Социолингвистический потенциал и этикетные средства региональной деловой письменности XVIII в.

Никитин О.В.

По материалам памятников севернорусских монастырей

В архивных монастырских фондах среди многочисленных рукописей социально-экономического характера, официальных указов государственных органов и церковных приказаний правительствующего Синода содержатся разнообразные частные деловые документы, связанные с решением тяжбенных и следственных дел, производившихся в монастырях по доношениям просителей. С точки зрения языковых особенностей они представляют немалый интерес. Он вызван еще и тем, что границы приказного языка в XVIII в. были несколько смещены от центра в сторону периферии. Именно там политика огосударствления языка находила подчас причудливые формы выражения, соединяясь с местными традициями письма, диалектами, индивидуальными особенностями автора «делового произведения».

Рассматриваемые нами документы извлечены из фондов Антониево-Сийского и Крестного Онежского монастырей Архангельской губернии и относятся преимущественно к середине и второй половине XVIII в. Вот одна из таких тяжб местного следственного обихода — «Дело об избиении служителя Ивана Таратина крестьянами дер. Горончаровской Богоявленского прихода Андреем и Прокопием Ивановыми». Оно открывается прошением следующего содержания[i]:

Троцкаго Ан’тонїева Сїйскаго мнстря высокопреподобнЪшему ГсднУ оцУ архїмандриту ГаврїилУ

ПокорнЪйшее прошенїе.

Сего “1768” года jюня “25” дня бУдУчи мнЪ нижайшему Емецкого бгоявленского прихода дрвни Qролицкой в домЪ у крестьянина Jвана Денисова сына Рехачева для празника испить пива а тутъ же невЪдомо откол пришли Горончаровской дрвни крестьянЪ Андрей да Прокопей Козмины дЪти Jвановы и умышленно вызвали меня на улицУ cказывая притомъ якоб имЪютъ они до меня нУждУ а какъ же на улицУ меня выманили то предписанной Андрей схвативши меня за воротъ прижал к’ дворовому зьЪздУ и стал бить кУлаками по лицУ j по головЪ а потомъ со wнымъ Прокопьемъ и ôба бить меня стали j збивши с’ ногъ пинали j топтали меня ногами причемъ j носъ до крове росшибли j всего ростоптали безчеловЪчно j затянувши под тотъ ’зЪздъ отбили У меня бывших при мнЪ за пазухою в тряпицЪ на покупку хлЪба денегъ два рублевых манетъ: причемъ выговаривали что де мы манастырщыну j впредь бить будемъ а суда имъ на насъ взять негдЪ: чего я нижайшїй весма предопасенъ â какъ же они меня били то видяла ôзначенного Рехачева жена j инные женщины кои от того jхъ бойцовъ Унимали j засвидЪтельствовать могут.

Того ради ваше высокопреподобїе всепокорнЪ прошУ блгволить на показанных бойцовъ j грабителей Jвановыхъ представить от вашего высокопреподобїя въ Емецкую мирскую земскую jзбу к соцкому со крестьяны с тЪмъ чтоб ôни Jвановы отбитые от меня денги два рубли ко мнЪ возвратили j за увЪчье j безчестїе в силу правъ j указовъ что надлежитъ <л.1об.> ко мнЪ заплатили: j обязаны б были подпискою чтоб jмъ впред на меня напрасно не находить и ô томъ милостивое блгоразсмотренїе Учинить.

О семъ всенижайше проситъ вашего высокопреподобїя служитель Jванъ Савиновъ сынъ Таратинъ “1768” года jюня “27” днЯ.

К сему прошению їванъ Таратинъ рУкУ приложилъ (РГАДА 1196: 1: 1071: 1–1 об.)[ii].

Просителями подобного дела чаще всего выступали местные крестьяне, посадские люди, реже — сами монахи. Даже во второй половине XVIII столетия, когда система государственного судебного производства функционировала в ее гражданских формах самостоятельно, монастырь оставался одним из главных «действующих лиц», поддерживающих старые приказные традиции в глубинке. Возможно, в сознании наших предков он по-прежнему ассоциировался с «высшей» законностью, единой и для простого крестьянина, и для богатого собственника, — с правосудием иного порядка, объединяющим как бы два полюса человеческого бытия — дух и материю, из которых первый в традиции русской культуры был спасительным, а второй — разрушительным. На монаха как представителя духовной власти возлагались особые чаяния, он являлся не только «вершителем» земного дела, но «божественным правопреемником»: «…постУпать тебЪ монаху Анфиму по монашескому своему обЪщанïю честно, постояннw, трезвеннw; тако ж j слУжителю Борисову, уклоняясь всяких непотребствъ ï противных монаху — монашескому званïю, а слУжителю христианской совЪсти постУпокъ…» (1195: 4: 279: 13). Следственные заседания по прежнему происходили при духовных властях, а записи велись дьячками или лицами, имеющими такое послушание. Ср.: «… рЪчи записал по сУдеискому велЪнию j третеискихъ людеи ВонгУжскои влсти церковнои дьячек Софрон Jванов» (1195: 3: 420: 2), «…допросные рЪчи записал по велЪнию приписного Михаило Матqеевъ…» (1195: 3: 502: 3). Поскольку приписные к монастырю крестьяне проживали нередко на большом расстоянии от обители, он часто имел стряпчих на местах для решения следственных и бытовых вопросов. В одном из докладов Каргопольской воеводской канцелярии содержится подобное предложение с обоснованием функций местных исполнителей: «Понеже по разным в каргополскои воеводской канцелярïи дЪлам почастУ бываютъ разныя касателства в справках Каргополского уезда Крстного мнстря до вотчинных тогw уезда крстьян jногда же разноподлежащïя справки слЪдственны (такая форма в рукописи. — О. Н.) бываютъ j от оного мнстря, но понеже тотъ мнстрь j оного крстьяне от Каргополя в далнЪйшемъ находятца разстоянïи j за нЪимЪнïемъ в КаргополЪ от того мнстря стряпчего, а мнстря за далностïю оная каргополская воеводская канцелярïя принУждена за вотчинными крстьянами посылать по тЪм до них касающимся в справках дЪлам нарочных wт чего за малоимЪнïемъ по каргополской воеводской канцелярiи салдатъ jногда j в караулехъ находится с крайним недостаточеством, j для того в каргополской воеводской канцелярiи óпределено jз оной канцелярiи реченного Крстного мнстря властям з братïею об оном jзьявя требовать присылки в Каргополь по избЪжанiю вышеписанных затрУдненей к надлежащим … дЪлам … стряпчего какъ j в протчих городех от мнстрей таковыя находятца…» (1195: 4: 341: 99).

Именно поэтому монастырь как судебный орган продолжал активно выполнять свою роль, которая, впрочем, все более и более ограничивалась, начиная с устранения патриаршества Петром I и далее на протяжении всего столетия, гражданскими и церковными реформами.

XVIII век — время начавшегося упадка деловой письменной традиции русских монастырей. Но культура приказного обихода, особенно в отдаленных местах, еще поддерживалась, как бы «запаздывала» в своем развитии, медленно подчиняясь секуляризации церковно-правовой системы. Внешний формуляр делового документа изменялся незначительно, по требованию вышестоящих инстанций. Так, например, в указе императрицы Екатерины II «О титулахъ» предписывалось, как следует писать в челобитных: «Бьетчеломъ (в тексте напечатано слитно. — О. Н.) имярекъ на имярека; а въ чемъ мое прошенïе, тому слЪдуютъ пункты; (и писать пункт за пунктом] а по окончанïи пунктовъ, въ начинанïи прошенïя, писать тако: И дабы высочайшимъ ВАШЕГО ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА Указомъ повелЪно было; [и писать прошенïе] а въ окончанïи: всемилостивЪйшая Государыня, прошу ВАШЕГО ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА, о семъ моемъ челобитье рЪшенïе учинить» (Указы Екатерины, 7).

В целом даже в то время приказная традиция представляла собой оригинальное явление, в структуре которого аккумулировались лучшие «сюжеты» бытовой, деловой и речевой культуры. Монастырская письменность и приказной язык не претерпели системных изменений: монахи и служители, жители окрестных деревень по-прежнему излагали свои требования, жалобы и просьбы в рамках принятых норм сложившегося делового обихода с использованием характерных речевых конструкций и слов, облекавших живую речь в канцелярскую, приказную форму. В наших рукописях нередки подобные знаковые слова деловой культуры: «помянутый», «учинить», «реченный», вышеозначенный», например: «…на дорогЪ стоятъ с колемъ помянУтые Ушаковы…» (1195: 4: 312: 5), «…учинить достовЪрная j wбстоятелная… справка…» (1195: 4: 341: 29), «…и священникъ Федоровъ реченному священнику ж Иванову во всем чинител понаровки… (1195: 4: 409: 4 об.), «…на вышеозначенных отвЪтных пунктах я крстьянин Пядышевъ утверждаясь а в дополнение показал…» (1195: 4: 416: 26 об.). В сравнении с предписаниями официальных указов и вышестоящих епархиальных властей монастырский деловой язык, особенно следственный, не был загружен большим количеством заимствований и выглядел менее архаично в письменной форме. Ср. фрагмент указа епископа Олонецкого и Каргопольского: «…учинить щетныя списки выметки и эξтракты которыя з докУментами и книгами прислать для свидЪтелства…» (1195: 4: 442: 58), или предписание Онежской нижней расправы: «…jмЪлъ жительство под укрывательством однЪ сутки онегскаго уезднаго казначеиства у присяжного Петра Коневалова…» (1195: 4: 474: 10). Здесь налицо очевидное влияние книжного церковного языка с его обветшалыми морфологическими нормами.

Новое культурное и языковое сознание, активно внедрявшееся в эпоху петровских преобразований и позже, существенно не изменило письменной формы выражения речевой культуры. Черновые варианты документов показывают, что составлению чистового экземпляра рукописи предшествовала определенная работа по языковому и стилистическому «выравниванию» текста. Наиболее часто употребляемые слова сокращались (как правило, это названия монастырей), иные же употреблялись в полных формах: «…был в присылке в К М (т. е. в Крестном монастыре. — О. Н.) в заточенïе в земляную турму…» (1195: 3: 421: 2). Вплоть до начала XIX столетия сохранялись характерные зачины-обращения к высшей местной духовной власти. Так, к настоятелю монастыря было принято обращаться следующим образом: «Высокопреподобнейшему господину отцу архимандриту» (далее следовало его имя); чуть ниже обычно помещалась следующая запись: «Премилосердый отец наш».

На наш взгляд, религиозное сознание и язык монастырских актов находились в заметном взаимодействии. Первое имело свою внешнюю и внутреннюю стороны — особый «канон», сохранивший традиционное восприятие «материи», выразителем которой был текст. Монастырские авторы, в отличие от гражданских писарей, выполнявших иной социальный заказ (они занимались языковой обработкой официальной деловой корреспонденции), стремились следовать своему правилу, где наблюдалось пестрое смешение официально-деловой и местной традиции. Так, например, в этих документах используется подробное перечисление совершенных злодеяний в языковых формах и средствах монастырской деловой культуры. Идет как бы повествование от первого лица с элементами характерного выговора и пересказа событий. В деле о буйствах, происходивших в кабаке, наблюдаем такую «деловую» установку: «…в заговенье в вечерУ пришелъ jа нижаишïи с добрыми людми къ кабакУ для прогУлки… j стали wнЪ меня всячески поносить ты де шелма jя имъ на мЪсто сталъ говорить про то j всемъ jзвЪстно в тЪхъ грЪхахъ j прощены j выговорилъ что вы де j сами воры j в то время Василеи Шелогин стоял на рУндУки сенномъ j топнУлъ меня нижаишего в грУди каблУком j я свалился на земъ j стат не могъ…» (1195: 4: 311: 3). Как можно заметить, основное содержательное ядро этого дела заключается в прямой речи или ее пересказе. Именно здесь письменная форма выражения народной культуры приобретает приближенный к устному деловому обиходу формуляр. Как правило, такие «речи» очень кратки и содержат лишь обрывки фраз, ругательств и разного рода оценочные элементы, имеющие ситуативно обусловленную эмоциональность: «…а я МаркУ сказал, ты воръ и доведеной, а мы тебя воромъ не называемъ…» (1195: 4: 311: 5 об.), «…j стал крычать охъ ŷбили, де воры…» (там же: 6), «…j лежа на земли кричал ôхъ да ôхъ…» (там же: 11 об.), «…я ему Гаврилы изговорила покинь, j онъ сказалъ ты молодица не шУми, и с той рЪчи и кУшакъ бросилъ…» (1195: 4: 310: 21), «…я де тебя женка, рогатиной сколю…» (там же: 40), «…то я захватилъ ево за балахон и горю (т. е. говорю. — О. Н.) емУ отдаи мои же денги…» (1195: 2: 244: 1об.); «…j скаредною бранию бранил ï бЪсом называл кабы хвостъ былъ так бы бЪсъ былъ» (1195: 3: 459: 1); «…идУ в Усолье к товарищю к Пентелею ОсиповУ ради такой матери…» (1195: 4: 98: 134).

«Речь подлинная» может передаваться не от первого лица, а от свидетелей или в пересказе: «…я слышел что Василей Шелогинъ называл Марка Козмина ты де шельма а Маркъ напротив ему Василью сказал а бываетЪ бУдешъ j самъ на веку тако<в> же…» (там же: 11), «…j выговаривали хотя б де найтить нам женУ ВасилевУ или дочь и сорвать с них хоша бы де за ходу что возможно на вино…» (1195: 4: 413: 6 об.), «…крестьянин … захватилъ ево что де ты дУракъ ошалелъ ли что л…» (1195: 2: 244: 1 об.), «…wнъ Петръ Ушаковъ гwворил моли ты Бга <за> … старУхъ к<ъ>бы не wна тw бы ты сь сего мЪста не стал…» (1195: 4: 312: 2 об.), «… j стал говорить ты насъ ворами называешъ, а мы в том воры недоличены…» (1195: 4: 311: 5), «…j хозяинъ услышил j пришел в подвалъ j стал унимат Jван перестан в кабаки дУрачит безвремяннw» (1195: 4: 98: 172), «…j wн Торокановъ меня Чернецова стал всячески бранит ĵ уличат я де с твоеи женою живу блУдно десять лЪтъ…» (там же: 172); «…у жены своей Дарьи ŷжинать просилъ wна меня бранила всячески и к чертУ посылала» (там же: 170); «…токмw wнъ попъ намъ сказал вы де косы точите чего ради в воскресенïе» (там же: 65); «…и говорил целовалникУ почто ты поезжаешъ на меня просить ложно…» (там же: 27 об.). Часто подобные волеизъявления включались в повествовательную структуру следственного дела, образуя витиеватое сочетание формальных и содержательных компонентов допроса, объединенных единой смысловой линией: «…а сами онЪ всячески бранятъ воры де вы с попомъ за одно за бором ловите мы де вам се осени каковы не бУдемъ да бУдемъ: а означеннои Романов и послЪ того по улицы ходитъ якобы пьянъ а сам рУгаетъ меня сщеннiка всячески j в долони гвозье кУетъ вотъ де попУ то я де мат ево такъ У меня не что де возметъ» (1195: 2: 244: 1об.–2).

Оценивая лингвистическую ситуацию того времени, можно сказать, что происходило столкновение двух сил: традиционной монастырской письменной деловой культуры и новых форм ее материального выражения — зарождавшейся системы иного гражданского самосознания, требующего других условий, языка и соответствующего восприятия действительности. В этом смысле русский монастырь, прежде всего северный, в традициях которого не было перерывов и экспансии, значительной социальной и языковой интервенции, — является едва ли не единственным проводником обиходно-деловой и духовной традиции, во многом препятствовавшей проникновению элементов нового языкового сознания. Корпоративность мышления и некоторая особая манера восприятия окружающего мира находила отражение и в самом течении монастырской деятельности и, следовательно, в письменных традициях. Влияние этой среды на деловой «круговорот» социальных групп было ощутимым, но не одинаковым: одни придерживались старых, часто закоснелых форм, утраченных в повседневном речевом обиходе, другие их избегали, но при этом, как бы отдавая дань установленным приказным порядкам, неизменно включали в рукописный текст фрагмент «языкового стереотипа». Церковная архаика в ее письменных формах, разумеется, была намеренно стилизованной (орфографически, фонетически и лексически) и не отражала живой речи: «…ĵ еднаго году не преживъ со мною из домУ нашего бЪжала…» (1195: 4: 98: 37а), «…мнЪ сиротЪ вашему wт того велïе раsоренïе ŷчинилось…» (там же: 37а об.); «…У нас ннЪ толки живем со ôцем моимъ двое ни испечь ни варит стало нЪкомУ в том велïя нУжда…» (там же); лице ô ножнагw топтаня и wт рУчнαгw битья wпУхлw и до крови изципαнw, рУки персты обкУсаны…» (там же: 171).

