на сосне смолы.

Тридцать лет о грехах я плачуся

И очистил много их,

Лишь одни грех неочищенный

День и ночь меня томит.

Был я в молодости возчиком,

И дитя я задавил.

И с тех пор отрок загубленный

Все стоит передо мной.

Он стоит с улыбкой тихою,

Говорит, головой киваючи:

"Ты за что сгубил мою душу?"

Ни постом, ни молитвой, ни бдением

Не заглушить того голоса,

И одно лишь мне спасение:

Свою жизнь отдать за сгубленную.

О люте льве, зверю рыкающий,

Ты пожри меня, старца грешного!"

И лег старец льву на дороге,

Чтобы пожрал его лютый зверь,

Но лютый лев, зверь рыкающий,

Кротко посмотрел на инока,

Помотал головой косматою -

И прыгнул через старца в темный лес.

И встал старец светел и радостен,

Знать, простил его Господь,

И простило дитя,

Отроча малое.

[1902]

234. О РАЗБОЙНИКЕ

Жил в фракийских странах

Лютый-злой разбойник,

Убивал он, грабил,

Про Бога не помнил.

И стали мерзеть уж

Ему грех, насилье, -

Тут о Боге вспомнил

И горько заплакал.

И пошел он в город

Судиям предаться;

Ночевать остался

В гостинице бедной.

И всю ночь он плакал,

Жизнь вспоминая,

Утирал убрусцем

Горючие слезы.

В те поры гостинник

Дивный сон он видел:

Ангелы Божьи

Подъемлют вси души

И несут их борзо

К престолу Господню.

Принесли тут ангелы

Разбойничью душу,

Черна и страшлива,

К ангелам прижалась.

И кладут тут мурины

На левую чашку

Все грехи, неправду,

Татьбы и убийства.

Расплакались ангелы,

Красные юноши:

Нечего класть им

На правую чашку.

Вспомнили тут что-то

Ангелы Господни,

Встрепенули крыльями,

Слетели на землю,

Принесли убрусец,

Слезами смоченный,

Положили в чашку

С Божьим милосердьем.

Дивно виденью!

Неудобь сказанью!

Чашка с грехами

Вверх поднялась.

Проснулся гостинник

В страхе превеликом,

Бросился в покоец,

Где пристал разбойник.

Догорала свечка

У Стасова лика,

Лежит сам разбойник,

Лежит он, не дышит,

Сложены накрест

Грешные руки,

На груди убрусец,

Слезами смоченный.

[1902]

235. СТИХ О ПУСТЫНЕ

Я младой, я бедный юнош,

Я Бога боюся,

Я пойду да во пустыню

Богу помолюся.

Молодое мое тело

Постом утрудити,

Мои глазоньки пресветлы

Слезами затмити.

И срублю я во пустыне

Себе тесну келью,

Стану жить я во пустыне

С дивьими зверями.

Я поставлю медный крестик

На зелену сосну,

Прилеплю я желту свечку

Ко тонкой ко ветке -

И начну я службу править,

Птички зааминят,

И услышит ангел Божий

Тайную молитву.

Ни исправник, ни урядник

Меня здесь не схватят,

Ни попы, ни дьяконы

В церковь не затащат.

Никого в пустыне нету,

Да не возгорюю,

Никого я здесь не встречу,

Да не воздохну я.

Распевают малы пташки

Архангельски гласы,

Утешают младу душу

Те ли песни райски.

Не попомню сладких брашен,

Одежд многоцветных,

Не взыщу я питей пьяных,

Друзей прелюбезных.

Дерева, вы деревочки,

Мои братцы милы,

А береза белоножка

Дорога сестрица.

О, прекрасная пустыня,

Мати всеблагая,

Приими свое ты чадо

В свои сладки недра!

[1903]

236. СТРАШНЫЙ СУД

Вы подумайте, мила братия,

Каково будет нам в последний день;

Как вострубит ангел во трубушку,

И отворятся двери райские,

Вся земля тут вспоколеблется,

Солнце, месяц тут померкнут вдруг,

Звезды с неба спадут, как листвие,

Само небушко тут скорежится,

Протекет тогда река огненна

По всей земле по черноей,

Попалит она древа, былие, -

Ничего тогда не останется.

И услышат ту злату трубушку

Души праведны, души грешные,

И войдут они в телеса своя

В новой плоти на суд воскреснути:

Из сырой земли, со дна морюшка

Встают праведны, встают грешники,

Звери лютые, птицы дикие

Отдают тела бедных грешников.

И воссядет тут Сам Исус Христос

Судить праведных, судить грешников.

Он - судья-то ведь Судья Праведный,

Он не смотрит на лица, Батюшка,

А у ангелов мерила правильны,

И весы у них справедливые.

