Вампир

Автор: Байрон Дж.-Г.

Вот уже некоторое время я вынашивал замысел посетить страны, что доселе не часто привлекали внимание путешественников, и в 17 году я пустился в путь в сопровождении друга, коего обозначу именем Огастус Дарвелл. Он был на несколько лет меня старше, располагал значительным состоянием и происходил из древнего рода; благодаря незаурядному уму он в равной степени был далек от того, чтобы недооценивать, либо чересчур полагаться на помянутые преимущества. Некие необычные подробности его биографии пробудили во мне любопытство, интерес и даже известную долю почтения к этому человеку, каковые не смогли притушить ни странности поведения ни время от времени повторяющиеся приступы тревожного состояния, порою весьма похожего на умопомешательство. Я делал еще только первые шаги по жизни в которую вступил довольно рано; и дружба эта завязалась не так давно; мы учились в одной школе, затем в одном университете; но пребывание Дарвелла в тамошних стенах завершилось ранее моего; он был глубоко посвящен в то, что называется высщим светом, в то время как я еще не закончил периода ученичества. За подобным времяпрепровождением я много слышал о его прошлом и настоящем, и хотя в рассказах этих обнаруживалось немало противоречивых несоответствий, я, несмотря ни на что, видел: он - человек незаурядный, из тех, что несмотря на все усилия держаться в тени неизменно привлекают к себе внимание. Итак я познакомился с Дарвеллом и попытался завоевать его дружбу, что представлялась недосягаемой; какие бы привязанности не рождались в его душе прежде, теперь они словно бы иссякли, а прочие сосредоточились на одном; у меня было достаточно возможностей подметить, сколь обострены его чувства; ибо хотя Дарвелл умел их сдерживать, совершенно скрыть их не мог; однако же он обладал способностью выдавать одну страсть за другую, таким образом, что трудно было определить суть обуревающего его чувства; а выражение его лица менялось столь стремительно, хотя и незначительно, что не стоило и пытаться установить причины. Было очевидно, что его снедает некое неутолимое беспокойство; но проистекает ли оно от честолюбия, любви, раскаяния, горя, от одного из этих факторов или всех, вместе взятых, или просто от меланхолического темперамента, граничащего с душевным расстройством, я не смог выяснить; обстоятельства, на которые ссылалась молва подтвердили бы любую из этих причин; но как я уже поминал слухи носили характер столь противоречивый и сомнительный, что ни один из фактов нельзя было счесть достоверным. В ореоле тайны, как правило, усматривают некое злое начало, не знаю, с какой стати; в его случае первое было налицо, хотя я затруднился бы определить степень второго - и, в отношении Дарвелла, вообще не желал верить в наличие зла. Мои попытки завязать дружбу были встречены довольно холодно; но я был молод, отступать не привык, и со временем завоевал, до известной степени, привилегию общаться на повседневные темы и поверять друг другу повседневные, будничные заботы, - подобная привилегия, порожденная и укрепленная сходством образа жизни и частыми встречами называется близостью или дружбой, сообразно представлениям того, кто использует помянутые слова. Дарвелл немало постранствовал по свету; к нему обратился я за сведениями касательно маршрута моего намеченного путешествия. Втайне я надеялся, что мне удастся убедить его поехать со мной; надежда эта казалась тем более обоснованной, что я подметил в друге смутное беспокойство; возбуждение, что охватывало его при разговоре на данную тему, и его кажущиеся безразличие ко всему что его окружало, подкрепляли мои упования. Свое желание я, сперва, выразил намеком, затем словами; ответ Дарвелла, хотя я отчасти и ожидал его, доставил мне все удовольствие приятного сюрприза: он согласился. Закончив все необходимые приготовления, мы отправились в путь. Посетив страны южной Европы, мы направили свои стопы на Восток, согласно намеченному изначальному плану; именно в тех краях произошло событие, о котором и пойдет мой рассказ. Дарвелл, судя по внешности, в юности отличался превосходным здоровьем; с некоторых пор оно пошатнулось, однако отнюдь не в результате воздействия какого-либо известного недуга; он не кашлял и не страдал чахоткой, однако слабел с каждым днем; привычки его отличались умеренностью, он никогда не жаловался на усталость, но и не отрицал ее воздействия; тем не менее, со всей очевидностью силы его таяли; он становился все более молчаливым, его все чаще мучили бессонницы, и, наконец, друг мой столь разительно изменился, что моя тревога росла пропорционально тому, что я почитал опасностью ему угрожавшей. По прибытии в Смирну, мы собирались посетить руины Эфеса и Сардиса; учитывая плачевное состояние друга, я попытался отговорить его от этого намерения - но напрасно; Дарвелл казался подавленным, а в манерах его ощущалась некая мрачная торжественность; все это плохо согласовывалось с его нетерпением отправиться на предприятие, каковое я почитал не более чем развлекательной прогулкой, мало подходящей для недужного; однако я больше ему не противился; и спустя несколько дней мы вместе выехали в путь, в сопровождении одного только янычара. Мы преодолели половину пути к развалинам Эфеса, оставив за спиной более плодородные окрестности Смирны, и вступили на ту дикую и пустынную тропу через болота и ущелья, уводящую к жалким постройкам что до сих пор ютятся у поверженных колонн храма Дианы - стены, лишенные крыш, обитель изгнанного христианства, и не столь древние, но совершенно заброшенные и разоренные мечети - когда