Рассмотрим в нашем ключе фрагмент следственного дела, где фактор социальной среды накладывает отпечаток и на структуру составления документа, и на языковые средства, служащие оформлению такого акта.

Как правило, тяжба представлена целой группой допросных речей, своеобразной лингвистической цепочкой доношений и свидетельств. Каждый из участников разбирательства излагает свою версию происшедшего. Так, «Дело об избиении монастырского служителя Дмитрия Таратина служителем Иваном Клюкиным» открывается подробной «запиской», направленной служителем Антониево-Сийского монастыря «властем с братиею». Со стороны духовной власти выступает иеромонах Илия, проводивший судебное разбирательство в «казенной келье», а также свидетели — монах Сергий и Афанасий Пограев:

Записка Таратина на Клюкина,

Копия.

“1786” годá октября “6” дня в казенной кельи служитель Дмитреи Таратин казначею jеромонаху Jлìй обявилъ что сего октября 5 дня бУдУчи онъ Таратинъ во время вечерняго пЪния в келарской кельи а тутъ случился слУжител Jван Клюкинъ j невЪдомо с чего на него Таратина напался онъ Клюкинъ рУгал ево скаредною браню поматерно, j впред угрожαл такъ что впред каков де я тебЪ не бУдУ, j рУбаху на немъ придрал j бил ево Тарαтина онъ Клюкинъ случившимся топорным обУхом j Угрожαлъ сверхъ того óгненнымъ пожегом хотЪл домъ мой зжечь â притом были свидЪтели монах Сергïй служител Аqонасеи Пограевъ которой тогдα j УбЪжал а тут пришел jеромонах Алеξαндръ которой от тЪх побои ево Клюкинα ôнаго Тарαтина j отнял а по свидЪтелству окаsалось У него Тарαтина битых мЪстъ рУка лЪвая засинелα j палецъ ошибенъ такъ что и работат онъ не можетъ j бокъ в трех мЪстах засинелъ да притом крестъ сребрянои с воротα сорвαн, в двенатцат копЪекъ прошУ сию мою запискУ принят для надлежащаго порядкα (1196: 1: 1223: 1).

Принятая к рассмотрению «записка» оформляется соответствующим образом. Необходимым компонентом ее является перечисление событий и предварительное освидетельствование. В заключении помещается «рукоприкладство»:

Под тЪмъ подписалис [тако]

Дмитреи Таратинъ подписуюсь

Прошениемъ свидЪтеля монахα Сергия что он вышеписанное все видЪлъ j слышαл прошениемъ ево jеромонахъ Qеофил рУку приложилъ,

К сеи запискЪ во свидЪтелствЪ Аqонасей Пограев засвидЪтелствую что я в келарскои кельи “5” числα октября был j слышил что Jванъ Клюкин з Дмитрием Таратиным бранятцè, а какъ они сцепились дратц[е] j какъ дрались того не видял затЪмъ что ýбЪжал к поварни в церковь в том j подписуюсь своерУчно, (там же: 1–1об.).

Следующим этапом следственного дела является допрос ответчика с подробным изложением событий: даты, времени и места нахождения. Во многих случаях казенного делопроизводства, как можно заметить, бранная речь лишь только фиксируется как имевшийся факт, но чаще всего не воспроизводится и не всегда отражается на письме. Происходило это, по-видимому, оттого, что указанная тяжба возникла в стенах самого монастыря в среде его служителей, да еще и во время церковного пения. Такие фрагменты, как правило, характеризуются сжатостью содержательной части и предметностью изложения. Стихийно возникающие разговорные и просторечные элементы не выглядят чем-то инородным в структуре документа и не выходят за рамки принятого делового обихода. Вот продолжение того же дела:

Октября 7 дня слУжител Jванъ Клюкин в отвЪтъ покаsал что сего октября 5 дня во время вечерняго пЪния былъ онъ Клюкинъ в келарской кельи j тут былъ служител жě Дмитрей Тарαтинъ с которымъ они розбранились о огородах мнтрских j в то время на него Клюкина бранил ево занапрасно поматерно j хотЪл ево Клюкина Ударит ощепком тоганом желЪsным j сшиб ево с ногъ а онъ Клюкинъ никакъ ево не бранил j впред Nичемъ не угрожαл j рУбахи не дрαл j топорным обУхом не бил толко тот топор в рУки к себЪ схватил и говорил ему Таратину развЪ дЪ тебЪ охота обУхα да тут тот обУхъ j покинул + (далее следует вставка в текст. — О. Н.) [+i гненным пожогам не угрожαл же] причем были свидЪтели монах Сергïи которои все то видял а служител же Аqанасей Пограевъ сначалα был толко онъ от них убЪжαл j драки не видял а пришел тУтъ ĵеромонах Алеξαндръ которои их и роsнял j рУбаху на ТаратинЪ придрαл а притом ево Таратина за сквернословие ударилъ онъ Алеξандръ по руки березовым ощепком от чего У него й рУка засинелα а не от бою обУшного в том онъ Клюкинъ j подписуется, да сверхъ того ж дня в вечеру какъ онъ Клюкинъ пошел jз мнтря в дом свой онъ Таратин настигъ ево за святыми воротами j с ногъ сшиб да рожУ розшиб до крове (там же: 2).

После того, как церковное правосудие совершено, направляется письмо настоятелю монастыря с кратким изложением сути происшедшего. Исследовавший тяжбу иеромонах сам направляет письмо архимандриту Парфению с просьбой уведомить о его решении:

ВысокопреподобнЪишïi Гднъ оцъ архимандрит Пар’qенïи,

Милосердый Гсдрь Мои,

вашемУ высокопреподобию обявляю сего октября “6” дня подал мнЪ казначею обявление служител Дмитрей Таратинъ на служителя ж Jвана Клюкина в непорядочных на него находах в бою j во угрозах, кое при семъ съ ево Клюкина отвЪтомъ на разсмотрение к вашемУ высокопреподобию j посылается а Клюкин на ответ что он врал j написал да онъ ево взял для рУкоприкладствα да бутто и рУкï нихто не прикладываетъ почему видится явной ево обмαн â Таратинъ просился в город к вашему высокопреподобию j для проsбы Nа него Клюкина в казенную полату настоящаго сУдα, ó том что прикаsαт соблговолите прошУ УвЪдомления,

вашъ покор’ный слУга j бгомолецъ,

Подписано казначеем Jлиею j послано

На Сïю на почту с Таратинымъ

Ŏктября “10” дня

“1786” годα, (там же: 3).

Из представленных фрагментов видно, что «орнамент» документов следственного дела, во многом сходный в мотивации, имеет некоторые различия в содержательной части. Деловой языковой стереотип определяет характер изложения следствия, его оформление и рамки использования речевых средств. Здесь уместно привести одно любопытное наблюдение, сделанное в 1910-х годах историком русского права М. Н. Смирновым. Он считал, что существует два типа изменений в формуляре: экстралингвистические и языковые. Первые редко меняют состав и функции документа и зависят в основном от характера «делового предприятия». Русские приказные документы изобилуют изменениями второго типа. Они были связаны в большей мере с «индивидуальным подходом» к делу (здесь мы наблюдаем традиционную архаику с некоторыми элементами бытового обихода, в других делах — ситуация и творческое начало самого делопроизводителя, как можно предположить, допускают включение диалектизмов, окказионализмов, социально или территориально локализованной лексики). Писцы привносили в формуляр «целый ряд импровизационных ошибок, литературных вольностей, местных особенностей, неправильных представлений о юридическом значении определенных слов» (цит. по изд.: [Кортава 1998: 18]). «Этот факт, — как считает Т. В. Кортава, — имеет вполне объективное истолкование. На Западе в короткий срок создалась письменная юридическая традиция, выработались четкие формуляры, дело составления документов стало организованным. Все эти навыки письма создали то, что немцы назвали «канцелярностью». На Руси канцелярности не было. В системе приказов так и не были выработаны единые (курсив наш. — О. Н.) образцы формуляров. Во время расцвета приказной системы, в конце XVI – начале XVII века, в эпоху «площадных подьячих»…, можно говорить о большей устойчивости формуляра, но тип документа варьировался в зависимости от того, на какой площади он писался» [Кортава 1998: 18–19].

Традиционность следственного делового обихода проявлялась еще и в том, что в качестве документального юридического подтверждения действовали законы и правила Московской Руси времени Алексея Михайловича («Соборное уложение» 1649 года). Данная тенденция более всего характеризует местные приказные традиции, полагавшиеся в «суете гражданских законов» на юридические (и, вероятно, с церковной точки зрения канонические) установки прежней власти. В одном из судебных разбирательств Крестного Онежского монастыря 1740-х годов мы обнаружили такой фрагмент (заметим, что это не единичный случай, зафиксированный в исследуемых рукописях): «…а в Уложеньи написано …а бУде ктw нибУди wбесчестит непригожимъ словомъ чюжюю женУ jли дочь дЪвк<У> jли сына неверстаногw какова чина ни бУди j женам j дочерямъ дЪвкам j сыновямъ неверстаным. По сУдУ j по сыскУ Править за ихъ безчестïе женъ против мУжня wкладу вдвое дочери дЪвкУ против wтцова wкладу вчетверw» (1195: 4: 98: 62 об.–63).

Итак, деловая письменная традиция на Русском Севере представляет собой еще один интереснейший лингвистический феномен, в котором реализовались и местные традиции и получали оригинальное продолжение языковые стандарты новой эпохи. Изучение материалов следственных дел позволяет говорить о сложившейся системе устойчивой сочетаемости лексических и жанровых компонентов текста, об особом стиле «светско-деловой речи» (выражение В. В. Виноградова [1982: 49]). Разнообразный и неоднородный их состав обусловлен степенью индивидуального восприятия и интерпретации ряда понятийных групп. В XVIII веке в монастырской письменной культуре еще сильно влияние традиции, поэтому наблюдается употребление характерных языковых констант в сфере делового языка, которые получают оригинальное решение в текстах разных жанров. В этой связи стоит особо подчеркнуть важность исследования частно-деловых рукописей, сохранивших в наибольшей степени обиходную речь того времени в «формуляре» приказной традиции. Но системность, в том числе и языковых связей, предполагает сочетание индивидуальных элементов, подчас разрозненных, в единое целое. Здесь, при анализе лингвистики текста местных канцелярий, определенное место занимает и система монастырского делопроизводства, поскольку она находится в социуме межличностных отношений и воспроизводит фрагменты живого языкового общения носителей региональных говоров и традиционной культуры. При этом ситуативно-коммуникативный фактор выдвигается на одну из ведущих позиций в оценке специфики функционирования приказной традиции и ее взаимодействия с нарастающим влиянием других разновидностей русского литературного языка XVIII в.

Лексико-семантические процессы XVIII века по материалам монастырских памятников все чаще становятся объектом внимания специалистов. В последние годы заметно усилился интерес к изучению древнерусской и старорусской лексики религиозной сферы (см., например: [Баландина 1997]), что позволяет определить специфику номинации отдельных понятий и выяснить в доступных каждому автору рамках роль и способы выражения духовной деятельности наших предков. Однако наряду с крупными академическими изданиями [История лексики 1981а; 1981б], в основу которых был положен принцип изучения литературногоязыка, особенности лексико-семантических преобразований в сфере делового языка почти не рассматривались. Между тем формирование системы национального языка не происходило лишь на одном уровне «высокой литературности». Ситуация, сложившаяся в современной диахронической лингвистике, касающаяся изучения лексико-семантических, а значит, ментальных процессов в языке и культуре XVIII века, напоминает нам в известном смысле колосс на глиняных ногах, который clopin-clopant движется по проторенной дороге, обнаруживая «сдвиги» в том или ином произведении и выводя свои соображения из традиционных, часто закоснелых, сопоставлений и варьирования форм. Пожалуй, стандартность взглядов была нарушена в этом вопросе Г. О. Винокуром [1959а; 1959б] в его цикле историко-стилистических работ; одновременно с ним работал над проблемой и В. В. Виноградов [1982; 1994а; 1994б]. Жаль, однако, что он не успел реализовать свой замысел написания специальной книги «Из истории лексики русского литературного языка XVII–XIX вв.», тезисы которой и его разработки нам кажутся весьма перспективными при рассмотрении частных проявлений языковых процессов и их выражения в памятниках деловой письменности. Особенно полезным представляется высказывание В. В. Виноградова о том, что «в семантической истории отдельных слов отражаются сложные процессы взаимодействия личности и коллектива в сфере духовного творчества…» [Виноградов 1994а: 4]. Но, по мнению ученого, изучение «истории значений отдельных слов еще не образует исторической семантики, хотя и доставляет для этой научной дисциплины ценный материал» [там же].

Деловая письменность (стиль, язык) — часть общей системы русского национального языка, причем довольно значительная. Если влияние художественных произведений 1700-х гг., языковой, литературной и иной полемики распространялось в большей мере на светскую часть общества, где особенно с начала XVIII века отчетливо начинает проявляться тенденция к нормированию, унификации языка (его устных и письменных форм) и вообще способам самовыражения, где культурные традиции прошлого подвергаются жестоким испытаниям и многое искусственно внедряется в сознание и быт русского человека, то этноязыковой, духовный вакуум глубинки был заполнен иным. «Молитвенное» сознание, богобоязненное поведение и непосредственное проявление своих эмоций, чувств, желаний по-прежнему находились в «бытовом исповедничестве» (выражение Н. С. Трубецкого) русского народа. Письменная традиция северных монастырей во многом и была ориентирована на индивидуальный социальный статус представителя этого сообщества. Ср.: «…послЪ того пошел я. Θедосеи домои j Маркъ мнЪ лежавши на земли стал молится пожалУй скажи в’ домЪ чтоб ко мнЪ прислали лошад, а я иттить самъ не могу…» (1195: 4: 311: 9 об.), «…то бы всеконечно тогда свадба моя им сщенником вЪнчана не была понеже тогда былъ день заговилней…» (1195: 4: 416: 66).

Ярким примером смешения местных письменных традиций и официально-деловой гражданской речи может послужить процесс освоения заимствованной лексики в первой половине XVIII столетия. Так, в указе императрицы Анны (1731 г.) о смертной казни укрывателям воров и разбойников наблюдаем обычный для того времени казуистический формуляр, который долгое время не получал широкого распространения в документах северных монастырей: «въ ихъ дистриктахъ разбойники партиями ходятъ…» (1195: 4: 24: 35); из указа 1765 года, хранившегося в архиве Крестного Онежского монастыря: «А ежели гдЪ будетъ упалая ваканцïя, или надобность, изъ монастыря въ монастырь перевесть…» (1195: 4: 385: 29). Известная консервативность, скованность рамок делового языка (что послужило ранее предметом острой дискуссии, относить ли его произведения к литературе или нет) имела и обратную сторону: она способствовала поддержанию самобытности языковой приказной культуры русского народа и явилась своего рода мостиком, соединявшим новый «деловой» мир и старую патриархальность различных социальных слоев местного населения. Постепенно, начиная с церковных промеморий епархиальных властей, отдельные заимствования проникают в письменный обиход монастыря, но, как правило, отражаются в тех типах документов, где следовало перечисление должностей, экономических понятий, т. е. нововведений, долгое время не получавших хождение в жизни народа на Русском Севере. Приведем характерные примеры таких инноваций: «…того ради тебЪ вахмистрУ … предписанные жнецам денги с показанных крстьянъ взыскав без всякаго послабленiя j понаровки привесть…» (1195: 2: 250: 1), «…к семУ кандрахтУ вмЪсто…» (1195: 4: 499: 79), «…для викторïального дни куплено на братiю вина…» (1195: 4: 435: 98 об.). Как видно из представленных примеров, в следственном обиходе подобные слова не нашли широкого применения, они были сложны для усвоения местным населением, даже грамотные монастырские служители «переделывали» их на свой лад с использованием традиционных диалектно-просторечных средств: «…ï никакой за неи меленкодïи не видал j не слыхалъ…» (1195: 4: 310: 22).