Тут уж все равны: цари, нищие,

Простецы и попы соборные,

Не поможет тут злато-серебро,

Ни краса, ни уста румяные,

Не помогут тут отец с матерью,

Не помогут друзья любезные,

Лишь дела наши аль оправят нас,

Аль осудят на муку вечную.

Поглотит тогда река огненна

В муку вечную отсылаемых,

А святых души засветятся,

И пойдут они в пресветлый рай.

[1903]

237-243. ПРАЗДНИКИ ПРЕСВЯТОЙ БОГОРОДИЦЫ

ВСТУПЛЕНИЕ

Прости неопытную руку, Дева,

И грешный, ах, сколь грешный мой язык,

Но к клятвам верности я так привык,

Что Ты словам хвалебного напева

Внемли без гнева.

Будь я царем - Тебе моя порфира,

Будь я монах - поклялся б в чистоте,

Но что мне дать в смиренной нищете:

Мое богатство, данное от мира, -

Одна лишь лира.

Слагаю набожно простые строки,

Святая Дева, благостно внемли!

Ты видишь все на небе, на земли,

Тебе известны тайных слез потоки

И смерти сроки.

И как мне петь? откуда взять хвалений?

Что я в юдоли сей? никто, ничто.

Но сердце страстное, оно не заперто,

Оно дрожит и жаждет умилений

В часы горений.

РОЖДЕСТВО БОГОРОДИЦЫ

Анна плакала в пустыне:

"Ах, не знать мне благостыни!

Люди, звери, мошка, птица, -

Все вокруг нас веселится,

Мне же, бедной, никогда

Не свивать себе гнезда.

О, неплодная утроба!

Кто проводит к двери гроба?

Мы как грешники в притворе;

Скрыт упрек во всяком взоре.

Всякий чище, всяк святей

Той, что ходит без детей".

Иоаким вдали тоскует,

Ангел с неба возвествует:

"Божий раб, тоска напрасна.

Глаз Господень ежечасно

Скорби праведников зрит

И награду им дарит.

Браки людям не запретны,

Не тужи, что вы бездетны,

А иди к своим воротам -

Анна ждет за поворотом.

Ты жену свою прими,

Сердце грустью не томи!"

Где наш путь? куда, откуда?

Все мы ждем святого чуда,

Кто покорен, кто смиренен,

Тот в пути лишь будет верен.

Претерпевый до конца

Удостоится венца.

Молвит, плача, мать седая:

"Богу верила всегда я,

Он, слезу мою отерший,

Он, покров Свой распростерший,

Не покинет Он меня,

Сладкой вестью возманя!"

Дни и ночи, ближе, ближе,

Анна молит: "О, внемли же,

Милосерд к Своим созданьям,

Не томи нас ожиданьем!"

И в назначенную ночь

Родила Марию дочь.

О Мария, Дева девам,

Ты внемли моим напевам!

Спаса мира Ты носила,

Пусть и мне подастся сила

Песни свято довести

И себя Тобой спасти.

ВВЕДЕНИЕ

Вводится Д_е_вица в храм по ступеням,

Сверстницы-девушки _и_дут за Ней.

Зыблется свет от лампадных огней.

Вводится Девица в храм по ступеням.

В митре рогатой седой иерей

Деву встречает, подняв свои руки,

Бренный свидетель нетленной поруки,

В митре рогатой седой иерей.

Лестницу поступью легкой проходит

Дева Мария, смиренно спеша.

Белой одеждой тихонько шурша,

Лестницу поступью легкой проходит.

Старец, послушный совету небес,

Вводит Ее во святилище храма.

Он не боится упреков и срама,

Старец, послушный совету небес.

Белой голубкою скрылась внутри,

Плотно закрылась святая завеса.

Чуждая злым искушениям беса,

Белой голубкою скрылась внутри.

Что вы, подружки, глядите вослед?

Та, что исчезла белей голубицы,

Снова придет к вам в одежде Царицы.

Что вы, подружки, глядите вослед?

БЛАГОВЕЩЕНЬЕ

Какую книгу Ты читала

И дочитала ль до конца,

Когда в калитку постучала

Рука небесного гонца?

Перед лилеей Назаретской

Склонился набожно посол.

Она глядит с улыбкой детской:

"Ты - вестник счастья или зол?"

Вещает гость, цветок давая:

"Благословенна Ты в женах!"

Она глядит, не понимая,

А в сердце радость, в сердце страх.

Румяной розою зардела

И говорит, уняв испуг:

"Непостижимо это дело:

Не знаю мужа я, мой друг".

Спасенья нашего начало

Ей возвещает Гавриил;

Она смиренно промолчала,

Покорна воле вышних сил.