внезапная, стремительно развивающаяся болезнь моего спутника вынудила нас задержаться на турецком кладбище: только могильные плиты, увенчанные изображением чалмы, указывали на то, что жизнь человеческая некогда обретала прибежище в этой глуши. Единственный встреченный нами караван-сарай остался позади в нескольких часах езды; в пределах досягаемости не наблюдалось ни города, ни хотя бы хижины, и надеяться на лучшее не приходилось; только "город мертвых" готов был приютить моего злосчастного спутника, которому, казалось, вскоре предстояло стать последним из его обитателей. Я огляделся по сторонам, высматривая место, где бы я смог поудобнее устроить моего спутника; в отличие от традиционного пейзажа магометанских кладбищ, кипарисов здесь росло немного, и те были разбросаны по всей местности; надгробия по большей части обвалились и пострадали от времени; на одном из наиболее крупных, под самым раскидистым деревом, Дарвелл расположился полулежа, с трудом удерживаясь в этом положении. Он попросил воды. Я сомневался, что удастся найти источник, и уже собрался обреченно и неохотно отправиться на поиски, но больной велел мне остаться; и, обернувшись к Сулейману, нашему янычару, который стоял рядом и курил с невозмутимым спокойствием, сказал: "Сулейман, верба на су" (т.е. "принеси воды"), - и весьма точно и подробно описал место: небольшой верблюжий колодец в нескольких сотнях ярдах направо. Янычар повиновался. - Откуда вы узнали? - спросил я у Дарвелла. - По нашему местоположению, - ответствовал он. - Вы должно быть заметили, что в этих местах некогда жили люди, следовательно должны быть и родники. Кроме того я бывал здесь раньше. - Вы бывали здесь раньше! Как же так случилось, что вы ни разу не упомянули об этом при мне? И что вы могли делать в таком месте, где никто лишней минуты не задержится? На этот вопрос я не получил ответа. Тем временем Сулейман принес воды оставив лошадей у источника. Утолив жажду Дарвелл словно бы ожил ненадолго; и я понадеялся было, что друг мой сможет продолжать путь или, по крайней мере, возвратился вспять, и взялся его уговаривать. Дарвелл промолчал - казалось он собирается с силами чтобы заговорить. Он начал: Здесь завершается мой путь и моя жизнь; и я приехал сюда умереть, но у меня есть просьба, не требование, ибо таковы будут мои последние слова. Вы все исполните? - Всенепременно; но надейтесь! - У меня не осталось ни надежд ни желаний, кроме одного только - сохраните мою смерть в строжайшей тайне. - Надеюсь, что случая тому не представится" вы поправитесь и... - Молчите! - так суждено; обещайте! - Обещаю. - Поклянитесь всем, что... - И он произнес клятву великой силы. - В том нет необходимости; я исполню вашу просьбу, и если вы сомневаетесь во мне... - Иного выхода нет - вы должны поклясться. Я принес клятву; это успокоило недужного. Он снял с пальца перстень с печаткой, на которой были начертаны некие арабские иероглифы и вручил его мне. И заговорил снова: - В девятый день месяца, ровно в полдень (месяц значения не имеет, главное соблюсти день) бросьте этот перстень в соленые потоки, впадающие в Элевсинский залив; на следующий день в то же самое время, отправляйтесь к развалинам храма Цереры и подождите там час. - Зачем? - Увидите. - Вы сказали, в девятый день месяца? - В девятый. Я отметил, что именно сегодня - девятый день месяца; больной изменился в лице и умолк. Силы его таяли с каждой минутой; тем временем на соседнее надгробие опустился аист со змеей в клюве; казалось, птица пристально наблюдает за нами, не спеша заглотить добычу. Не знаю, что внушило мне мысль прогнать пернатого гостя, но попытка моя ни к чему не привела; аист описал в воздухе несколько кругов и возвратился в точности в то же самое место. Дарвелл с улыбкой указал на птицу и заговорил, - не знаю, обращался ли он ко мне или к самому себе, - но сказал только одно: - Все идет хорошо! -Что идет хорошо? О чем вы? - Неважно; нынче вечером вы должны предать мое сердце земле - на том самом месте, куда уселась птица. Остальное вам известно. Затем он дал мне указания касательно того, как лучше скрыть его смерть. Договорив, он воскликнул: - Вы видите птицу? - Разумеется. -И змею, которая извивается у нее в клюве? -Вне всякого сомнения; в том нет ничего необычного; аисты питаются змеями. Но странно, что птица не заглатывает добычу. Дарвелл улыбнулся нездешней улыбкой и слабо изрек: - Еще не время! При этих словах аист улетел прочь. Я проводил птицу глазами, отвернувшись на краткое мгновение - за это время я едва успел бы досчитать до десяти. Тело Дарвелла вдруг словно отяжелело и бессильно навалилось на мои плечи. Я обернулся и взглянул в его лицо - мои спутник был мертв! Я был потрясен происшедшим. Ошибки быть не могло - спустя несколько минут лицо его почернело. Я бы объяснил перемену столь мгновенную действием яда, если бы не знал, что у Дарвелла не было возможности воспользоваться ядом незаметно от меня. День клонился к закату, тело разлагалось на глазах, и мне ничего не оставалось, как только исполнить волю покойного. При помощи янычарского ятагана и моей собственной сабли мы с Сулейманом вырыли неглубокую могилу на том самом месте, которое указал нам Дарвелл: земля уже поглотившая некоего магометанина, поддавалась без особого труда. Мы выкопали яму настолько большую, насколько позволило время, засыпали сухой землей останки загадочного существа, так недавно скончавшегося, а затем вырезали несколько полосок зеленого дерна там, где землю не настолько иссушило солнце, и уложили их на могилу. Во власти изумления и горя, плакать я не мог...