Еще и поэтому при изучении ментальной истории русского языка, которая все же в большей мере отражается в его лексических формах и индивидуальном говорении, следует шире привлекать факты деловой письменности для воссоздания языкового колорита эпохи, чем это делалось ранее, тем более, что для этого есть все необходимые источники: сотни тысяч неисследованных рукописей, из которых монастырские следственные документы — один из источников историко-языковой «табели о рангах». Их открытость и внешняя простота, заданность форм при богатой содержательной части несут немалую смысловую нагрузку и могут сообщить ценные сведения о частных эпизодах той эпохи, которая явилась поворотной и для развития делового языка.

В монастырских традициях нашли широкое отражение слова и формы разных стилей речи. При этом сочетание высокого и низкого, архаического и просторечного признается нами как естественная форма письменного выражения. Из них заметно, в частности, соединение слов религиозной семантики (под этим мы понимаем не только содержательную сторону понятия, но и формальную, т. е. употребление устаревших окончаний, суффиксов и т. д.) с деловым вокабуляром, имеющим конкретное «действенное» наполнение. Пожалуй, в таких примерах, как «блгволить уволить» (1196: 1: 1086: 5 об.), «соблгволить дозволить»(там же), «рЪшение Учинит по вашемУ блгорαзсмотрению» (1196: 1: 1102: 1), «в’ благое вашего высокопреподобия разсуждение» (1196: 1: 1124: 2), «соблаговолено было … уволить в домъ на двЪ недели» (1196: 1: 1126: 1), «принять родителское благословение» (там же), «учинить отеческое милосердие» (там же), «просимъ блговолить прислать» (1196: 1: 1126: 2), «стителским своимъ блгословенϊемъ Учинить высокомлтивую архипастырскую резолюцϊю» (там же) и им подобных, выражена не собственно казуистическая форма делового обихода с наличием необходимых клише, а внутренне осознанная духовная ипостась языкового творчества представителей монастырского сообщества[iii]. В деловых документах она имеет определенную направленность и часто обращена к высокому духовному лицу: «отправить блгопристойным образом неотмЪнно: очесом в Троцкомъ АнтонiевЪ Сϊиском мнтрЪ…» (1196: 1: 1086: 5 об.), «вашемУ высоко-архипастырству всепокорнЪише о симъ доносимъ и нижаише просимъ высокомилостиво прикаsат» (1196: 1: 1129: 2), «по общебратственному от насъ вашемУ высокопреподобϊю докладу отправляетъ онъ при церквах бжϊихъ топленϊе печей закликанϊе звоновъ исканье восковых свЪчь» (1196: 1: 1124: 1). В ситуативных проявлениях эти формы могут варьироваться и включать в свой состав диалектные элементы, слова со сниженной стилистической функцией, например: «онъ Клюкинъ видялъ что я каsначей идУчи за мнтрь Nесъ в платкЪ бУтылкУ с вином или с чемъ з дрУгимъ ис которои де ажно льется» (1196: 1: 1102: 1), «бил меня бесчеловЪчно шею j рожи wсарапал и перстъ У правой рУки розшиб» (1196: 1: 1092: 1).

В сопоставлении с лексикой официально-деловых документов частно-деловые акты отличаются тем, что включают обширные лексические пласты (тематические, лексико-семантические, «концептуальные» и др.), которые функционально могут классифицироваться не только на общеупотребительные и общенародные, ставшие нормой в устном и письменном вариантах, но и на, возможно, территориально локализованные для определенного отрезка времени, региональные и окказиональные группы, не представленные в системе национального языка как его норма. Здесь необходимо отметить такое явление, как семантическое расширение значения слова и его индивидуальную реализацию в бытовом контексте. Так, слово топнул в следственном обиходе означает ‘ударил’: «…j топнУлъ меня нижаишего в грУди каблУком…» (1195: 4: 311: 3). Подобные случаи многочисленны и отражают как раз контекстуальную обусловленность слова, которая связана, в первую очередь, с жанровой спецификой следственного документа. Приведем и другие примеры: сорвать употребляется в значении ‘взять’: «…j выговаривали … сорвать с них хоша бы де за ходу что возможно на вино…» (1195: 4: 413: 6 об.); уязвить используется в качестве синонима слова ‘ранить’: «…кого не могъ чемъ уязвить и ранить…» (1195: 4: 310: 27), и может иметь эмоционально обусловленную экспрессивную оценку: «чтоб не могъ кого до смерти уязвить…» (там же: 30) (о поведении ссыльного монаха); хранитсяиспользуется в значении ‘содержится’: «…j хранится под караУлом безвыходно…» (там же); слово задрать употребляется в значении ‘оскорблять’: «…а хто кого задралъ наперед словомъ браннымъ, того я не примЪтил…» (1195: 311: 11 об.); редкий оттенок при словесной брани приобретает лексема дерзать, имеющая книжную окраску, в деловом контексте она используется в значении «задевать, нападать, оскорблять»: «…бЪжав попяткУ прочь на ево Попова не дер’зая ни словом ни рУкою…» (1195: 4: 98: 93 об.), любопытно, что в отмеченном контексте дерзать словом и дерзать рукою выступают как близкие по значению синонимы; руда[iv] означает «кровь»: «…у меня гwлwвУ разбилъ дw рУды…» (1195: 4: 312: 5). Интересное сочетание глагола заготовить со словом человек образует характерный для делового письма оборот: «… я де ŷ оца архимандрита спрашивал j wнъ мнЪ позволилъ чего ради у нас j члвкъ был заготовлен токмо онъ не пУстил…» (1195: 4: 340: 3). Лексема уронить в приказном языке означает ‘забыть, упустить из виду’: «…также сохи, сани, j дровни, все переписать же ничего не уроня…» (1195: 2: 251: 1); глагол слышать отмечен нами в значении ‘почувствовать’ и применен для характеристики неприятного запаха: «…а sлосмрадного дха я не слышил за закладыванïемъ носа…» (1195: 4: 416: 13); распространенное в религиозном обиходе и книжности слово житие в деловой среде имеет конкретное бытовое значение, любопытно, что словообразовательная модель, выражающая сакральный, священный смысл, здесь остается прежней и не меняется, скажем, на жизнь (когда речь идет о монахах): «…онъ проситель хотя и находится ему (монаху. — О. Н.) и зять но по несостоянïю ево житïя призирать ево то есть кормить одЪвать ï обувать нЪчемъ» (1195: 4: 445: 49); «Въ 1783м году в неоднократных пороках онъ ĵеродиакон Алеξсïй братïею ĵsобличенъ былъ в приходЪ во время бжественной службы в церковь пьяныи, в сквернословïи матерною бранью j в протчем безпорядочном ĵ беспокоиномъ житïи о чемъ нα него ĵ оцУ архимандриту Парqению было со обязателною ево подпискою обявлено» (1196: 1: 1210: 2). Слово знатно употребляется в значении ‘известно’: «…и знатнw де что та челобитная явилась промысломъ wвЪтчиковъ…» (1195: 4: 4: 32); выражение быть в лицах означает ‘присутствовать, находиться в наличии’: «…а какъ по Указу спросят чтоб был в лицах…» (1195: 3: 421: 2); сочетание выслать без мотчания, нередко встречающееся в следственном обиходе, употребляется в значении ‘выслать без задержки’: «…выслать тотчас безо всякого мотчания…» (1195: 4: 7: 5а); слово ряд означает ‘раз’ и применяется, как правило, при количественном действии в сочетании с числительным: «…и ударил мЪня граблями два рядУ и я сирота … нЪстЪрпя его битя ударил его напротивкУ два рядУ» (1195: 3: 486: 2), также употребительным в деловой речи является слово кон / на кон (в том же значении): «…jв третiй на кон он ли Давыдовъ wгонил…» (1195: 4: 98: 39), «…возвратно ударил кУлаком на кондрУгои…» (там же: 28); выражение потянуть на кабак означает ‘привести, пригласить’: «…ĵ послЪ wбЪда wн Jван взял ï меня потянулъ на кабакъ вина пить…» (там же: 172); интересное сочетание, имеющее в настоящее время иной состав и противоположный смысл, зафиксировано в одном из актов — междоусобная любовь’: «…колачи ï пряники ели вобще а сходилис дважды по согласïю ï междоусобной любви…» (1195: 4: 97: 9 об.); отпустить вину означает ‘простить’: «…по слезномУ ево прошенïю тУ ево винУ отпУстилъ…» (1195: 4: 98: 32 об.).

Семантическое расширение лексики собственно делового языка можно наблюдать на примере использования слова чинить / учинить, наверное, самого употребительного в приказных актах. Несмотря на повсеместную распространенность, оно интересно тем, что в памятниках монастырской письменности обнаруживает значительно большую смысловую обусловленность, чем в официальных деловых бумагах. Кроме того, указанное слово является неизменным лексическим признаком любого следственного дела. Итак, значения его могут варьироваться в зависимости от конкретной ситуативной мотивации. Приведем характерные примеры: «…ïзвЪстно чинил православныя указу понесные стрелецкие денги платите…» (1195: 3: 459: 1), здесь оно употреблено в значении ‘говорил’; «…в том тебЪ помЪшателства ему не чинить дать ему венечная память…» (1195: 4: 98: 38), «чинилъ … противности…» (там же: 32), «…ĵ никакихъ мнЪ ŷбытковъ ĵ волокитъ не учинить…» (там же: 37а об.), «…и тЪмъ чинитъ ему краиную обиду…» (1195: 4: 442: 42), в этих примерах иной смысловой оттенок получает реализацию — ‘делать’; «…Учин<илась> драка…» (там же: 32 об.), т. е. ‘произошла, случилась’; «…брαннwсловiя не чинить…» (там же: 174 об.), в данном контексте выражено значение ‘говорить, выражаться, совершать’; «…по еЪ з допросныхъ рЪчеи своеволномУ wпорномУ писмУ слЪдствïе все было учинено…» (там же: 36), здесь актуализировано значение ‘начать производить что-либо’; «…учинить въ правдУ…» (1195: 3: 380: 1), в этом случае выражение означает ‘сделать, совершить без искажения фактов’; «…учинить достовЪрная j wбстоятелная … справка…» (1195: 4: 341: 29), «…учинить щетныя списки…» (1195: 4: 442: 58), в данных примерах слово употреблено в значении ‘представить, предъявить’; «…и священникъ Федоровъ реченному священнику ж Иванову во всем чинител понаровки…» (1195: 4: 409: 4об.), в этом контексте словосочетание чинитель понаровки означает ‘тот, что потворствует, занимаясь попустительством или обманом, препятствует исполнению чего-либо’; «…учинить мнЪ сщенникЪ … платУ и чтоб приказалъ трапезникУ тЪ тЪла погресть в землю…» (1195: 4: 416: 47), здесь слово имеет такое толкование: ‘назначить’. Подобные примеры многочисленны. Укажем и на другие варианты сочетаний с использованием этого слова: «учинить решение» (1195: 2: 32: 1 об.), «учинить чертеж» (1195: 2: 18: 2), «учинить остановку» (1195: 3: 367: 4), «учинить жестокое наказание» (1195: 4: 7: 7), «учинить оклад» (1195: 3: 479: 1), «учинить ответ» (там же: 3), «учинить заказ» (1195: 3: 494: 2), «учинить ход на хоры» (1195: 4: 8: 29 об.), «учинить присяга» (1195: 4: 48: 25), «учинить мятеж» (1195: 4: 71: 17), «учинить торговая казнь» (там же: 29 об.), «учинить внезапную причину» (там же: 53), «учиниться в издержке» (1195: 1: 650: 12), «учинилась потеряха» (1195: 3: 518: 6), «учинился силен» (1195: 3: 398: 9), «учинилась скотинная потрава» (1195: 3: 524: 6).

Употребление тех или иных лексических средств в памятниках письменности обусловлено рядом причин: задачами текста и его типом, жанровой разновидностью, языковой привычкой, местными традициями. Именно эти два последних фактора мы считаем особо значимым: семантическая и морфологическая переделки слова более всего связаны с индивидуальным говорением, с характером восприятия языковой действительности, наконец, с личным «лингвистическим вкусом» носителя и часто имеют ярко выраженный региональный колорит. Такие случаи также находят отражение в текстах следственных дел. Вот два характерных примера употребления обиходно-разговорной лексики в ситуативном контексте: 1) «…я Анна женои именоватися не бУду и он мнЪ не мужъ и с вышепомянУтого число мнЪ Анны его Jвана не спрашиват и никакова изяку ему qеqиловУ не навести…» (1195: 4: 98: 37); 2) «…ей Ан’нУ wставилъ сиротать â дрУгую женУ Дарiю JвановУ понялъ замУж…» (там же: 24), «…поял я дочер ево дЪвицУ АннУ…» (там же: 37а).

Но все же, несмотря на многообразие способов выражения региональной письменной культуры, есть один критерий, оформляющий рукописи в единое целое — процесс формирования лексических, а, значит, содержательных норм русского национального языка должен идти в русле общеупотребительных норм и письменно-деловой традиции. Хорошо знакомо положение, что в деловой письменности более чем в других жанровых и стилевых разновидностях отражаются элементы обиходно-разговорной речи. Высказывалось в свое время и противоположное суждение. Так, Б. А. Ларин, изучавший «Слово и дело государевы», писал о том, что «этот обильный материал, несомненно воспроизводящий крестьянское повествование, не содержит полного (разрядка наша. — О. Н.) отражения их живой речи из-за боязни подьячего получить взыскания за малограмотность от царских дьяков, которые будут читать царю его свиток» [Ларин 1977: 173]. Подобного «нажима» со стороны монастырских властей не было, и форма представления следственного дела, внешне заключенного в необходимый формуляр, была свободной и диктовалась лишь предписаниями настоятеля, касавшимися именно формальной стороны, а не текстовой, содержательной. См., например, такие случаи индивидуального текстового варьирования: «…Крстнаго мнстря влaсти з брaтiею вышеписанных допрoсwвъ слУшавъ: приговwрили тЪ допросы чрeзъ розги паки подтвердить» (1195: 4: 97: 10); «Истецъ Jван Похвала yличаeтъ ево Aqонася сторонними людми…» (1195: 3: 487: 2). Наблюдаются и сами различия в жанрах следственных документов (в зависимости от социально-духовного статуса разбирательства: так, на мирских людей, как правило писали «прошения» и «доношения», на лиц монашеского сана делали «представления» и рассылались «инструкции».

В деле о ссыльном монахе Павле имеется следующее «представление» с «пунктами»:

“1”

ИмЪющихся здесь в мнтрЪ кормленых yток брал онъ Павел воровским öбразом j Употреблял себЪ в кУшанье, на что jмЪются j свидЪтели…

“2”

…и чинил тамо находящимся при лЪсной канторы великiе рУгателства, к’ томУ ж j требовал себЪ для Ъды говядины, А инные j видЪли какъ wнъ в мнтрь oнУю вносил… (1195: 4: 310: 29–29 об.).

В представленном фрагменте мы наблюдаем более официальный формуляр, соответствующий государственным указам и предписывающий излагать просьбы «по пунктам». Но при изучении архивных материалов встречаются и те, и другие разновидности внешней оболочки текста. Чем менее государственной, т. е. соответствующей новым установкам, она является, тем больше возможностей было у автора в области выражения форм приказного языка.

Поэтому мы можем с немалой уверенностью говорить, что в монастырской письменности следственный обиход в значительной мере «задерживал», сохранял обиходно-деловую стихию, все то живое в приказной речи и одновременно традиционное, что имело отношение к рассматриваемому делу. Общие же нормы приказного языка, «слежка» за отступлениями от государственно-административной традиции в отдаленных обителях не имели большого воздействия на местную монастырскую письменную культуру. Все же взаимопроникновение и в некоторой степени «социальная изоляция» региональных документов в XVIII веке ощутима более, чем до того: уменьшается потребность в «приложении рук» монастырскими властями на рукописях, изменяется социальный, материальный статус монастыря, старые типы документов постепенно исчезают, а остающиеся унифицируются. Становятся более распространенными следственные дела бытового характера, решаемые вне стен самого монастыря, теряющего влияние в этой сфере.

