Заметки о частях речи

Богатырева И.И.

Части речи – это фантазии лингвистов или объективно существующая реальность?

Варкалось. Хливкие шорьки

Пырялись по наве.

И хрюкотали зелюки,

Как мюмзики в мове.

Глокая куздра штеко будланула бокра и курдячит бокренка.

Не случайно эти заметки о частях речи начинаются с вышеприведенных строчек, принадлежащих английскому математику и писателю Льюису Кэрроллу (в переводе Дины Орловской) и русскому языковеду академику Л.В.Щербе соответственно. В обоих случаях авторские изобретения основывались на принципиально одной и той же идее: к несуществующим в языке корневым морфемам (это был плод фантазии ученых) присоединялись абсолютно реальные аффиксы (суффиксы и окончания) – как словообразовательные, так и словоизменительные; полученные таким образом слова выстраивались в определенном (правильно заданном) для данного языка порядке, образуя грамматически верные предложения, с соблюдением принятых в данном языке законов согласования и управления.

Понятны ли эти предложения носителям русского языка? Очевидно, что да. Если же кто-то станет утверждать, что не вполне ясен смысл этих фраз, то возражения такого оппонента будут явно сводиться к следующему: каждый из нас представляет себе по-разному куздру или зелюка, бокра или наву; «будланула» - это сделала по отношению к бокру что-то болезненное (как, например, лягнула) или, наоборот, приятное (лизнула в знак благодарности, подобно собаке или кошке); «хрюкотали» - это звучало как неприятный раздражитель для уха или ублажало слух и т.д.

Ответить на такого рода возражения можно, следуя той же логике: а все ли носители языка, говоря слово «собака», одинаково себе эту собаку представляют? Всем ли будет приятно, если их оближут? Может, кто-то предпочтет в таком случае, чтоб его (конечно, не очень больно) лягнули? Одни и те же звуки (например, скрипичные) вызывают у разных людей разные ощущения, эмоции и ассоциации. Если же мы отвлечемся от того, как представляются нам те или иные странные существа и их действия, а обратимся исключительно к описанной в этих строках ситуациях, то, бесспорно, все носители русского языка поймут и истолкуют эти ситуации и события примерно одинаково.

Почему это произойдет? Потому что все мы однозначно и единообразно определим массу самых разных вещей:

кто был субъектом (шорьки, зелюки, мюмзики, куздра), а кто объектом (бокр и его детеныш бокренок) того или иного действия;

какими качествами обладал субъект (был он хливкий или глокий);

действие (пырялись, будланула) или процесс (варкалось) мы легко отличим от его признака (штеко);

поймем, какое действие было длящимся во времени (хрюкотали, курдячит), а какое – однократным (будланула);

и даже увидим, при каком действии вообще не мыслим субъект (варкалось).

И обнаружим мы всё это по той причине, что каждое придуманное слово определенным образом оформлено и занимает конкретное место в том или ином предложении, вступая в те или иные отношения с другими такими же придуманными словами.

На чем основывается объединение слов внутри определенной части речи?

Таким образом, мы сейчас убедились, что части речи – это не просто некое понятие, введенное лингвистами, удобное для описания каких-то языковых явлений, а объективно существующая реальность, и даже выделили некоторые признаки этих частей речи, а именно: обратили внимание на общность семантики слов, относящихся к одной части речи, на те роли, которые они играют в составе предложения.

Попробуем теперь выделить и более подробно рассмотреть принципы, или критерии, по которым слова либо объединяются вместе и считаются представителями одной и той же части речи, либо разводятся по разным классам, относясь к разным частям речи. Для этого обратимся вначале к существующим в лингвистической (в том числе, и учебной) литературе определениям этого понятия. При кажущемся их разнообразии все они на самом деле сводятся к нескольким общим моментам. В любом определении непременно говорится, что части речи – это некоторые классы (разряды, группы, множества) слов. Кто-то утверждает, что эти классы являются грамматическими, а кто-то назовет их лексико-грамматическими. Отличаются же они друг от друга рядом категориальных признаков. Чаще всего обращается внимание на такие признаки:

1) семантический, т.е. учитывается некое общее и даже обобщённое значение, присущее всем словам данной части речи, как правило, отвлеченное от конкретных лексических значений конкретных слов (так, выделяется значение предметности у существительных, признака у прилагательных, процесса у глаголов и т.п.);

2) морфологический, где принимается во внимание целая совокупность разных и даже разнородных явлений, которые, на наш взгляд, предпочтительнее было бы разграничивать и называть предельно конкретно, чтобы было ясно, что именно имеет в виду под этим словом тот или иной автор. За термином морфологический может скрываться три разных критерия.

Во-первых, кто-то имеет в виду, что слова, принадлежащие одной части речи, характеризуются наличием у них общих морфологических (или грамматических) категорий и разрядов. Так, в частности, имена существительные выделяются из остальных частей речи тем, что им присущи грамматические категории рода, числа, падежа, одушевленности-неодушевленности (этот список категорий характерен для русских существительных), определенности-неопределенности (эта категория отсутствует в русском языке, но есть в подавляющем большинстве языков романской или германской группы).

Во-вторых, говоря морфологический критерий, кто-то подразумевает наличие общих для всех слов данного класса инвентарей словоформ и парадигм, проще говоря – наличие одинаковых типов словоизменения, что проявляется в первую очередь в общих для всех слов флексиях (окончаниях). Так, в русском языке глаголы будут выделяться, в частности, благодаря их особым окончаниям, которые отсутствуют во всех остальных частях речи: таковы, напр., показатель инфинитива –ть или –ти, личные окончания –ешь/-ёшь/-ишь или –ут/-ют/-ат/-ят.

Третье, что может стоять за словом морфологический, - это некий инвентарь определенных словообразовательных средств, или, говоря по-другому, набор словообразовательных моделей, присущих той или иной части речи и выделяющих тем самым её из ряда других. Так, в частности, суффиксы –ств-(богатство, баловство), - чик/-щик (летчик, сварщик), - тель (учитель), - их- (слониха) и др. образуют именно существительные - как от самих существительных, так и от прилагательных и глаголов;

3) синтаксический, т.е. имеется в виду обычная, или первичная синтаксическая функция той или иной части речи. Так, существительные обычно выступают в роли подлежащего и дополнения, глаголы являются сказуемым, прилагательные – определением и т.п.

Всё вышесказанное, безусловно, имеет отношение к знаменательным частям речи, т.е. тем, которые способны обозначать и называть отдельные понятия. Традиционно им противопоставляют служебные части речи, которые не могут выполнять номинативную функцию, но их специфика заключается в способности являться средством связи знаменательных слов в предложении. Особняком, как правило, стоят междометия, ничего не называющие и не соединяющие, но выражающие чувства, изъявляющие волю, дающие экспрессивную оценку и т.п.

Краткий экскурс в историю: античные грамматические теории о частях речи и членах предложения.

Проблема распределения слов языка по частям речи стояла перед языковедами и философами еще в античности. В античности же были выделены как знаменательные, так и служебные части речи, правда, без их разграничения: они задавались единым списком. Хотя вопрос о частях речи возникал и в работах Аристотеля, и у стоиков, он как отдельная и самодостаточная проблема был рассмотрен только представителями Александрийской грамматической школы, а именно в знаменитой грамматике Дионисия Фракийского (ок. 170 – ок. 90 до н.э), который в свою очередь опирался на разработки своего учителя Аристарха Самофракийского (216 до н. э.— 144 до н. э.).

Александрийцы выделили на материале древнегреческого языка 8 частей речи и задали их в виде определенного списка со значимым порядком следования одной части речи за другой – подобно тому, как устроен ряд натуральных чисел в математике, где тройка не может идти перед двойкой, а семерка не должна стоять после восьмерки и т.п. На примере этого списка можно также увидеть и какого рода критерии использовались александрийскими грамматистами для распределения слов по разным классам.