И утро новым блеском блещет,

Небесны розы скромных гряд,

А сердце сладостно трепещет,

И узким кажется наряд.

"Вот Я - раба, раба Господня!"

И долу клонится чело.

Как солнце светится сегодня!

Какой весной все расцвело!

Умолкли ангельские звуки,

И нет небесного гонца.

Взяла Ты снова книгу в руки,

Но дочитала ль до конца?

УСПЕНИЕ

Успение Твое, Мати Богородица,

Опозданием Фомы нам открылося.

Святым Духом апостол водится

Далеко от братского клироса.

Покидает он страны далекие,

Переходит он реки широкие,

Горы высокие -

И приходит к братьям апостолам.

Вскричал он, Фома, со рыданием:

"Завела меня пучина понтова!

Вы блаженны последним лобзанием,

А Фома, сирота, он лишен того!

Уж вы дайте мне, рабу покорному,

Поклониться тому месту горнему,

Гробу чудотворному,

Как дано было прочим апостолам".

Между двух дерев холм виднеется,

Красно солнце садится за море,

На холме том гроб белеется,

Гроб белеется беломраморен.

Белы ноги у Фомы подгибаются,

Белы руки у него опускаются,

Очи смыкаются, -

И нашла туга на апостолов.

Снова плач близнеца возносится,

Подымается к небу ясному,

Злая грусть в сердца братьев просится.

"Ах, увы мне, увы мне, несчастному!

Неужели, Мати, в таком загоне я,

Что стал хуже жида - Авфония,

Лишен благовония?

Нелюбимый я среди апостолов!"

И ко гробу Фома подводится,

Подводится ко гробу белому,

Где почила Святая Богородица.

Диво дивное сердцу оробелому!

Расцвели там, большие и малые,

Цветы белые, желтые и алые,

Цветы небывалые.

И склонились святые апостолы.

Вместо тела Богородицы Пречистыя -

Купина цветов благовонная;

Поясок из парчи золотистый

Оставила Матерь Благосклонная

В награду за Фомино терпение,

В награду за Фомино смирение

И уверение.

И прославили Деву апостолы.

ПОКРОВ

Под чтение пономарей,

Под звонкие напевы клироса

Юродивый узрел Андрей,

Как небо пламенем раскрылося.

А в пламени, как царский хор,

Блистает воинство небесное,

И распростертый омофор

В руках Невесты Неневестныя.

Ударил колокольный звон

И клиры праздничными гласами, -

Выходит дьякон на амвон

Пред царскими иконостасами.

А дьякон тот - святой Роман,

Что "сладкопевцем" называется, -

Он видит чудо, не обман,

Что златом в небе расстилается.

Андрей бросается вперед

Навстречу воинству победному

И омофору, что дает

Покров богатому и бедному.

И чудом вещим поражен

Народ и причт, и царь с царицею,

И сонм благочестивых жен

Склонился долу вереницею.

"Даю вам, дети, свой покров:

Без пастыря - глухое стадо вы,

Но пастырь здесь - и нет оков,

Как дым, исчезнут козни адовы".

Горит звезда святых небес,

Мечи дрожат лучом пылающим, -

И лик божественный исчез,

Растаяв в куполе сияющем.

Край неба утром засерел,

Андрей поведал нищей братии,

Что в ночь протекшую он зрел

В святом соборе Халкопратии.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ (Одигитрия)

Водительница Одигитрия!

Ты в море движешь корабли,

Звездой сияешь нам вдали,

Далеко от родной земли!

Ведешь Ты средь камней и скал,

Где волны воют, как шакал,

Где рок смертельный нас искал, -

Ты же из бури, пучины, погибели, рева,

Выведешь к пристани нас, Одигитрия Дева!

Водительница Одигитрия!

Ты воинство ведешь на бой,

И ратные - сильны Тобой,

На смерть готов из них любой.

Стучат блаженные мечи!

И воздух жарок, как в печи,

А в небе светлые лучи!

Ты не допустишь детей до последнего срама.

Ты распростерла над ними Свою орифламму!

Водительница Одигитрия!

Ты целым возвратишь царя,

Ты миру - красная заря!

Ты не сгораешь, век горя!

Победа дастся в свой черед:

Как знамя, с нами Мать идет, -

И вражий клонится народ.

Ты нам - охрана, победа, защита и сила,

Оком Своим Ты враждебные рати скосила!

Водительница Одигитрия!

Помазан не был я царем,

Мне дан лишь жизни злой ярем:

Не сами мы судьбу берем.

Но я, как странник, страха полн,

Грозит разбиться утлый челн,

И как спастись от ярых волн?

Ты приведешь меня в тихую, сладкую воду,

Где я узнаю покорности ясной свободу.