Вообще говоря, «новые» документы доставляют немало интересных сведений о монастырском устройстве и быте местного населения. Один из таких «контрактов», заключенных в Онежской портовой таможне рассказывает, в частности о строительстве избы, где предполагалось проведение и судебных разбирательств. Приведем фрагмент указанного акта: «…которой лЪсъ клась в отрУбЪ толщиною от шести с половиною до семи вершков … в’нУтри oнаго покоя по средине от задней стены отдЪлать печь с’ выводною трУбою коя б затоплялас jз сеней з желЪзным заслоном jз закрывочною доскою j какъ печь такъ j трУбУ выбЪлить коломенскою глиною … здЪлат jз … тесУ заборъ в закрой з двУмя дверми на крюках петляхъ с нУтряными замками с отпирошними скобками … а окончины были бы … jз запорными крючками j колечками ставки к каждомУ wкнУ jз ломового тесУ на крючках и петлях з заборными болтами i чоками … над окнами зымзы; в вышеписанные ж покои здЪлат одинъ столъ сУдеiскои, дрУгои подяческои i во всехъ перегородках лавки…» (1195: 4: 341: 7–7 об.)

Немалый интерес представляет исследование диалектной лексики, ее функций и характера применения в следственных материалах. Мы отмечаем следующие свойства регионализмов в наших текстах:

1) социально ориентированная, прикрепленная к конкретному лицу форма выражения ситуативной коммуникации;

2) территориально локализованная функция;

3) значение, юридически обусловленное соответствующим формуляром.

Все эти свойства региональной (диалектной) лексики придают пестрый колорит исследуемой разновидности документов, но имеют заданную направленность: необходимый контекст «допросных речей» выступает в том месте и в той функции, когда требуется ситуативное «подкрепление» вопроса, придание ему большей достоверности: «…j не дошед до домУ увидЪли оных Ушаковых стоят прi ИполитовЪ домЪ с кольемъ как поддорожники…» (1195: 4: 312: 13). Слово поддорожник в архангельских диалектах означает «‘грабитель на дорогах, разбойник, буян, драчун’ (онеж., холм., пин.)» [Подвысоцкий 1885: 127; то же: Даль (III) 1994: 494]. Экспрессивное использование слова как ругательства вызвано контекстом, далее читаем: «…j во первых Ударили оного СилУяна … колом в голову от чего онъ Упалъ…» (1195: 4: 312: 13). Указанные свойства чаще всего проявляются вкупе, обнаруживая большую или меньшую степень присутствия того или иного качества. Значительная степень социальной мотивированности может достигаться при описании конкретного лица или обстоятельства: «а что я в пролубЪ еи не искал j того быт не надЪялся, но полагался на то что развЪ в людях туляется j бЪгает…» (1195: 4: 310: 27). Отмеченное слово в значении ‘прятаться, скрываться, уклоняться’, употребляющееся в диалектах Смоленской губернии [Опыт 1852: 233], не отмечено в «Словаре» А. О. Подвысоцкого в контекстуальной форме, автор фиксирует затулить, затулиться в значении ‘прикрыться, заслониться’ [Подвысоцкий 1885: 54]. Ср. у Даля: тулить — ‘прятаться, скрываться, хорониться, заслоняясь чем-либо, приседая, сгибаясь; притаиться’ [Даль (IV) 1994: 866]. В. И. Даль приводит любопытный фрагмент из Острожской Библии: И малъ и великъ туляющеся въ горахъ, из которого он делает вывод о том, что ‘скрывать, прятать’ «было исконным значеньем глагола, а не гнуть». Он же отмечает значения глаголов тулиться, туляться: ‘прятаться, хорониться, укрываться, притаиться; уклоняться отъ дела, огуряться, лынять’ [там же]. В Словаре Академии Российской помечено слово тулиться — ‘подаваться назад или посторониваться’ [САР (VI) 1822: 806].

Еще один пример социально ориентированной формы выражения ситуативной коммуникации отмечаем при описании противоправных действий, также выраженных характерными «эмоциональными регионализмами»: «…j wн Jванъ в кабаки стал харапушит j в кабаки двери ломат ï целовалникъ ево унимал j хозяинъ услышил j пришел в подвалъ j стал унимат Jван перестан в кабаки дУрачит безвремяннw j wн Jван на хозяина бросивши стал бит j хозяин … ушел w него Jвана j в то времен<и>[v] у целовалника вина прошал безденежно стал целовалникъ вина без денегъ давать не стал j wн Тороканов над целовалникомъ харапУшит стал j бит бросался…» (1195: 4: 98: 172). Примечательно, что в «Словаре областного архангельского наречия» отмечается слово харапужиться — «‘храбриться, петушиться’ (холм.)» [Подвысоцкий 1885: 182]. Указанный диалектизм в других территориях имеет сходное звучание и значение, ср.: в тверских говорах харапуга — ‘человек дерзкий’ [Опыт 1852: 245], ‘нахал, дерзкий человек’ [Даль (IV) 1994: 1168]. Приведенный контекст позволяет выделить еще один оттенок значения, указанный самим писцом: харапушить — ‘дурачить безвременно’.

В тяжбенных делах есть и другие местные слова, использование которых обусловлено названными функциями, например: «…чтоб не могъ учинить утечки, притомъ же чтоб не было при немъ ни ножа ни топора j ни дрУгаго какого орУдïя чем можно члвкУ повредится также и тяса и гойтяна все отобрать…» (1195: 4: 310: 6). В онежских говорах отмечается слово гойтяжекъ — ‘лямка у сарафана’ [Подвысоцкий 1885: 32], в новгородских и тихвинских — гойтан или гайтан [Опыт 1852, 38], В «Словаре русского языка XI–XVII вв.» его определяют как ‘шнурок’ — гайтанъ ременный [СлРЯ XI–XVII 1977: 8]. В источниках XVIII века гайтан фиксируется в значении ‘шнурок, тесемка’ с пометой «прост.», а также производное гайтанщик— ‘тот, кто делает гайтаны’ [СлРЯ XVIII 1989: 82]. Слово имеет широкое распространение в современных говорах северных регионов, в данном контексте скорее всего употребляется в значении ‘цепочка, на которой висел крест’, ср.: «Раньше религия была, так кресты на гатянах носили (онеж.)» [СРГКСО (I) 1994: 323]. Во многих случаях мы наблюдали фонетическую трансформацию слова, свидетельствующую не только об особенностях местного говора, но и характеризующую индивидуальное говорение: «…взялъ вина сУленку…» (1195: 4: 98: 172). В архангельских диалектах (онеж., холм., пин., мез.) фиксируется слово сулейка — ‘бутылка’ [Подвысоцкий 1885: 168], то же значение отмечается и в других говорах со значением ‘бутылка и другая подобная стеклянная посуда’ [Опыт 1852: 220], а также сулея — ‘бутыль’, ‘небольшая бутылка’ [там же]. У Даля: сулейка, сулея — ‘скляница, особ<енно> винная бутыль, бутылка, полуштоф; фляга, фляжка, плоская склянка…’ [Даль (IV) 1994: 630].

Один из ощутимых компонентов социолингвистической системы делового языка — просторечие. В «Лингвистическом энциклопедическом словаре» оно определяется как одна из форм национального языка, наряду с диалектной, жаргонной речью и литературным языком; вместе с народными говорами и жаргонами составляет некодифицированную сферу общенациональной речевой коммуникации — народно-разговорный язык; имеет наддиалектный характер [ЛЭС 1990: 402]. Просторечие, в отличие от говоров и жаргонов, — общепонятная для носителей национального языка речь. В том же источнике указывается, что просторечие по своей функциональной роли и соотношению с литературным языком представляет собой самобытную речевую сферу внутри каждого национального языка. «Функциональное противопоставленное литературному языку просторечие, как и литературный язык, коммуникативно значимо для всех носителей национального языка» [Борисова 1998: 26]. Будучи категорией универсальной и занимая особое место в языковом пространстве, просторечие имеет и свои функции. Лингвисты обоснованно относят просторечие к социальной сфере языка. Как ее неотъемлемый элемент, впоследствии оно претерпевает жанрово-стилистическое расслоение, «в результате которого одна часть его входит в состав литературного языка, становясь «нижним» элементом в противопоставлении книжное — нейтральное — разговорное, другая остается за пределами литературного языка и привлекается писателями только в описательных целях. Переживая эволюцию, просторечие превращается из социального компонента в стилистический»[vi] (цит. по изд.: [Борисова 1998: 27]; см. подробнее обзор мнений: [Иванчук 1982]).

Существуют и другие взгляды на проблему. Так, Л. П. Крысин считает, что просторечие как «своеобразная подсистема русского национального языка» не имеет «прямых аналогов» в других национальных языках: «…есть более или менее близкие соответствия, — пишет он, — которые, однако, отличаются от просторечия по своим функциональным и структурным характеристикам» [Крысин 1995: 263]. Эти соответствия, как полагает ученый, «являются функционально-стилистическими разновидностями соответствующих языков и, следовательно, могут использоваться всеми носителями этих языков…» [там же]. Просторечие же, по Л. П. Крысину, «имеет своих носителей. Иначе говоря, — продолжает он, — это социально обусловленная подсистема национального языка (а не функционально-стилистическая его разновидность)» [там же]. Все же в историческом контексте данная категория изучена недостаточно. Данное обстоятельство, по мнению Е. Н. Борисовой, «не позволяет говорить вполне определенно о времени сложения этой категории» [Борисова 1998: 28]. Но отдельные лингвистические факты, отражающие местный колорит социальных проявлений носителей языка, имеют большое научное значение. Не до конца определены также временные рамки фиксации этого процесса. Так, Г. П. Князькова [1994: 20] пишет: «Диахроническое изучение просторечия в идеале должно начинаться со второй половины XVII в.». Поэтому на данном этапе едва ли возможно поставить точку в дискуссии о функционально-стилистической или/и социально обусловленной «среде» бытования просторечия. Наши наблюдения касаются частных следственных и бытовых текстов.

Следует также помнить, что в последней четверти XVIII столетия активно велась работа по нормализации языка, которая в значительной мере дала толчок к научному определению народно-разговорной (простонародной, просторечной лексики). По мнению Е. Н. Борисовой, исследовавшей характер помет в «Словаре Академии Российской», своеобразие ситуации тогда состояло в том, что «в отличие от просторечия, которое во второй половине XVIII в. уже рассматривается как стилистическая категория, простонародная лексика воспринималась как категория социальная» [Борисова 1998: 29]. Но тут же автор статьи добавляет: «Правда, в САР такое разграничение практически не выдерживалось» [там же].

Народно-разговорная (просторечная) лексика, отмеченная нами в памятниках монастырской письменности, не имеет художественного назначения. Авторы исследуемых документов не связывали использование подобной лексики и вообще конструкции системы речевого обихода с индивидуальными литературно-эстетическими задачами. «Деловая эстетика», если так можно выразиться, в памятниках того времени состояла в том, что носила стихийный характер. В монастырских следственных и тяжбенных делах, напротив, эта тенденция приобретала некоторую системность, сознательно организованную для конкретных внеязыковых целей — при воссоздании «колорита» ситуации: «…да j на меня КозмУ они Ушаковы ôбои бросилис, толко не могли мене от них заразить УвернУлся я под жердь» (1195: 4: 312: 13).

Определению разговорного и просторечного характера лексики того времени могут способствовать следующие обстоятельства:

I. Наличие необходимых словообразовательных элементов в структуре конкретной лексической единицы обеспечивает доказательность отнесения его к этой группе слов (прежде всего надо говорить о суффиксах субъективной оценки, характерных для делового языка префиксах, но не только). Такие случаи наиболее показательны в наших документах:

а) «…j смУчил с него писмо…» (1195: 4: 279: 31), «…бил пестом и денегъ с него подлинно 50 к смУчил…» (1195: 4: 313: 6), «…дворишко, которое ôнъ Попов спродал ИванУ ПавловУ ДолгомУ…» (1195: 2: 240: 1), «сидЪлЪцъ с разными напитками, которой по позволению ôца казначея … впущен былъ для обночевания на мнтырскои гостиной дворъ…» (1195: 4: 488: 3), «повестилъ ево Малахива в свою келью…» (там же), «до самого заморозУ промышляли…» (1195: 4: 368: 2), «…я емУ от пожни отказывал … и попихал его с пожни…» (1195: 3: 486: 7), «…к томУ же и пограбил…» (1195: 4: 98: 24), «…и не терпя ево битья возвратноударил кУлаком на кон дрУгои и сронил на землю…» (там же: 28), «…j ôна жена моя Анна невЪмъ каковымъ вымысло<м> почала меня sЪлно не любит… j Учали к неи накаsыват чтоб ôна пришла…» (там же: 37а);

б) «…за перебиркУ и сколоткУ в’ трапезы … мостУ…» (1195: 4: 409: 62 об.), «владею … по ŷговорки…» (1195: 3: 486: 2), «Понеже я Анна своею волею розошлас а не У дрУгих научки писал<а>» (1195: 4: 98: 37), «…бЪжав попяткУ прочь…» (там же: 93об.), «…по наŷчки евw Давыдова…» (там же: 39 об.), «…вынести коробейкУ…» (там же: 167), «…ударил его напротивкУ два рядУ» (там же), «…помирилис на тое условки…» (1195: 3: 516: 5), «…j какъ услыша онъ Емельянов jс кабака таковую их корбУ вышед взялъ де … Михайла за рУку j ôвелъ прочь…» (1195: 4: 311: 14). В последнем случае приводится редкий пример суффиксального образования слова обиходно-деловой речи. В словарях этот пример не зафиксирован. Ср.: корба – ‘часто растущий лесъ; чаща’ [Опыт 1852: 89], «1. Чаща, непроходимый лес. 2. Высокое и сухое место в лесу. 3. Болотистое место. 4. Смешанный лес. 5. Кора ивы. 6. Грядка, густо засаженная овощами», а также ‘рыба елец’» [СРГКСО (II) 1995: 420]. В нашем примере это производное от глагола корить, имеющее, кстати, в одном из значений ‘очищать дерево от коры’ [там же: 429], но употребляется в более экспрессивной коннотации: корба — ‘драка, словесная брань’; далее следует авторское пояснение: «…что полно де Михаило содомить…» (1195: 4: 311: 14), содомить, т. е. ‘горланить, браниться, ругаться’ [Даль (IV) 1994: 359]. Ср. в другом контексте: «…ĵ я трапезник толко в домЪ не былъ за корами jбо онъ сщенникъ прежде дралъ меня за волосы потому что я в прежнем слЪд`ствiи на него в доказательство пошел…» (1195: 4: 416: 13).

II. Сфера использования лексического пласта. Здесь учитывается тип документа, его назначение и жанровые характеристики. В зависимости от их характера может происходить и «распределение» разговорно-просторечной формы. Не менее важно учитывать социальную значимость документа и сферу его использования. В известных современных классификациях, как правило, учитывается какой-нибудь один критерий, на котором и строится схема. Так, С. С. Волков подразделял памятники XVIII столетия на официально-деловую административную, частно-деловую и эпистолярную письменность [Волков 1974: 8]. При этом недооцениваются жанровые характеристики документа. А. Н. Качалкин исходит из другого принципа, полагаясь на индивидуальное написание и происхождение и социальный статус авторов деловых бумаг. Он выделил такие группы: «1) написанные на местах московскими людьми, по инициативе центра и для центра, но по необходимости с привлечением местных людей; 2) бумаги, составленные местными дьячками, подьячими, грамотными старостами, выборными из местного населения таможенными и кабацкими головами» [Качалкин 1972: 107]. Данные разработки, получившие известность в 1970-е годы, едва ли выдержат критику нынешних исследователей, которые все же во многом основываются на предыдущем (и, заметим, успешном) опыте, считающих, что необходим комплексный анализ социума делового языка и письма. И для этого «реальный смысл имеет множественная классификация, основанная на разных признаках» [Копосов 1991: 29]. Л. Ф. Копосов предлагает различать деловые тексты дифференцированно:

«1) датированные и недатированные рукописи;

2) оригиналы и списки;

3) документы, содержащие сведения о писцах и не дающие таких сведений;

4) по назначению — общегосударственные и частно-правовые;

5) тексты, написанные писцами центральных учреждений, и местные документы;

6) предельно стандартизованные документы и памятники, содержащие разнообразный переменный материал» [Копосов 1991: 29].

В каждом из представленных разделов, вероятно, могут быть и свои дифференцирующие свойства лексики, обеспечивающие механизм варьирования жанрово-стилевых, приказных и диалектных компонентов. На наш взгляд, большое значение для местной письменности имеет степень кодификации делового документа и весь набор социальных факторов, позволяющих в одном случае богато использовать локальные приказные приемы, разговорно-бытовую и диалектную лексику, а в другом — регламентировать ее употребление деловыми нормами и стандартами. Необходимо учитывать и еще один фактор, который, однако, сложно подвергнуть четкой систематизации, — это стихийность самого процесса производства дела и языковое своеобразие индивидуального исполнителя. От его «манеры» письма и нередко личного восприятия обстоятельств событийной стороны вопроса может зависеть степень регламентации лексических средств даже в пределах одного жанра, одного монастыря, одной и той же социальной группы людей.