Вначале просто назовем его: имя, глагол, причастие, артикль, местоимение, предлог, наречие, союз. Как легко можно заметить, знаменательные и служебные части речи не только не разграничены, но и идут как будто бы в беспорядке, вперемешку. Но это с нашей, современной точки зрения. Там же была иная логика их следования, никак не связанная со способностью к номинации. Стоит также напомнить, что в античности понятия части речи и члены предложения не различались и даже именовались одним и тем же терминологическим словосочетанием: у греков они назывались tà mérē tòu lógou, что потом было названо римлянами partes orationis, и откуда спустя несколько веков вышли нынешние и части речи, и члены предложения.

Итак, возглавляют список две главные части речи, они же – главные члены предложения - имя и глагол. Имя оказалось все-таки первым, т.к., по мнению античных авторов, даже если в предложении субъект (подлежащее) не назван, он все равно подразумевается. Многие современные синтаксисты наверняка бы поспорили с таким главенствующим положением подлежащего в структуре предложения, поскольку ими эта роль отведена сказуемому-глаголу.

После двух основных частей речи идет причастие, т.к. оно обладает как признаками (или, как говорили в древности, акциденциями) первой части речи (именными), так и второй (глагольными), а именно: у причастия есть как грамматический род, число, падеж, так и время и залог.

Следующие в этом перечислении – артикль и местоимение, причем служебная часть речи стоит перед главной, знаменательной. Почему? Да потому что артикль в предложении может относиться ко всем первым трем частям речи, а местоимение не все предыдущие части речи может заменять (например, не может встать вместо глагола - по определению). Сначала кажется странным, что артикль может относиться в предложении не только к имени, но и к глаголу, и к причастию. Но это вовсе не странно, на самом деле во многих живых индоевропейских языках ситуация осталась прежней: и в немецком, и в французском языках можно употребить артикль перед инфинитивом, тем самым переведя слово в разряд существительных. Например, из инфинитива lesen ‘читать’ можно получить существительное ‘чтение’, лишь добавив к форме инфинитива артикль среднего рода das. Или, добавив к французскому инфинитиву diner ‘обедать’ артикль мужского рода le, мы получаем существительное ‘обед’. В древнегреческом можно было поступить подобным же образом. Также можно было, поставив артикль перед причастием, субстантивировать (т.е.перевести в разряд имен существительных) и его.

Шестое и седьмое место в вышеприведенном списке занимают (опять «не в том порядке») предлог и наречие. Почему предлог опередил знаменательное слово? Причина следующая: он мог, по словам античных грамматистов, относиться и к имени, и к глаголу, а наречие обычно относится только к глаголу. То, что предлог стоит перед именем, не вызывает никаких сомнений (где ж ему еще быть, как не перед существительным?), но вот предлог перед глаголом… И это нормально, если знать, что в древних индоевропейских языках на определенном историческом этапе предлоги и приставки еще не разделились, а представляли собой единый класс, который потом дал нам как служебные слова, так и аффиксальные морфемы (не случайно ведь в русском языке практически все предлоги дублируются соответствующими приставками: есть и предлоги, и приставки в, с, из, под, на и др.).

Заканчивает же список союз, как та часть речи, которая может соединить в предложении между собой практически любые другие, перед ним (в данном списке) стоящие части речи (они же – члены предложения).

Помимо того, что эта аргументация сама по себе довольно любопытна, в ней есть неявным образом представленные критерии, по которым античные авторы разделяли слова по частям речи. Видно, кстати, что в ряде случаев на первый план выходили то одни критерии, то другие. Когда-то александрийцы учитывали синтаксическое окружение слова и его синтаксические функции в предложении, когда-то – набор грамматических категорий, присущих данной части речи (как это было с причастием), иногда опирались на общность словоизменения и на семантику той или иной части речи (последние два момента мы сейчас не затрагивали, но это не означает, что эти характеристики слов не принимались во внимание Дионисием Фракийским).

Как выделяются части речи в современном русском языке?