Как мы полагаем, следственные дела обеспечивают достаточно большую и разнообразную форму выражения устного «говора» со всеми его «просторечными» показателями: от фонетических — до синтаксических, от жанровых до бытовых и т. д. Вот характерный пример социальной орнаментики текста:

Nо онъ ĵеродиакон забывъ ту подпискУ сего 1784 годα маия 21 дня во время вечерняго пЪния пришел в Троицкую соборную церковь рострепавши на головЪ своей волосы пαдая пред святыми обраsами бранился скареднои матерною бранью j вышед из церкви врывался в казначеискую келью j бранил престарЪлого старика бывшаго казнáчея ĵеромонахα Ăqанасия скаредною матерно’ бранью j Угрожал бесчеловЪчными побои, а на дрУгой день то есть 22 числα маия Ушел онъ ĵеродиакон своеволно в Сïискую волсть ĵ тамо пьянствовал в кабакЪдо 25 числα[vii] а какъ про него свЪдали то посланы были по него двоé служителеи Qедор Чащинъ да Îванъ Клюкинъ которые ево в мнтрь j привели и притом обявили что как шедши Сïискою волостью чрез Горскую дрвню рУться[viii] онъ ĵеродиакон поматерно бранил оца архимандритα Парqения чрезвычаино j поносил тαковыми сквернословными рЪчми каковых j писат сюдα непристоино о чемъ на разсуждениé оцУ архимандриту Парqению маия 27 числа было представлено,

Сверхъ сего непредставленных ево дЪлъ в “1780”м году в сентябрЪ мцЪ бывши ôнъ jеродиакон вь Емецком селЪ вирнул под жопу в торгу[ix] неsнаемую женщину которая ему в глаза при народЪ плевалα ĵ междУ тЪмъ былъ многонароднои в базарЪ смЪхъ, а как Ъхал в мнтрь то на рЪкЪ Сïе на дороги бЪловскои, которою нихто не Ъsдит обронил под мостъ мнтрского казенного бУрого коня в режъ[x] в рЪку в воду которую бЪгали достават jз мнтря монашествующые ĵ служители j оттого та лошад побилась ĵ охрамела» (1196: 1: 1210: 2–2 об.).

III. Пожалуй, один из самых сложных пунктов состоит в определении стилистической принадлежности того или иного слова, оборота речи. Здесь целесообразно рассмотрение слова в составе единой лексико-семантической группы и его сопоставление с синонимичными вариантами другой стилистической окраски.

Историкам языка в этой связи предстоит решить и вопрос о том, были ли социально ограниченными местные слова, относившиеся к обозначению бытовых предметов, одежды, утвари и т. п. Но общей особенностью русского языка того времени является процесс размывания границ между подсистемами, в совокупности составляющими национальный язык. В силу этого обстоятельства и местная приказная сфера, и локальные формы выражения языковой культуры, и регламентированный письменный язык центра испытывают сильное воздействие извне. Причины подобных изменений, взаимодействий и взаимовлияний кроются в социальных процессах.

Во многих случаях можно лишь говорить о степени большей или меньшей фиксации просторечных средств, но, разумеется, не о полной их «изоляции», которой не наблюдается ни в одном из деловых документов. Везде прослеживается варьирование формальных и содержательных характеристик, наблюдается наслоение одних лексических групп на другие. В текстах монастырской письменности в широком употреблении находятся и книжно-церковная лексика, и официально-деловая, и диалектная, и просторечно-разговорная.

Проявление и специфика функционирования просторечия, представленного в памятниках монастырской письменности, в историческом контексте для нас важно как социально-коммуникативный фактор переходного характера, находящийся на стыке нормативно-художественных литературных средств и территориальных диалектов. Вызывает также немалый интерес процесс переработки и перераспределения «культурного» языкового фонда в обиходно-разговорный, и наоборот. Изучение данной проблемы имеет немало последователей и в наши дни[xi], но истоки и принципы языкового движения в этой сфере надо, несомненно, искать в исторической действительности прошлых столетий. И здесь памятники русской культуры доставляют во многом новый, еще не подвергавшийся систематизации материал.

Если бросить ретроспективный взгляд в целом на историю развития локализованной теми или иными обстоятельствами лексики в монастырских деловых текстах, то с большей достоверностью можно говорить, что ее значительная часть, отраженная в этих памятниках, станет нормой национального языка в его устном или письменном вариантах, другая часть останется географически или социально обусловленной. Однако следует заметить, что слова, которые в современной классификации показываются как местные, диалектные, таковыми для XVIII века не являлись. Этот отрыв от естественной стихии бытования слова произошел в период становления литературного языка, научного выделения критериев его распространения, а также связан с ростом социально-экономических и культурных связей.

Что касается XVIII века, то мы можем констатировать последовательное использование местной лексики в социально обусловленных ситуациях. Отдельные регионализмы, как мы видели, как раз и являются показателем того или иного ареала (в широком смысле), монастырского комплекса, единичного носителя и во многом отражают еще и систему ценностей и жизненных представлений лиц и коллективов. Говоря о формировании социолекта делового языка и роли народно-разговорной речи, надо иметь в виду не отдельные диалектизмы, которые, разумеется, важны как собственно лингвистический или этнографический факт, а общие языковые процессы, отражающие живую речь изучаемого исторического периода. Имеющая в частных своих проявлениях локальный характер, в целом она помогает определить, как происходило становление норм литературного языка в разных регионах и каково было влияние центра и местных речевых традиций на весь комплекс социально-языковых представлений русского человека.

Метод лингвистической «диагностики» документа важен и для сопоставления вариативности разных уровней языковой системы, установления специфики «функционирования двух конституирующих признаков деловой письменности – лексики и синтаксиса», определения их особеностей «в территориальном, частотном и коннотативном планах» [Кириллова, Кузнецова и др. 1995:27].

Социолингвистический потенциал региональной деловой письменности не ограничивается только лексико-семантическим использованием словесных средств и их реализацией в деловых контекстах. Важное значение имеет вся палитра языковых красок, так или иначе выражавших социокультурные тенденции в развитии деловой словесности. Местная письменность в этом отношении очень показательна, так как она не была подвергнута такой строгой регламентации и кодификации, которая уже закрепилась в официальных документах. Это обстоятельство позволяет обнаружить и проанализировать региональный языковой компонент в составе памятников. Иначе говоря, местные акты фиксировали социолингвистический рисунок эпохи, выразителями которой стали разнообразные частные тексты с их неповторимым словесным орнаментом.

Фонетический облик речетворцев значительно беднее отразился в памятниках, чем другие языковые срезы. Дело в том, что «деловой» стандарт прежде всего касался определенных графических норм: необходимо было записывать так, как того требовала образовательная практика, упорядочившая подачу текстового материала. Поэтому те немногие особенности местного говора и в целом системы великорусского наречия, которые мы указали в монастырских памятниках, и есть образцы письменной фиксации живых речевых признаков, реально существовавших в то время и потому стоящих обсуждения. Именно диалектные черты в подобных утилитарных массивах представляют собой элементы социолингвистического пейзажа эпохи.

Остановимся подробнее на характеристике процессов в области вокализма и консонантизма, закрепленных в текстах середины – второй половины XVIII в.

А). Фонетические процессы в области вокализма:

1). Наблюдается последовательное разграничение букв, обозначавших гласные а и о в безударном положении: «…у меня … выкрадено из чюлана из за замка днгъ ис коробки…» (1195: 4: 14: 1), «…по бокамъ сьмерьтьно исьтязалъ…» (1195: 4: 18: 29), «…билъ меня батожьемъ смертно…» (1195: 3: 528: 1), «…питатися работою своею…» (1195: 3: 529: 1) и мн. др. Однако под влиянием оканья в рукописях продолжает фиксироваться [о] предударное на месте [а], но значительно реже, чем в памятниках более раннего времени и часто чередуясь друг с другом у одного и того же писца: «…была у нас ат всех складников земляная поверстъка из улишков от Лавровские деревни…» (1195: 3: 398: 20), «…взяли стокан…» (1195: 9: 53: 1). В соответствии с особенностями северновеликорусского наречия наблюдается правописание начального [о] в именах собственных: «…Семько Обрамов…» (1195: 8: 580: 1). Ср. подобное написание у П. В. Владимирова, исследовавшего рукописи Соловецкой и Анзерской библиотек XVI-XVII веков: «…Олексино (название местности)…, боран…, в роботах…» [Владимиров 1878: 12].

И наоборот, там, где исторически было о, писцы нередко помещают а: «…о тои лаврентъевои прапажы ничево де не знаю» (1195: 3: 423: 3), «…пад челом бием…» (1195: 3: 367: 13), «…не велите приезжат варават…» (1195: 8: 622: 2).

Особые затруднения у авторов документов возникают при соприкосновении с иноязычными элементами. В таких случаях в большинстве примеров слова приобретают привычную для той местности оболочку: «…каменда<н>ту Ивану Яковлевичю…» (1195: 1: 675: 2 об.), «…правианту случилас смерть…» (там же: 4), «…приЪзжал отютантъ … з салдаты…» (1195: 1: 650: 13 об.). Отмеченные написания в области иноязычной лексики имели большое количество вариантов и стали общерусской нормой (см. подробнее [Копосов 1991: 35–37]).

М. А. Колосов к отмеченным случаям добавляет еще один, утверждая следующее: «Замечательно, что в северном (наречии. — О. Н.) есть случаи (хотя количество их ничтожно) перехода в а даже ударяемого о…» [Колосов 1874: 4]. Следует отметить, что ученый строил свое исследование на фольклорном материале, собранном Е. В. Барсовым, А. Ф. Гильфердингом, П. Н. Рыбниковым. Итак, М. А. Колосов нашел только пять примеров, подтверждающих указанное фонетическое явление (в сборнике А. Ф. Гильфердинга): «РЪшатчатый 162, тащится 614 («золоти казна нё-»), пощалкивать 274, за жарновом 266, храмъ («СмЪлыя Олешенька Поповичъ он на ножку храмъ, да на походку спор»)» [там же].

2). Процесс изменения а в е в позиции между мягкими согласными, а иногда после мягкого перед твердым или в абсолютном конце слова — характерный признак северновеликорусского наречия. Причем, подобное диалектное явление наблюдается как в ударном, так и в безударном положении: «…начели в наволоке со скотом спать…» (1195: 3: 518: 9), «… слышели…» (1195: 3: 423: 4), «…того де мы не паметуем…» (там же: 3). Указанная диалектная черта в памятниках XVIII века имеет меньшее распространение, ввиду унификации орфографических норм на письме. Поэтому в рукописях данного периода примечательны вариантные написания, встречающиеся даже у одного автора: «…возжы заячи…» (1195: 1: 751: 3 об.), «…вожжы заечьи с удилами…» (там же: 5 об.), «…вчарашняго числа…» (1195: 4: 73: 2 об.). Полагаем, что такая нестабильность свидетельствует о борьбе двух тенденций в письменной речи этого периода: гражданских правил и местных традиций, испытывавших значительное диалектное влияние. Впрочем, в начале XX века указанное явление было широко распространено в говорах Архангельской губернии: «грезь, петь, дедя, в шлеге, хозеин» [ТКДРЯ 1930: 19]. Следует отметить, что процесс перехода а в е хорошо отражен в употреблении форм числительных: «…взято двЪ тысечи кирпичю…» (1195: 1: 650: 28 об.), «…двенатцет потников…» (там же: 27 об.). Заметим, что С. И. Котков объясняет написание е вместо а иным фонетическим явлением – яканьем [Котков 1963: 64–65]. Видимо, такие примеры нередки и в памятниках южновеликорусской письменности, поэтому, как считают, некоторые исследователи, считать их отличительным признаком архангельских диалектов не следует (см. подробнее: [Копосов 1991: 38]).

3). Отражение перехода е в о наблюдается, как правило, после шипящих и ц (часто в суффиксах имен прилагательных и окончаниях существительных): «…у приказных старцов…» (1195: 3: 367: 17), «…а было то печищо меж Якимовскои дрвнею…» (1195: 3: 346: 8), «…з женою Еqросеницой … з женою Марицои з дочерю Анницой…» (1195: 3: 324: 1). Данное явление очень широко представлено в памятниках как конца XVII, так и первой половины XVIII века.

Отметим, что переход е в о отражается не только в ударных слогах, но и в предударных и заударных. Именно фиксация этого явления в предударных и заударных слогах является отличительным диалектным признаком северновеликорусских говоров. Обратный процесс (замена о – е) орфографически не подтверждается. Случаи подобного написания типа «…в мешечке…» (1195: 3: 423: 1) относятся к традиционному написанию. Интересным представляется отражение перехода е в о в сфере заимствованных слов: «…изошло маеру десять алтын…» (1195: 1: 675: 3). В данном примере, как мы полагаем, проясняется только орфографическая фиксация, не связанная с самим явлением

Таким образом, переход е в о имеет ряд местных особенностей, довольно широко представленных в памятниках письменности. Вместе с тем, в рукописях отмечается немало примеров, где орфографическое написание не отражает реального произношения.

4). В северных говорах отражается также характерное общерусское явление — изменение и в ы после предлогов и приставок. Нами отмечены многочисленные написания такого рода: «…в ыюле мсце…» (1195: 3: 423: 1), «…в ынгермоладскую канцелярию…» (1195: 1: 710: 1), «…которыя употреблены будут в ыскъ…» (1195: 1: 1100: 5).

5). Отражение на письме фонемы <ě> в XVIII веке — вопрос неоднозначный. К нему в разное время не раз обращались языковеды. Одним из первых сделал попытку публикации полного свода мнений о звуке Ъ акад. Я. К. Грот [1876]. Известный исследователь в области фонетики северновеликорусских говоров М. А. Колосов посвятил, в частности, этой проблеме свою книгу [Колосов 1874]. Не раз к вопросу о функционировании Ъ на письме и времени его утраты обращался акад. А. А. Шахматов [1893]. Нашей задачей не является анализ возможных точек зрения на эту проблему и поиск ошибок и неточностей в освещении данного вопроса. Мы проследим примеры употребления Ъ на письме, представленные в наших рукописях.

В текстах конца XVII – начала XVIII в. наблюдается вариантное написание Ъ и е: «Никонъ променилъ соли верховцамъ на рож…» (1195: 1: 687: 4), «…промЪнилъ соли…» (там же: 4) и т. п. Довольно редко нами отмечается написание е вместо Ъ, в частности в глаголе «владеть». Как правило, писцы соблюдают традицию (особенно люди духовного сана и казенные «пищики»), но в начале XVIII столетия и их стремление к архаизации речи претерпевает изменения, в виду чего наблюдается вариантное написание и смешение: «…владеет…» (1195: 3: 398: 21), «…в вЪчное владение…» (1195: 2: 33: 1 об.), «…куплено мерин шерстью бурои с хомутом да у чаранца куплен мЪрин шерстью кареи…» (1195: 1: 700: 2 об.). Характерным показателем монастырской письменности является сохранение этимологического Ъ во второй половине XVIII века (такие многочисленные случае наблюдаются в памятках Антониево-Сийского и Соловецкого монастырей). Именно в этих центрах, «Ъ устойчив на протяжении всего столетия, причем, по сравнению с предшествующим периодом, здесь также наблюдается расширение сферы использования буквы Ъ за счет безударных слогов» [Копосов 1991: 46].

Нередко Ъ заменяется на и в текстах – это характерное диалектное явление местных архангельских говоров: «…и сваривши начали исть…» (1195: 9: 53: 2), «…ходил за конми в лиса…» (1195: 8: 45: 1). В памятниках XVII века эта особенность представлена шире, чем в документах XVIII столетия.

Таким образом, единообразного обозначения утраченной к тому времени фонемы <ě> не было. Характер отражения этого явления на письме во многом зависел от типа и состава документа, уровня грамотности писца. Но все же, по мнению Л. Ф. Копосова, наблюдается определенная тенденция в этом процессе: «…широкое вытеснение Ъ буквой Е характерно, по-видимому, для памятников тех территорий, говоры которых раньше других полностью утратили особую фонему ĕ, независимо от того, с какой фонемой — <е> или <и> она совпадала» [Копосов 1991: 47].

Б). Процессы в области консонантизма.

Церковнославянский консонантизм в основных своих чертах соответствует русской звуковой системе согласных.