Итак, уже в самых первых грамматиках можно было обнаружить как классификацию слов по частям речи, так и формулировки некоторых признаков и оснований, по которым проводилась эта классификация. И уже тогда грамматисты опирались на разные критерии, учитывая в своих построениях какие-то из них в большей степени, какие-то – в меньшей, а про некоторые из них иногда и вовсе как бы забывали. Здесь не зря стоят слова «как бы». Дело в том, что следует отдавать себе отчет в том, что как таковые части речи действительно объективно существуют в языке и в нашем языковом сознании (см. примеры, приведенные в начале данной статьи). Но нельзя забывать о том, что именно от лингвиста, описывающего данный язык в данное время его существования, зависит количество выделенных им частей речи и их состав. Какие критерии будут учтены, каким критериям будет оказано предпочтение – это определит автор классификации, поскольку важно будет, с какой целью он её производит и какие перед ним стоят приоритеты. Но при этом и сам язык, его состояние позволяет по-разному очертить границы между разными разрядами слов.

Покажем на конкретных примерах, какими принципами может руководствоваться лингвист, описывая и выделяя части речи и за счет чего можно увеличить или уменьшить число частей речи в современном русском языке. Русский язык является достаточно ярким представителем языка флективного, с преобладанием синтетических способов выражения грамматических значений. Напомним, что синтетическими являются такие способы, которые позволяют выразить внутри слова и его лексическое значение, и грамматическое. К таким относятся прежде всего:

аффиксация разного типа (то есть, присоединение к основе как словообразовательных, так и словоизменительных служебных морфем, или аффиксов - суффиксов, префиксов, постфиксов, флексий и т.п.);

грамматические чередования (типа лёг – ляг, избегать – избежать, где противопоставление по категории наклонения или вида выражено только за счет мены одного звука на другой в составе корневой морфемы);

супплетивизм, т.е. объединение в пределах одной парадигмы разных основ (хороший – лучше, иду – шел, ребенок – дети, брать – взять, я- меня и др.);

редупликация, или повторы разного рода (синий-синий);

изменение места ударения, при котором происходит изменение грамматического значения слова (рУки – рукИ, хОдите – ходИте, приезжАя – приЕзжая и др.);

разного типа сложение (словосложение – как, например, в словах генерал-лейтенант, ковер-самолет; сложение корней – пылесос, самокат; сложение слова с усеченной основой – зарплата, стенгазета и др.).

Для языков такого типа, как русский, наиболее важным оказывается словоизменительный критерий, поскольку во многих случаях мы именно по форме слова, а еще точнее – по наличию в нем той или иной флексии можем определить, какая перед нами часть речи. Так, в русском языке обычно именно по формальным признакам различаются существительные и прилагательные: у каждой из этих частей речи есть свой набор флексий, а зачастую и свой набор опознавательных словообразовательных аффиксов (чаще – суффиксов). В отличие от английского слова silk русские шелк и шелковый уже в своей словарной форме содержат информацию о том, какую часть речи они представляют: это и разные флексии, и суффикс - ов- прилагательного. Конечно, далеко не всегда можно только по внешним признакам изолированно взятого слова понять, представителем какой части речи оно является, хотя бы по той причине, что существует возможность перехода слова из одной части речи в другую. Так, некоторые русские прилагательные могут субстантивироваться, сохраняя при этом формальные признаки прилагательного: столовая, слепой, рабочий и т.п. В таких случаях необходимо обращаться к синтаксическому критерию и, поместив слово в определенный контекст, смотреть, в какие отношения с другими словами оно вступает и каким членом предложения становится. Иногда бывает достаточно обратиться к простому словосочетанию (например, наша столовая и столовая ложка) , в более сложных случаях нужно помещать слово внутрь целого предложения.

Существуют, помимо явления конверсии (т.е. перехода слова из одной части речи в другую без какого-либо материального, внешне выраженного изменения), и другие трудности, связанные с определением части речи даже при наличии в слове формальных признаков. Одна из таких трудностей обусловлена явлением формальной омонимии, которая когда-то проявляется только в совпадении флексий у слов из разных частей речи, а в каких-то случаях – и в совпадении целых грамматических форм разных слов (такие слова принято называть омоформами). И то, и другое явление делают невозможным определение части речи отдельно взятого слова исключительно по формальным его признакам.

В таких ситуациях мы, зачастую не отдавая в том себе отчета, т.к. русский язык для нас родной, обращаемся в первую очередь к семантике данного слова и учитываем даже не его обобщенное значение (предметности, признаковости и т.п.), а опираемся на знание его конкретного индивидуального значения. Особенно это касается случаев совпадения одних лишь флексий. Так, носители языка даже не обращают внимания на флексии-омонимы типа –у в словах нес-у и вод-у, - ой в словах больш-ой и голов-ой, - и в словах крич-и и земл-и и т.п. Зная индивидуальные значения этих слов, мы сразу же опознаем в них нужные части речи. А как быть иностранцу, не очень свободно владеющему нормами русского языка и не знающему значений отдельно взятых слов? Если он будет опираться только (или главным образом) на формальный критерий, то он может обнаружить в неизвестных ему словах несуществуюшие там аффиксы (по аналогии с частотными и ему хорошо знакомыми) и отождествить эти аффиксы не с той частью речи, которая ему встретилась. Так, он может выделить в слове какаду (или кенгуру) флексию –у и по аналогии со словами иду (или беру) увидеть в этих существительных форму 1 лица единственного числа и начать спрягать их следующим образом: я какаду, ты какадешь, он какадет, мы какадем и т.д. С подобным же успехом можно увидеть в слове кефали глагол в форме прошедшего времени множественного числа, если не знать, что кефаль – это рыба.

Именно с такого рода трудностями сталкиваются представители прикладной лингвистики, работающие, например, в области лингвистического обеспечения разного рода поисковых систем или же занимающиеся машинным переводом текстов с одного языка на другой. В русском предложении Он видел их семью своими глазами человек-носитель языка, опираясь на синтаксический контекст и знание семантики увидит лишь один смысл и интерпретирует словоформу семью как винительный падеж существительного, который в этом предложении продиктован наличием переходного глагола видел. Машина же может распознать семью как числительное, которое здесь согласовано с формой глазами, т.к. она опирается главным образом на знание морфологии и синтаксиса.

Иногда, конечно, омоформы сознательно обыгрываются создателями разных текстов и являются причиной языковой игры. Есть немало анекдотов, построенных именно на этом, – на совпадении форм разных частей речи (в нижеприведенных примерах совпадают формы существительного и глагола):

1. Из окна дуло. Штирлиц выстрелил, и дуло исчезло.

2. – Какую поэзию любит Андропов?

- Больше всего он любит Пушкина за его слова «Души прекрасные порывы!»

Эта сторона вопроса прекрасно представлена в книге В.З.Санникова «Русский язык в зеркале языковой игры».

Итак, мы увидели, что хотя для русского языка и является наиболее существенным словоизменительный критерий, но в некоторых ситуациях мы должны опираться и на знание семантики, и на синтаксическое окружение и связи данного слова, а иногда и на знание экстралингвистической ситуации в целом. На этом мы закончим обсуждение того, какие критерии и почему могут выходить на первый план при описании системы частей речи в русском языке. И попробуем показать, как их использование может зависеть от лингвиста и в итоге привести либо к одной классификации, либо к другой.

Что задается языком, а что определяется лингвистом?

Вначале стоит посмотреть на исторические факты, чтобы убедиться в справедливости вышеприведенного утверждения. Итак, приблизительно в один и тот же исторический период существования русского языка несколько, бесспорно, талантливых и выдающихся российских языковедов обнаружили в одном и том же языке такой состав и такое число частей речи.

1). Алексей Александрович Шахматов (1864-1920) выделил 14 частей речи, которые распределялись у него следующим образом:

к знаменательным частям речи были отнесены существительные, прилагательные, глаголы и наречия (с оговоркой, что все имена в этой группе должны быть неместоименными и нечислительными);

к незнаменательным частям речи были причислены местоименные существительные, местоименные прилагательные, местоименные наречия и числительные;

этим двум классам слов противостоят служебные части речи, среди которых предлоги, связки, союзы, префиксы (приставки), частицы и как отдельная группа представлены междометия.