1). Прежде всего необходимо отметить такую же палатализацию согласных перед гласными переднего ряда, как и в русском языке.

2). Характерной особенностью конфессионального консонантизма, в отличие от русского, является произношение г как заднеязычного спиранта γ. Время фиксации этого качества у данного звука наблюдаем с конца XVI века (разумеется, что само качество существовало и ранее) в глоссарии Л. Зизания, приложенном к его грамматике, где представлена оппозиция егда – кгды, которая указывает на противопоставление им церковнославянского г=γ (звонкий заднеязычный спирант) польскому g (звонкий заднеязычный взрывной). Произношение с γ и сейчас находит отражение у лиц духовного звания[xii]. С. К. Булич отмечает: «Такое произношение встречается довольно часто у означенных лиц, хотя бы по месту своего рождения они и принадлежали к таким великорусским говорам, в которых этот спирант в независимом положении вовсе не встречается» [Булич 1893: 154–155].

В северновеликорусских говорах звук г — взрывной, хотя городское население первой трети XX века его произносило двояко: «богатой и боhатой» [ТКДРЯ 1930: 2]. В окончаниях имен прилагательных и местоимениях г часто заменяется на в: «…а с тово деревЪнъского учаска…» (1195: 3: 398: 21), «…чтоб намъ тово старца … к вам … отпустить» (1195: 8: 577: 1). «…А онъ Семенъ и жена ево в тотъ час лежали на постели…» (1195: 9: 53: 2). Такое написание более характерно для рукописей конца XVII века. В XVIII столетии писцы все чаще следуют современной им норме, но допускают и варианты, ср.: «…велено московского жителя…» (1195: 8: 485: 1) и «…провЪдывать всячески по примЪтам ево…» (там же). Приведем другие примеры: «…бранилъ … и называлъ непрямого wца снъ…» (1195: 4: 74: 5 об.), «…и сына ево Игнатья для такова жъ достойнаго наказанья на ево коштЪ взять в Крестной мнстрь…» (1195: 4: 52: 6). Последние два документа датированы 1740-ми годами, но в том же тексте наблюдается неоднократное смешение г и в, и подобная тенденция фиксируется на протяжении почти всего XVIII века. Исследователи, занимавшиеся этой проблемой указали на две тенденции, наблюдающиеся в онежском говоре: «В деревнях чаще говорят его, того белого но слышно и ево, ково – особенно в городе» [ТКДРЯ 1930: 2]. Поэтому можно предположить, что, на первый взгляд, бессмысленная мена г и в в монастырских текстах зависела не только от «фантазии» автора, его грамотности, а могла отражать фрагменты реального прозношения. Кроме этого, в ряде случаев по наличию г и в, их варьированию можно предположительно судить о местности, к которой принадлежал документ и его авторе – жителе деревни или города. Отметим в этой связи любопытный факт, свидетельствующий о неоднозначном отношении жителей Архангельской губернии к тем, кто произносил г-взрывное: «Где-то выше Колмогор есть местность, которую передразнивают в следующем диалоге: –Ты знаш его? –Кого? –Брата моего. –А зачем тебе его? –А табак мой у него. –Возьми моего. –Мне не надо твоего, у меня много своего» [ТКДРЯ 1930: 4].

В обиходной речи свойственное церковному произношению γ-фрикативное может употребляться и вне канонической речи. Слова типа «боγач», блаγодарим» и т. п. отмечены в говорах Верзней Пинеги и Тотьмы [Кузнецов 1949: 25], однако в памятниках деловой письменности фрикативное звучание не находит орфографического подкрепления: этот звук обозначается так же, как и взрывной. Старославянские архаизованные окончания имен прилагательных типа - аго, - яго не имеют живой разговорной стихии, в этих формах произносится г-взрывной. Приведем замечание штатного смотрителя Холмогорского уездного училища П. Базилевского, который подметил, что пишут «…добраго, говорят dobrogo, великаго – velikogo, синяго – sinego» [Базилевский 1843: 17].

3). Отражение процесса ассимиляции в памятниках получило широкое распространение: «…ломат бес совЪту…» (1195: 3: 398: 2), «…итти я не смею…» (там же: 9), «…взят на збережение…» (1195: 3: 423: 4), «…спихнул де з доски денги…» (1195: 3: 518: 4), «…Климка Афонасев Куранов збЪжал…» (1195: 8: 669: 1). Озвончение глухих согласных происходит в приставках, корнях и суффиксах независимо от того, выносится ли буква над строкой или нет. Особенно частое проявление ассимиляции наблюдаем на стыке префикса и корня, а также в предлогах. Это явление представлено практически во всех жанрах монастырской письменности, а в следственных делах (в событийной части) оно находит почти повсеместное распространение.

Обратный процесс написания на месте традиционных букв их оппозиций также фиксируется памятниками письменности, но реже: «…старого и новыя натдачи…» (1195: 1: 710: 1), «…возжы заячи…» (1195: 1: 751: 3 об.), «…зшит парус…» (там же: 18), «…в добросЪ показал…» (1195: 2: 33: 5), «…и скасала я Анна сущую правду…» (1195: 9: 53: 16). Нами подмечен любопытный пример, когда писец сам исправил свою «ошибку»: «…порушнои записи стат[xiii] ему … в ...мнстрь…» (1195: 3: 506: 1). Это явление, по-видимому, отражает влияние зарождавшейся орфографической нормы. Как видно из примеров, диссимиляция наблюдается вне зависимости от позиции гласного: и перед звонким, и перед сонорным, и даже перед гласным.

4). Оглушение конечных согласных — факт более редкий (на письме). Оно могло происходить как перед звонкими, так и перед глухими согласными: «…назат за многие годы…» (1195: 3: 398: 6), «…писали мы мешъ себя полюбовную записъ…» (там же: 19), «…и впреть Гсдрь не велите…» (1195: 8: 622: 2).

5). Отражение процесса диссимиляции заднеязычных — яркая черта северновеликорусских говоров. Наибоее частое отражение она получала при записи местоимения «кто»: «…хто владЪл дворовою полосою…» (1195: 3: 98: 18), «…и хто какому мастерству искусенъ…» (1195: 4: 8: 5 об.), «…нихто тогда со мною не былъ…» (1195: 3: 423: 1). Вероятно, данное диалектное явление было широко распространено и в территориальном отношении. Об этом свидетельствует и тот факт, что оглушению (или озвончению) заднеязычные подвергались как в начале слова, так и в абсолютном конце. Ср.: «…а в поперех тои земли…» (1195: 3: 346: 11) и «…а поперег межа ныне…» (1195: 3: 398: 6), «…и грамоту хрстияном прочитали и приказали крстьяном…» (1195: 8: 606: 1). В последнем примере х на месте к обусловлено скорее всего аналогией со словом «христианский». Отмечаются также случаи обратной ассимиляции: «…теплину погасил и взявши мЪня грЪгъ сотворил» (1195: 4: 72: 4 об.).

Наши примеры подтверждаются и данными говоров [ТКДРЯ 1930: 3]. Что же касается фрикативного х на конце слова, то, есть мнение, что «эти факты отражают книжное произношение» [Копосов 1991: 51].

6). Ввиду относительной грамотности писцов чоканье и цоканье лишь фрагментарно представлены в монастырских текстах. См., например: «…у Василья Сергевои Ончифоровои…» (1195: 1: 1164: 4). Малочисленность примеров, отражающих эти диалектные явления, конечно же, не свидетельствует об их утрате к концу XVIII века в разговорной речи. Данные современных говоров это хорошо подтверждают: «цай, цасто, пецка…» [ТКДРЯ 1930: 19]. А. А. Потебня указывал, что в онежском говоре произносят так: «…пьеничу кобачкого…» [Потебня 1866: 75]. А. И. Шренк в «Областных выражениях русского языка в Архангельской губернии» приводит случаи чоканья: «…уличя, куричя…» [Шренк 1850: 127]. Исследователь местных обычаев, бытописатель С. П. Кораблев в дополнении к своей книге помещает народные песни, слагавшиеся в районе южного берега Белого моря, с замечательными иллюстрациями указанных явлений в народном фольклоре той местности. Вот один из отрывков:

Я гуляла день до вецора,

Со вецора до полуноци,

В том гуляньици задумалась,

Я задумалась, расплакалась

[Кораблев 1853: 37].

7). Процессы, связанные с отвердением шипящих согласных, также широко отражены в памятниках письменности. Наряду с традиционным написанием жи, ши в текстах наблюдается жы, шы. Кроме того, ж подвергается в ряде случаев оглушению, а ш – озвончению: «…шил де я в Конецустровьи…» (1195: 3: 457: 3), «…кружыво дорогов красных…» (1195: 1: 774: 4 об.), «…обложен крушивом золотным» (там же: 7).

На основе приведенных фактов можно с определенной уверенностью говорить о том, что живое произношение оказало определенное влияние и на делопроизводное письмо, которое, несмотря на усилившуюся в XVIII в. тенденцию к унификации речевых средств и в целом нормализации языка, продолжало (особенно в отдаленных уголках страны) фиксировать фонетические явления, свойственные местным произносительным традициям.

Изучаемые памятники создавались в монастырях — как духовными лицами, так и наемными служителями, но все они следовали единой форме подачи текстового материала и отлично владели формулярами документов разных жанров. Естественно, что светская ориентация текстов не могла отражать все многообразие диалектных особенностей. Но наши источники свидетельствуют о том, что в русле деловой письменности монастыри могли иметь и свои конфессиональные особенности языка и чаще всего — речевого этикета, отдельные черты которого фиксируются памятниками письменности.

Показанные примеры свидетельствуют о целесообразности привлечения разных жанров деловой письменности и духовной литературы в целом (наряду с данными говоров и местными языковыми традициями) для выделения форм выражения делового языка в конкретном этнологическом массиве (к нему можно отнести и монастырское сообщество).

Звуковые особенности такого приказного идиолекта, как и весь его строй, составляют неотъемлемую часть общей картины развития языковых процессов в период становления русского литературного языка и отражают колорит местных приемов делопроизводства.

В этом ключе особо обращаем внимание на тот факт, что братия северных монастырей и приходов состояла из выходцев из местного населения и невольно вносила дополнительный оттенок в церковные песнопения и звучащую конфессиональную речь, а также могла выражать и свои индивидуальные «деловые» пристрастия на письме.

Отсутствие единых норм в области вокализма в северных диалектах подтверждается также и фактами литературного языка. В частности, Е. Г. Ковалевская, анализируя «Путешествие» П. А. Толстого, приводит характерные примеры вариантного написания: «корета и карета, органы и арганы, караля и короля…» [Ковалевская 1992: 106]. Подобное смешение, как мы проследили, хорошо представлено в юридических и бытовых монастырских рукописях и высвечивается даже ярче, чем в литературе того времени. Указанные факты позволяют говорить об активном взаимодействии зарождающегося нового типа письменного языка с элементами традиционной культуры, фрагментами старого приказного языка и местной обиходной речью.

Дальнейший анализ процессов в области консонантизма и его региональных особенностей поможет разрешить многие сложные проблемы: влияние говоров на письменную речь, с одной стороны, и церковной традиции — на устную, с другой. Важным шагом в этом направлении нам представляется работа над созданием этноконфессиональной карты изучаемого региона, которая зафиксировала бы не только характер изменения диалектных изоглосс, но и особенности функционирования языка монастырской деловой культуры в духовных центрах Русского Севера, традиции которых с этой точки зрения еще предстоит исследовать.

***

В изучении памятников письменности большое значение имеет не только методика анализа, но и сам текст как проводник культуры и языка. Деловые источники представляют собой наиболее распространенную и многожанровую систему, фиксирующую в письменной форме как известные, так и редкие факты языка и речевого быта эпохи. Значительный интерес здесь могут вызвать региональные документы, отражающие малознакомую и почти не исследованную сферу «лингвистики отношений» — монастырскую среду и колоритную социологию ее языка, приемы «приподнесения» своеобразных стилистических фигур. В таких документах фиксируется частная (не каноническая) область деятельности духовного лица. С одной стороны, это представитель власти, с другой — обычный человек, с его манерами и привычками, речью и языковым вкусом. Все это получило хорошее отражение на страницах внутримонастырской переписки между настоятелем обители и братией, а также в посланиях духовных особ служителям и благотворителям монастыря.

В таких источниках на первый план выступают этикетные и стилеобразующие средства как функционально значимые компоненты делового текста, имеющие характерную смысловыу и социальную нагрузку.

Приведем фрагменты наиболее типичных документов из фондов Свято-Троицкого Антониево-Сийского монастыря (Архангельская губ.) XVIII в. (1770–1780-е гг.) Это — Переписка архимандрита Гавриила с казначеем Исайей по хозяйственным вопросам. В подобных контекстах получила реализацию как общая традиция делового письменного творчества, свойственная всем утилитарным памятникам этого периода, так и частная, характеризующая языковую личность с ее индивидуальной манерой словесного выражения деловых средств.

1).

ПречестнЪйшiй wцъ Исаiа съ братiею

Пишите вы ко мнЪ что сщенникъ Иванъ Резановъ со всею семьею живетъ при мнтрЪ то об этомъ уже и преwсщенный знаетъ а что онъ забираетъ всю процiю себЪ в дом, то емУ ради семьи и пристойно и нУжда велитъ. Другимъ братам смотрЪтъ его не должно ибо они несемейныи. А должно им обще в трапезЪкУшат, и я им того дЪлать никогда не дозволялъ, и не дозволяю. Лошадь же РезановУ я кормит велЪлъ, и то емУ в награжденiе за его трУды, а коровы не велЪлъ но отдалъ на разсУжденiе братское у Дмитрiя Таратина я лошади еще не бралъ, и не берУ за тЪмъ что дорога, ибо мы бУдемъ покУпат лошадей по 20. а продават по 2*[xiv] рУбля, то нам убыточно бУдетъ, к[xv] то || однакъ отдаю я на разсУжденiе братiи. Лошадей старыхъ и негодныхъ продавать когда кУпцы слУчатся, а денги употреблят на дровни, на колесы и на протчiя конюшенныя припасы; справитца, сколько всего сЪна в ШараповЪ, на Ивовомъ носУ, и в мнтырЪ, и присятъ[xvi] мнЪ за извЪстiе. Тыридановъ просит соломы ячной, а какъ и тотъ, который карбасъ карαулитъ, соломы требУетъ, то онъ дрУгаго награжденiя от насъ не полУчает, которомУ я и обЪщалъ, то какъ возможно дЪлите, толко чтобы караулщикъ карбаса не былъ обиженъ, и не докУчалъ бы мнЪ.

Вам всего добра желатель

Сiискiй Архимандритъ Гаврïилъ.

Октяб: 18. Посылки вшей я не полУчилъ, да и бУдетъ ли до дороги (РГАДА 1196: 1: 1150: 1–1 об.).

2).

ВысокопредобнЪишїи Гсднъ оцъ архимандрит Гаврїилъ дшеспасително о ГдЪ здравствуи,

ВашемУ Высокопреподобию Nижаише обявляемъ что на соборнои Троцкои цркви слУчающимися штУрмами з главъ желЪsо весма здираетъ от чего причиняется цер’ковномУ зданию j Утвари вред так же и на БлговЪщенскои цркви с вос<т>[xvii] с полУношника вокрУгъ верхного шатра деревяннои крышки зУбцы очень опали j тот Угол обсЪлъ которой Угол j на нем зУбцы NУжно потребно Nадобно приподнят Nа столбцы j поправит починкУю чтоб не могъ обвалится вовсе а какъ приsнается что на тои БлговЪщенскои церкви предписанная починкα можно поправит не УтрУждая проsбою консисторию по прежде данномУ к нам в мнстрь в прошлом 1768 м годУ апреля 12 дня jз консисторїи УказУ, а о главах не блговолите л ваше высокопреподобие посовЪтоватся тамо с хорошими людми как бы о том быт к лУтчему протчее же во wбители святЪй за молитвы ваш<и>[xviii] все ннЪ состоит блгополучно, присланные от вашего высокопреподобия сЪмяна какъ прикаsано в огороды посеяны; и ннЪ слУжители в мнстрЪ поправляютъ от церквей к стым воротам лежащеие[xix] по мнстрю обетшалые[xx] мосты у лошади[xxi] же мнстрскихъ какъ бУлaныхъ такъ и у дрУгих обыкновенно коневалом Сорвaновым кровь пЯщена и ннЪ Nаходятся блгополУчны а впред что пристоино работ при мнтрЪ то и справлят по воsможности бУдемъ и тако сие прекратя j остаюсь.