Конечно, обращает на себя внимание то, что Шахматовым был установлен особый, фактически словесный статус префикса. И следует подчеркнуть, что главным принципом выделения частей речи был провозглашен синтаксический (в сочетании с морфологическим), что проявляется даже в названии работы, в которой эти части речи были названы, – это знаменитый «Синтаксис русского языка».

2). Александр Матвеевич Пешковский (1878-1933) главным принципом при выделении частей речи считал формальный, причем в узком понимании этого слова – когда формальными признаками слова признаются только те, что заключены внутри этого слова), выделил 7 частей речи:

глагол, имя существительное, имя прилагательное, наречие, причастие, деепричастие и инфинитив.

Следует отметить, что такая картинка предлагалась А.М.Пешковским в первом издании его главного труда – «Русского синтаксиса в научном освещении». В третьем издании в эту классификацию были внесены некоторые коррективы.

3). Василий Алексеевич Богородицкий (1857-1941) в «Общем курсе русской грамматики» опирался главным образом на синтаксические и семантические признаки слов и различал слова самостоятельные и подчиненные, а также имеющие собственное значение и не имеющие его.

Так, к словам самостоятельным с собственным значением относятся существительные, глаголы и личные местоимения;

слова с меньшей степенью самостоятельности (подчиненные), имеющие при этом своё собственное значение, - это прилагательные и причастия, числительные, определительно-указательные местоимения, наречия и деепричастия;

слова без собственного значения –это предлоги и союзы;

междометия не относятся ни к какой из вышеобозначенных групп, поскольку это «восклицания, относящиеся к области эмоциональной», а все остальные слова относятся к «области умственных представлений».

4). Лев Владимирович Щерба (1880-1944) в статье «О частях речи в русском языке» разграничил «две соотносительные категории: категорию слов знаменательных и категорию слов служебных», первые наделены самостоятельным значением, а вторые служат средством выражения отношений между предметами мысли.

Знаменательные слова – это глаголы, существительные, прилагательные, наречия, количественные слова, категория состояния (наречия в предикативной функции);

служебные слова – это связки, предлоги, союзы (разных типов), частицы;

междометия и звукоподражательные слова не относятся ни к первой, ни ко второй группе.

Итак, почему же мы видим настолько разные классификации слов по частям речи у этих ученых, предложенные примерно в одно и то же время применительно к одному и тому же языку?

Очевидно, что основной причиной является выдвижение на первый план разных критериев, а при наличии нескольких принципов классификации – учет их в разной степени и своеобразное к ним отношение самих авторов. Не останавливаясь конкретно на характеристике какой-то одной (или каждой) из них, попробуем показать некую общую идею, лежащую в основе всего этого возможного многообразия.

При желании мы можем какие-то группы слов отнести либо к одной части речи, либо к другой, либо вообще выделить их как самостоятельные разряды слов. Такова вполне классическая ситуация с причастиями и деепричастиями в русском (и не только русском) языке: если я выдвигаю в качестве главного критерия синтаксический, то логичнее будет отнести причастия к прилагательным, а деепричастия – к наречиям, поскольку их синтаксические функции и роли в предложении будут одинаковыми.

При учете морфологического критерия картина будет непростой, т.к. и в понятие морфологического критерия вкладываются разные (или многие) смыслы, о чем говорилось выше, и противоречиво эти моменты проявляются в причастиях и деепричастиях, что не позволяет однозначно ответить на вопрос, на кого они больше похожи – на прилагательные или на глаголы (и соответственно на наречия или на глаголы).

Если в качестве решающего признака выдвигать словоизменительный, то причастия окажутся вместе с прилагательными (общий набор флексий, одинаковый тип словоизменения), а деепричастия – с наречиями (как слова, у которых вообще отсутствует словоизменение).