Iюня 10 дня Подписано казначеемъ jгУменом

1769 годa, Иринеемъ j вsял для отсылки он же с собою вь Емецкое,

(РГАДА 1196: 1: 1085: 1) 1769 г.

Мы обратили внимание на словесное оформление таких текстов. Первый представляет собой авторское письмо архимандрита казначею Исайе с братиею, а второе — коллективное послание монастырских служителей настоятелю Гавриилу.

Общий фон обеих документов — деловой. Но в первом случае он менее официальный и этикетный, чем во втором. Из стилеобразующих средств мы фиксируем обращение-зачин этого документа, представляющий собой деловой трафарет этикетного свойства: ПречестнЪйшiй wцъ Исаiа съ братiею.

Архимандрит при общении с братией использует те же формы письменной речи, которые свойственны человеку, лишенному духовного сана. Здесь нет никакой архаической патетики, отсутствуют элементы высокого слога и наоборот применяются регулярные лексические и текстовые ряды обиходно-деловой речи, приближенной к разговорной и почти копирующей ее. Данный текст использует бытовую лексику: корова, лошадь, дровни, конюшенные припасы, солома

Здесь отмечаются нами и отдельные клишированные выражения, являющиеся признаком монастырской утилитарной манеры общения и, по-видимому, занимавшие устойчивое положение в таких конфессионально-приказных контекстах, например: отдаю я на разсУжденiе братiи. Но они очень немногочисленны.

Напротив манера словесного общения настоятеля приближена к простой, нерегламентированной форме, где используются разговорные элементы: и не докУчалъ бы мнЪ.

Единственным средством книжного этикета в данном послании, кроме зачина и концовки, является графическое оформление записи, в котором используются нетипичные для делового текста элементы:

а). Церковнославянский орнамент (Я),

б). Некоторых надстрочные знаки.

Кроме того, в данном фрагменте интересна подача отдельных компонентов текста, представляющих собой специфическую словесную монастырскую орнаментику, например:«обще в трапезЪ кУшат» и т.п.

Другое послание отличается и по форме, и по своим этикетным средствам от «архимандричьего письма». Это — официальное извещение братии монастыря, выдержанное в традиции трафаретов утилитарной словесности. Но если внешняя оболочка текста стандартна, то его содержательная канва снова обнаруживает сходства с местными традициями. Это проявляется в использовании отдельных средств: как бы о том быт к лУтчему. Выделенные нами фрагменты текста в целом фиксируют большую концентрацию канцелярского формуляра «государственной словесности», но облеченного в специфический монастырский деловой быт, например: предписанная починкα; сЪмяна какъ прикаsано в огороды посеяны.

Еще один фрагмент, помещаемый далее, фиксирует интересный жанр местной деловой письменности — доклад, представляющий собой официальное письмо, регламентируемое набором приказных стандартов. В их числе отмечаем начальную и конечную части документа как непременные атрибуты этикета утилитарного текста, а также типичные образцы деловой словесности, получившей реализацию в монастырских текстах, например: всему братству явно есть; оною просфирническую должность; всебратственно утверждаем. Мы отмечаем здесь и общие черты выразительной прагматики «государственной словесности», которая к тому времени (вторая половина XVIII в.) уже закрепилась в региональных источниках: в силу сего доклада; согласно приговорили; нижеследующее; а имянно и т. д.

Приведем этот документ полностью:

ВысокопреподобнЪишему Гдну оцУ архимандриту Гавриїлу

от казначея игумена Дорофея з’братїею

ПокорнЪишїи доклад[xxii]

Находится у нас в Сискомъ[xxiii] мнтрЪ престарЪлыи и рУками скор’бный монах Иона просфиряком которои просфиры печетъ весьма неискусно что и всему братству явно есть и за тЪмъ онъ при томъ просфирничествЪ по мнЪнию нашему имЪетъ быть негожав, а находившеися у насъ в мнтрЪ иеродияконъ Павелъ оную просфирническую должность какъ мы примЪчяемъ совершен’о понЪсть можетъ котораго мы всебратствен’но в то достоинъство и утвер’ждаемъ, о прибавкЪ же жалования ему еродиякону[xxiv] полагаем’ся, мы в’ благое вашего высокопреподобия разсуждение

Вашего высокопреподобия нижаиши[xxv] послушники и богомольцы

ИгУменъ Iосифъ Манаковъ[xxvi]

риsничей jгуменъ Геннадiй,

jеромонахъ Iсаїя jеромонах Iwсифъ

iеромонах Qиларетъ

Марта 6 числа

1772 года

|| 1772 года марта “10” дня Троцкаго Антонiева Сїйскаго мнтря казначей игУменъ Дороqей с’братїею в силу сегw доклада и учиненной отцемъ архимандритомъ Гаврїиломъ резолюцїи согласно приговорили jеродиакона Павла ôпредЪлить просфирякомъ j перевесть ево для печенья просфиръ в просфиреннУю келью гдЪ жилъ прежнїй просфирякъ монах Îwна а ево Îwну перевесть в келар’скую слУжбУ на мЪсто монаха Родиона Родиона же ôпредЪлить в хлЪбопекареNную слУжбу коемУ j быть в той слУжбЪ в споможенїи и длЯ присмотрУ с’ хлЪбодаромъ монахомъ Îwасафомъ: предписаNномУ же просфиренному ĵеродїакону ПавлУ жалованья в прибавокъ сверхъ штатного ôпредЪляется полУчать с неслУжащих ĵеромонаховъ и пономарей вычитая от них в каждУю половинУ года нижеслЪдУющее: а имянно: ŷ престарЪлого игУмена Еv’тихїя вычесть ôдинъ рУбль: у ĵеромонаха ЗосимЪ один’ же рУбль: ŷ пономарей монаховъ Езекиĵля и Îôны по дватцати пяти копЪекъ: ĵ того в половину года два рУбли пяддесятъ копЪекъ которые по вычетЪ j wтдавать к немУ просфиренномУ jеродиаконУ ПавлУ с роспискою:

Казночеи їгУмень Дороqей,

игУменъ Iосифъ Манаков

ризничей игuменъ Геннадiй

jеромонах Qиларетъ[xxvii]

(РГАДА 1196: 1: 1134: 2–2 об.). [1775 г.].

Такое свободное употребление письменных трафаретов общегосударственного делового языка в местных монастырских текстах свидетельствует об очевидной социальной зависимости региональной традиции от стандартов, диктовавшихся центром. Это были единые правила, которые начинали активно проникать в монастырский словесный обиход со времени Петра I, постепенно клишируя форму выражения и лексические средства и уподобляя их канцелярской традиции.

Характерным документов обозначенного русла приказных текстов стали наставления архимандрита братии, определявшие правила поведения в обители, обязанности служителей, их должности и т. п. административные функции. В таких источниках, как правило, действовал хорошо отработанный «статейный» этикет оформления текста: каждый раздел представлял собой отдельный информативный блок. Здесь была не допустима никакая экспрессия, возможная для частных бытовых посланий, а весь документ строго следовал деловому трафарету. Таково, например, наставление архимандрита Гавриила казначею Стефану. Приведем текст этого памятника:

Отправляющемуся въ Сїиской мнстрь казначею отцУ игумену Стефану, какимъ образомъ вамъ будучи въ томъ мнтрЪ проходить свою должность, о томъ по приказанїю Его преwсвящен’ства, сїе от меня дается наставленїе.

“1”

Приехавши въ мнтрь по роздачЪ братїи, комУ надлежитъ, жалованья, принять от jеромонаха Исаїи при келїяхъ, гдЪ вамъ жить, двЪ полаты и что въ них есть, и вездЪ все манастырское имущество, по wписи, и чего не явится противъ описи, отмЪтить, и о томъ меня увЪдомить.

“2”

Служителей мнтрских взять вамъ под свое крЪпкое смотренїе, чтобы они вамъ во всемъ вЪрно повиновались, а дрУгого никого ни тайно ни явно не слушались бы, а свое дЪло исправляли бы не лЪностно, въ противномъ же случаЪ и наказывать вамъ их по своему усмотренїю.

“3”

РизницУ оставить на рУках jеромонаха Исаїи, а когда свободное время будетъ, то и пересмотреть по wписи, причемъ долженъ быть подячей, и служитель Никита Лудяковъ, а ему Исаїи жить въ прежней своей келїи, и быть какъ дУховникомъ, такъ и ризничимъ.

“4”

Над братїею имЪть смотренїе строгое, чтобы онЪ на всякое пЪнїе въ церковь ходили, и не поздо[xxviii], но чтобы они васъ дожидались || всегда, а не вы их. А особливо чтобы не пьяNствовали, и для того здЪлать вамъ журналъ, и записывать кто когда и на кaкомъ пЪнїи и за кЪмъ имяNно не будетъ и обо всемъ помесячно репортовать сверхъ того часто вамъ ходить по келїямъ братскимъ, и смотреть чтобы у них все порядочно и чисто было, чтобы они у себя ни бумаги ни чернил не держали, а есть ли кто что писать им#етъ, то за вашимъ вЪдомомъ писал бы или въ трапезЪ, или въ казеNной, по дховному регламенту.

“5”

Галкина попа перевесть въ поварню, а дьякона Михайловскаго въ хлЪбню, со всемъ ихъ экипажемъ, а въ келїяхъ братских имъ не жить и работать имъ всякїя работы хлебеNныя и повареNныя водУ и дрова носить, а в случаЪ и рУбить, и есть ли гдЪ и въ дрУгомъ мЪстЪ понадобится, употреблять ихъ въ работу, а трапезу имъ давать послЪ братской трапезы, что останется.

“6”

По указу послаNному из консисторїи класть всЪмъ поклонъ, не выключая никого из подписавшихся на доношенїи, ибо КоковиNской клал за самоволную отлучку из мнстря, а помянутыя Галкинъ и Михайловской страждутъ за безобразное пьянство, и сумозбродное самоволство, а ннЪ çà приписаNную въ указЪ вину должны всЪ штрафъ понесть непремЪн’но.

“7”

Приехавши въ мнтрь роздать монашествующимъ жалованье, а имен`но jеромонаху Iсаїи съ казначейскаго жалованья съ 18 ру 71/2 ко третью часть 6 ру “23”/3 ко а протчїи jеромонашескїя игумену Манакову, jеромонах[а]м[xxix] Филарету, IосифУ, диакону КоковиNскому, всЪмъ по 3 ру 25 ко монахамъ, Георгїю, Iезекїилю, Iродиону, Иларїону, всЪмъ по 2 ру 25 ко. А вамъ казначейских двЪ трети, то есть 12 ру 47/3[xxx] в протчемъ сами вы должны смотрЪть, что лУчше и то в мнтырЪ исправлЯть

Сiйскiй архимандрит Гаврiилъ

(здесь и далее используем тексты, опубликованные нами в изд.: СГ).

Представленные документы свидетельствуют о специфике взаимоотношений настоятеля монастыря (архимандрита) с братией. Так, в частности, с социолингвистической точки зрения интересны наставления архимандрита Гавриила как жанр деловой письменности, выражающий приказную и духовную культуру автора. Ср.: «Приехавши въ мнтрь по роздачЪ братїи, комУ надлежитъ, жалованья, принять от jеромонаха Исаїи при келїяхъ, гдЪ вамъ жить, двЪ полаты и что въ них есть, и вездЪ все манастырское имущество, по wписи, и чего не явится противъ описи, отмЪтить, и о томъ меня увЪдомить». Примечательно, что в отсутствие архимандрита в монастыре настоятельские функции исполнял игумен или казначей, в обязанности которого входила и денежная роздача. Вообще же финансовая сторона частно-деловых документов очень сильна и преобладает над решением бытовых и религиозных вопросов.

Характерным признаком жанра частных писем является поочередное перечисление конкреных поручений, где преобладает наставительная интонация, выраженная в поучениях: «Служителей мнтрских взять вамъ под свое крЪпкое смотренїе, чтобы они вамъ во всемъ вЪрно повиновались, а дрУгого никого ни тайно ни явно не слушались бы, а свое дЪло исправляли бы не лЪностно, въ противномъ же случаЪ и наказывать вамъ их по своему усмотренїю. Из данного фрагмента понятно, что в монастырях могли случаться выступления братии против казначея и даже архимандрита. В таком случае степень наказания провинившихся определялась индивидуально. Особое «смотрение» состояло за духовным и моральным обликом монашествующих, где важен был не только религиозный ритуал, но и сам порядок ведения службы, ср.: «Над братїею имЪть смотренїе строгое, чтобы онЪ на всякое пЪнїе въ церковь ходили, и не поздо[xxxi], но чтобы они васъ дожидались всегда, а не вы их».

Особое внимание в текстах наставлений уделялось бытовой стороне жизни монахов, находящихся в течение многих лет в стенах монастыря и подверженных, как и все «смертные», человеческим порокам: «А особливо чтобы не пьяNствовали, и для того здЪлать вамъ журналъ, и записывать кто когда и на кaкомъ пЪнїи и за кЪмъ имяNно не будетъ и обо всемъ помесячно репортовать сверхъ того часто вамъ ходить по келїямъ братскимъ, и смотреть чтобы у них все порядочно и чисто было, чтобы они у себя ни бумаги ни чернил не держали, а есть ли кто что писать имЯетъ, то за вашимъ вЪдомомъ писал бы или въ трапезЪ, или въ казеNной, по дховному регламенту». Данный отрывок свидетельствует о том, что «непотребное поведение» могло возникать даже в моменты священнодействия; для фиксирования таких проступков в монастыре был специальный журнал (нами не обнаружен). Поведенческая культура требовала от монаха не только соблюдения религиозных канонов, но и отшельничества, уединения, что, как мы видим, часто не соблюдалось. Оттого в наставлении дается поручение «ходить по кельям». Монашествующим не полагалось также вести переписку: с одной стороны, это отвлекало их от духоных забот и послушаний, с другой — монастырские власти опасались доносов, нередко случавшихся в обителях, которые, как правило, пресекались в стенах самого монастыря и не предавались огласке. Бытовой же обиход монаха определялся духовным регламентом; некоторые изменения мог вносить архимандрит или казначей «по своему усмотрению».

Другой фрагмент представляет собой собственноручный росчерк архимандрита делового свойства:

Потребоват w вышеозначенной лЪсной канторы ôбстоятелнагw извЪстïя, кЪмъ имяннw из оных крестьян, и коликое число брУсья переколото на плашье, и на дрУгïе потребы перетесано , и кЪмъ усмотрено, и ест’ ли свидЪтели, что точно оной волости крестьяна то ŷчинили; чемУ б возможно было ихъ сыскавъ допросить в силУ сегw соwбщенïя

1759 года, 13 ĵюля

Архимандрит Рафаилъ

Представленный образец утилитарной словесности интересен как фрагмент оригинального авторского письма делового характера. Прежде всего обратим внимание на стиль букв, так сказать, «архимандричьи росчерки». В нем заметно больше импровизации и свободы, чем в графике деловой корреспонденции служителей монастыря и непосредственных исполнителей дела. Индивидуальный стиль обрамлен в традиционные графические средства. Из них отметим наличие выносных знаков, преимущественно над гласными и, у о, w. Здесь же используется новая для второй половины XVIII века лексика, не встречавшаяся ранее в памятниках письменности (лесная контора). Это было связано с расширением гражданских связей монастыря ти его контактов со светскими властями. Нами отмечается также характерное для общерусского делового письма употребление сочетаний слов типа: «Потребоват w вышеозначенной лЪсной канторы ôбстоятелнагw извЪстïя», «…кЪмъ имяннw…», «…и кЪмъ усмотрено, и ест’ ли свидЪтели…», «…то ŷчинили…», «…сыскавъ допросить…».

Заметим, что этот и подобные собственноручные росчерки архимандритов Крестного Онежского монастыря свидетельствуют об особой манере письма духовных особ, где под влиянием жесткого делового регламента общерусские этикетные деловые традиции преобладают над местными, региональными. Нами почти не было замечено в таких приказаниях диалектной лексики, ее количество здесь незначительно. Напротив, активно используется деловой формуляр, свойственный документам других жанров: «…сЪна в укосЪ заколин sавит записать и без вЪдома властей з братiею никому употреблять не велЪт j в том wбязат ихъ подписками…»; «…приwбщить к прежнему допрос<ному> повиновенiю…» и др.

В дальнейшем рассмотрение индивидуальных свойств архимандритов северных монастырей позволит нам определить не только общие черты делового обихода и письменной культуры духовного лица, идущие в русле севернорусской приказной традиции, но и проследить поведенческий облик автора, его личную манеру выражения.

Итак, представленные нами материалы частно-деловых документов Крестного Онежского и Антониево-Сийского монастыря свидетельствуют о сложившейся системе приказного письма и больших делопроизводных функциях, которые выполняли находящиеся далеко от центра обители даже в условиях активно внедрявшихся гражданских юридических, государственных (светских) и бытовых норм. В системе монастырской письменности нашли отражение редкие по своему составу и социолингвистическому своеобразию документы, где на первый план выступает языковая личность как носитель наиболее характерных черт русского бытового человека того времени, неограниченного (даже если это духовное лицо) рамками религиозных канонов. Монастырская среда аккумулирет в себе не только содержательную часть духовного обихода провинциального человека, но и выражает его личные, непохожие на устоявшиеся традиции, свойства. В этом отношении деятельность монастырей на Русском Севере может рассматриваться как историко-культурная константа, план выражения народной культуры, которую, разумеется, невозможно осмыслить и определить без привлечения источников делового содержания.

Другая часть конфессиональной личностной культуры – архимандриты и братия северных монастырей — представляет собой как раз иную, официальную сторону церковного обихода. С учетом специфики исследуемых документов нецерковного происхождения, наш разбор был направлен на выявление бытового социолингвистического портрета духовного лица.

Проанализированные фрагменты наставлений, приказаний и частных писем архимандритов определили наиболее значимые элементы письменной культуры высшей духовной власти «на местах». Выступление против секуляризации религиозной культуры, ее огосударствление, проводившееся особенно активно в первой половине XVIII века, привели к естественному отторжению светских языковых норм и намеренной архаизации стиля, к использованию литер греческого происхождения, порой неуместному и излишнему. Палеография и функциональные особенности авторов показательны как индивидуальный этно- и социолингвистический феномен личности: такие послания, в отличие от следственных дел и большого количества документов монастырской переписки, оформлялись самими архимандритами в присущей им деловой и бытовой орнаментике, что позволяет судить не только о значительной социальной роли настоятеля монастыря как «окормителя» братии, но и о его менее известных личных свойствах, как правило, связанных с бытовыми (хозяйственными, имущественными, судебными) вопросами. Именно в этой «нецерковной» части проявляются индивидуальные свойства личности, его мирские слабости, устремления и потребности, объединяющие высокий духовный статус с социальной средой, неотъемлемой частью которой он является.

Исследованные нами источники, главным образом, тяжбенные и следственные дела, а также многочисленные монастырские разбирательства и частные письма братии, позволяют сделать следующие выводы:

1). Деловая письменность в рамках замкнутого монастырского сообщества имеет свою специфику, обусловленную устойчивыми признаками церковно-юридической архаики приказного языка на Русском Севере. Ее книжный характер в деловых текстах выступает только как дань церковной традиции и почти полностью поглощается светской деловой стихией, в традициях которой и создавались эти документы.

2). Изучение отдельных языковых «сфер» монастырской переписки представило нам широкий обзор функций делового языка и его социальную значимость для жителей тех мест. Фонетические, лексические, жанровые, текстологические и другие особенности приказного письма наилучшим образом отражаются в следственных и тяжбенных делах, а также в частно-деловой переписке. Мы с уверенностью можем говорить о необходимости более активного привлечения местных рукописных источников разных территорий для изучения социоязыковой ситуации в заданный хронологический отрезок.

3). Исследование материалов региональной письменности позволяет говорить о сложившейся системе устойчивой сочетаемости лексических компонентов текста. Разнообразный и неоднородный их состав обусловлен степенью индивидуального восприятия и интерпретации ряда понятийных групп. В XVIII веке в монастырской письменной культуре еще сильно влияние традиции, поэтому наблюдается употребление характерных языковых констант в сфере делового языка, которые получают неоднозначную реализацию в текстах разных жанров.

4). Особое место занимает система монастырского делопроизводства, находящаяся в социуме межличностных отношений и воспроизводящая фрагменты живого языкового общения носителей местных говоров и традиционной культуры. При этом ситуативно-коммуникативный фактор выдвигается на одну из ведущих позиций при оценке специфики языкового проявления социотипов изучаемого периода.

5). Языковая личность как фигурант следственные дела проявляется в нестандартных ситуациях, неспособных регулировать отношения, остающиеся во многом скрытыми в приказном обиходе. Определение механизмов выражения языковой личности, ее свойств в конкретной среде обитания, моделей поведения обусловлены и формами сознательного воздействия на сам язык (анти-поведение определяется анти-языком).

6). Исследованные рукописи содержат богатый социолингвистический потенциал. Данные региональной языковой словесности необходимо включить в целевые программы по изучению обиходной культуры и текстологической реконструкции деловых традиций, письменного речевого обихода в конкретном регионе.

Деловые традиции местных памятников, получившие реализацию в представленных контекстах, позволяют говорить о том, что и в региональной деловой письменности середины – второй половины XVIII в. наблюдается тенденция к стандартизации формуляра и языковых средств, обслуживающих частные акты.

Мы хотим в заключение заметить, что возросший в последние годы интерес к исследованию региональных источников поможет определению тех критериев становления литературного языка, которые до сих пор упускались из виду. Региональная деловая письменность, по нашему убеждению, должна находиться не на периферии, а в центре внимания современных ученых, ибо она содержит до сих пор неизвестные науке факты языковых изменений и всевозможных переплетений стилей и эпох, диалектов и подъязыков. Не учитывать их нельзя. Все это требует еще значительной разработки и в целом перестройки ряда сложившихся положений в концепции истории русского литературного языка.

Список основных источников*

РГАДА 1195… — РГАДА. Ф. 1195 (Крестный Онежский монастырь).

РГАДА 1196… — РГАДА. Ф. 1196 (Антониево-Сийский монастырь).

СГ — Никитин О. В. Сийские грамоты XVIII века (1768–1789 гг.). М.-Смоленск: СГПУ, 2001. Отд. стр.

Указы Екатерины — Указы Всепресветлейшей, Державнейшей, Великой Государыни Императрицы, Екатерины Алексеевны, Самодержицы Всероссийской, состоявшиеся с благополучнейшего вступления Ея Императорского Величества на Всероссийский Императорский Престол… М., 1763. Отд. стр.

Литература

Базилевский П. 1843 — Особенности в наречии, употребляемом в Архангельской губернии // Отечественные записки. 1843. Т. XXI. Отд. VII. Смесь. С. 17.

Баландина А. А. 1997 — Лексика иконописи XVI–XVIII вв. (На материале севернорусской и среднерусской деловой письменности). Автореф. дисс. … к. филол. н. Вологда: ВГПУ, 1997. — 17 с.

Борисова Е. Н. 1998 — О проблемах просторечия в историческом аспекте // Четвертые Поливановские чтения: Сб. научных статей. Ч. 1. История славянских языков и диалектология. — Смоленск: СГПУ, 1998. С. 26–34.

Булич С. К. 1893 — Церковнославянские элементы в современном литературном языке. Ч. I. СПб., 1893.

Виноградов В. В. 1982 — Очерки по истории русского литературного языка XVII–XIX вв.: Учебник. — 3-е изд. — М.: Высш. школа, 1982. — 528 с.

Виноградов В. В. 1994а — Из истории лексики русского литературного языка XVII–XIX вв. // История слов / Отв. ред. Н. Ю. Шведова. — М.: Толк, 1994. С. 4.

Виноградов В. В. 1994б — Слово как предмет историко-лексикологического исследования // Виноградов В. В. История слов… С. 5–38.

Винокур Г. О. 1959а — Русский литературный язык в первой половине XVIII века // Винокур Г. О. Избранные труды по русскому языку. — М.: Учпедгиз, 1959 Указ. соч. С. 111–137.

Винокур Г. О. 1959б — Русский литературный язык во второй половине XVIII века // Винокур Г. О. Указ. соч. С. 138–161.

Владимиров П. В. 1878 — Несколько данных для изучения северновеликорусского наречия в XVI и XVII ст. (По рукописям Соловецкой библиотеки). Казань, 1878.

Волков С. С. 1974 — Лексика русских челобитных XVII века. Формуляр, традиционные, этикетные и стилевые средства. Л.: Изд-во ЛГУ, 1974. — 164 с.

Грот Я. К. 1876 — Филологические разыскания. Т. II. СПб., 1876.

Даль В. И. I–IV1994 — Толковый словарь живого великорусского языка. В 4-х т. — М.: А/О Издательская группа «Прогресс», «Универс», 1994.

Иванчук И. А. 1982 — Становление семантико-стилистических норм в русской разговорной речи и роль Пушкина в этом процессе: (На материале лексики писем Пушкина и его современников). Автореф. дисс. … к. филол. н. Саратов: Сарат. гос. ун-т им. Н. Г. Чернышевского, 1982. — 18 с.

История лексики 1981а — История лексики русского литературного языка конца XVII – начала XIX века. М.: Наука, 1981. — 375 с.

История лексики 1981б — Лексика русского литературного языка XIX – начала XX века. М.: Наука, 1981. — 360 с.

Карташов А. В. 1928 — Влияние Церкви на русскую культуру // Путь: Орган русской религиозной мысли. № 9. Париж, 1928.

Качалкин А. Н. 1972 — Памятники местной письменности XVII в. как источник исторической лексикологии // Вопросы языкознания. 1972. № 1. С. 104–113.

Кириллова Т. В., Кузнецова Р. Д. и др. 1995 — Тверской языковой регион в историко-функциональном и лингвогеографическом аспектах: Коллективная монография / Кирилова Т. В., Кузнецова Р. Д. и др. —Тверь: ТГУ, 1995. — 280 с.

Князькова Г. П. 1974 — Русское просторечие второй половины XVIII в. Л.: Наука, 1974. — 253 с.

Ковалевская Е. Г. 1992 — История руского литературного языка. — 2-е изд., перераб. — М.: Просвещение, 1992. — 303 с.

Колосов М. А. 1874 — Материал для характеристики северновеликорусского наречия. Варшава, 1874.

Копосов Л. Ф. 1991 — Изучение истории русского языка по памятникам деловой письменности: Учеб. пособие к спецкурсу. – М.: МОПИ им. Н. К. Крупской, 1991. — 83 с.

Кораблев С. П. 1853 — Очерк нравоописательной этнографии г. Онеги Архангельской губернии, с собранием онежских песен и реэстром слов, отличающих тамошнее наречие. М., 1853.

Кортава Т. В. 1998 — Московский приказный язык XVII века как особый тип письменного языка. М.: МГУ, 1998. — 109 с.

Котков С. И. 1963 — Южновеликорусское наречие в XVII столетии. (Фонетика и морфология). М.: Изд-во АН СССР, 1963. — 235 с.

[i] При воспроизведении текстов памятников по техническим причинам произведены следующие замены: “ять” – Ъ, “ук” – У, “Юс малый” и “юс малый йотированный” – Я. Титлы и некоторые надстрочные знаки упрощены.

[ii] Здесь и далее в круглых скобках приводятся примеры из фондов Крестного Онежского (№ 1195) и Антониево-Сийского (№ 1196) монастырей XVIII в., хранящихся в РГАДА: вначале следует номер фонда, далее через двоеточие — номера описи, единицы хранения и использованного листа. В случае цитирования подряд одного и того же документа указывается только номер листа. При этом выносные литеры и слова вставлены в строку и выделены курсивом.

[iii]Вообще же, надо сказать, корень благо- нередко встречается и в других морфологических моделях. Интересно в этом контексте высказывание В. В. Виноградова: «… едва ли можно сомневаться в том, что слова благодушие и благодушествовать, получившие особенное распространение в русском литературном языке со второй половины XIX века, все-таки восходят к соответствующим книжным славянизмам. Здесь трудно было бы допустить вторичное образование этого слова или его «воскрешение» под влиянием возродившегося интереса к древнерусской письменности. В самом деле, слова благодушие(ср. добродушие) и даже глагол благодушествовати отмечены в памятниках древнерусской письменности XII–XVI вв. … Глагол благодушествовати, по-видимому, имел два оттенка 1) быть бодрым; 2) находиться в радостном настроении… В церковнославянском языке слова благодушие и благодушествовать широко употреблялись и в XVII–XVIII вв. ... Они не чужды были высокому и среднему стилю русского литературного языка этого времени» [Виноградов 1994б, 26–27].

[iv] А. О. Подвысоцкий [1885: 149] фиксирует это слово в своем «Словаре» в двух значениях: 1) кровь; 2) пятно. В говорах были распространены многочисленные образования с этим корнем: «рудомётъ, рудометка — ‘кровопускатель, кровопускательница’; безружь — ‘бледность лица’; ружоной — ‘запачканный, грязный’ (говорят: ружоное белье)».

[v] Ранее было я, исправлено писцом на и.

[vi] Г. П. Князькова [1974, 9] полагает, что просторечие как функционально-стилистическая категория формируется во второй половине XVIII века.

[vii] Над строкой приписано: j по домам людским.

[viii] Так в рукописи. Возможно, описка автора. Предположительное прочтение: рu[га]ться.

[ix] Предлог со словом приписаны над строкой.

[x] В рукописи предлог со словом написаны слитно. Может быть, это название реки?

[xi] Особенно актуализирована такая работа в синхронических исследованиях ненормативной речи, языковой антикультуры публицистики и т. д. В отличие от современных подходов, где социально-коммуникативная функция просторечия выделяется по иным критериям, в исторических исследованиях именно эта сторона вопроса, полагаем, имеет немалые перспективы. Ср. высказывание о нынешней ситуации в разработке данной проблемы: «…при всей коммуникативной ущербности просторечие продолжает выступать как источник, питающий литературный язык новыми средствами выражения. Кроме того, некоторые модели, действующие в просторечной семантике, словообразовании, синтаксисе, со временем могут проникать в разговорную речь носителей литературного языка, активизируя системные отношения и преодолевая сопротивление традиции и нормы» [Крысин 1995: 268[.

[xii] Происходит это еще и потому, что одной из характерных особенностей конфессионального языка является его подвижность, т.е. возможность использовать свои функции в других типах речи и формах ее выражения, например, в просторечии и разговорном языке, и сохранять их в законсервированном виде на долгое время. Проникновению церковнославянизмов (в том числе и фонетических) в речевой обиход способствовала церковная служба, которая на протяжении многих веков имела не только сакральный смысл, но и образовательное значение. «Школа, книга и наука были столетиями почти исключительно церковными. И все литературное и умственное творчество или было церковным или проникнуто церковным духом. Мир других искусств, доступных древней Руси, также естественно был почти всецело миром религиозным» [Карташов 1928: 36]. Такова оценка роли Церкви в истории русского искусства. Ср.: талантливый исследователь культовой музыки А. В. Преображенский, замечает: «Народная жизнь древней Руси была так тесно связана с культом, была так глубоко пропитана его воздействием, что искусство в своих высших формах у русского народа могло быть только искусством, вытекавшим из потребностей культа» [Преображенский 1924: 5].

[xiii]Первоначало слово начиналось буквой з.

[xiv] Вторая цифра написана нрзб.

[xv] Прочтение предположительное; вероятно, описка автора. Возможен другой вариант: и.

[xvi] Так в ркп. Прочтение предположительное.

[xvii] Зачеркнуто рукой писца.

[xviii] Конечный гласный - а исправлен писцом на - и.

[xix] Так в ркп.

[xx] Так в ркп.

[xxi] Конечная буква слова нрзб. Прочтение предположительное.

[xxii] Справа на полях запись рукой архимандрита: По размотр#нiю [так в ркп.] wтца казначеЯ и всей братiи и по согласiю представлЯемагw прибавит емu сь неслuжащихъ и с пономарей.

[xxiii] Так в ркп.

[xxiv] Так в ркп.

[xxv] Так в ркп.

[xxvi] Подписи монахов представлены их почерками.

[xxvii] Подписи монахов представлены их почерками.

[xxviii] Так в ркп. Возможно, описка автора. Предположительное прочтение: поздно.

[xxix] Написано по другой букве; прежняя запись: jеромонаху.

[xxx] Далее рукой архимандрита дописано. Подпись его же.

[xxxi] Так в ркп. Возможно, описка автора. Предположительное прочтение: поздно.

* В Список основных источников включены публикации рукописных и изданных деловых текстов, а также сочинений, ориентированных на традиции утилитарной письменности. Отдельные источники, помещенные в качестве приложений к научным трудам, а также словари включены в раздел Литература.