Если посмотреть на их словообразование, то окажется, что разумнее их отнести к глаголам в силу наличия регулярных и достаточно стандартных словообразовательных моделей (к тому же, с сохранением глагольной семантики).

Если же акцент ставить на наличии у этих групп слов определенных грамматических категорий, то тогда надо решать вопрос так, как это делали александрийские грамматисты, - выделять их в отдельную группу, поскольку у тех же причастий есть как именные признаки (род, число, падеж), так и глагольные (время, залог, вид), и такое сочетание грамматических категорий имеется только у этой группы слов.

Как это ни странно, но если учитывать главным образом синтаксические и морфологические особенности слов, мы можем не выделять в русском языке такие части речи, как числительные и местоимения. Ведь какая-то их часть объединится с существительными (например, некоторые количественные числительные или личные и некоторые вопросительные местоимения), какая-то часть будет причислена к прилагательным (например, порядковые числительные или притяжательные, указательные, некоторые неопределенные и др. местоимения), а оставшиеся подмножества этих частей речи можно отнести к наречиям (это местоименные наречия, как здесь, там, туда и др., а также слова типа вдвоём, трижды и др.).

Что же тогда позволит нам сохранить эти части речи как отдельные и самостоятельные в современном русском языке? По всей видимости, для них чрезвычайно важным оказывается критерий семантический. Ведь именно указание на число или количество объединяет вместе столь разнородные разряды числительных, что мы имеем сейчас в нашем языке. А что касается семантики и вообще природы местоимений, то она у них настолько своеобразная, что действительно выделяет местоимения из всех остальных слов языка – у них особый способ, или тип, номинации, не похожий ни на что другое, представленное в остальных знаменательных частях речи.

Действительно, местоимения не называют какой-либо предмет или лицо, не дают им какой-либо характеристики, а лишь указывают на них или на их отношение к иным предметам или явлениям неязыковой действительности. Как правило, значение местоимения проявляется и конкретизируется в процессе общения (во время конкретного акта коммуникации): так, личные местоимения первого лица указывают на говорящего (я, мы), местоимения второго лица обозначают собеседника, или адресата речи (ты, вы), возвратные местоимения называют субъекта данного высказывания (себя), неопределенные местоимения отсылают к объекту, неизвестному как минимум адресату речи, а когда-то неизвестному и самому говорящему (кое-что, что-то, некто) и т.п.

Местоимения указывают на некую сущность без описания и определения качества этой сущности. Вот этот особый тип номинации, реализуемый местоимениями в языке, обычно и является главным признаком местоимений как отдельной, особой и уникальной части речи.

Таким образом, мы видим, что части речи представляют собой определенную систему, в которой есть, в частности, и своя иерархия (что проявляется, как минимум, в наличии знаменательных и служебных частей речи), и своя логика, но эта система не является чем-то жестко структурированным и строго определенным, раз и навсегда заданным. Она подвижна и изменчива, между разными частями речи нет непроходимой стены, что вовсе не говорит об отсутствии этих категорий в языке вообще.

Отнесение того или иного слова к той или иной части речи определяется целым рядом разных факторов, многое может выясняться только в конкретном контексте с учетом конкретной ситуации и требовать иногда довольно тонкого анализа языкового материала.

И закончить статью мне бы хотелось словами Л.В.Щербы, которые он произносит именно в работе, посвященной частям речи в русском языке, но эти слова замечательны тем, что могут относиться не только к интересующему нас вопросу, а должны быть неким жизненным принципом в самых разных ситуациях: «Идеалом была для меня всегда замена схоластики, механического разбора – живой мыслью, наблюдением над живыми фактами языка, думаньем над ними. Я знаю, что думать трудно, и тем не менее думать надо и надо, и надо бояться схоластики, шаблона, которые подстерегают нас на каждом шагу, всякий раз, как мысль наша слабеет. Поэтому не следует прельщаться легким, простым и удобным: оно приятно, так как позволяет нам не думать, но ложно, так как скрывает от нас жизнь, бесполезно, так как ничему не учит, и вредно, так как ввергает мысль нашу в дремоту».