Адресаты любовной лирики А.А.Блока

Оглавление

Введение

То, чем он жил в своей жизни, он сжигал дотла в своем творчестве…

Так сказал об Александре Александровиче Блоке Корней Иванович Чуковский, хорошо знавший поэта. Может быть, если найти объяснение этому противоречию, то удастся отыскать ключ к пониманию жизни и поэзии А. Блока.

Порой кажется, что все поэты следуют правилу, провозглашенному К.Батюшковым: «Пиши, как живешь». Желание увериться в этом, мы обращаемся за подтверждением даже к внешности поэтов. Кто не помнит печального и мрачного взгляда лермонтовских глаз, громового баса Маяковского, горделивой осанки Ахматовой. Черты портрета стали частью их поэтического облика.

Но при всей конкретности облика поэта вокруг него всегда образуется некий таинственный ореол. Иногда это происходит оттого, что время многое не сохранило и пустота в биографии стали, как у Лермонтова, атрибутом посмертной славы. Но чаще тайна заключена в самой личности поэта, в его биографии, наполненной необычными событиями и неожиданными переменами в судьбе.

Что же увидим мы, обратившись к биографии Александра Блока?

Жизнь Блока на редкость небогата внешними событиями. Часами пропадал он в лавках букинистов, бродил по окраинам Петербурга, ездил в загородный ресторан, ходил в театр и кинематограф, играл в лото, вел и выслушивал бесконечные интеллигентские разговоры на вечные темы, влюблялся в актрис и писал стихи – вот как будто и все «тихое сумасшествие» его дня.

Романтические случайности словно избегали поэта. Дважды он должен был драться на дуэли, но обе дуэли не состоялись. Его не слышали, как Пушкина или Лермонтова. Он не был не издателем прогрессивного журнала, не автором политических стихов, угрожающих престолу. Живя в эпоху революции и, более того, в городе, где они совершались, Блок не сражался на баррикадах, а будучи современником трех войн, - ни разу не участвовал в бою.

А между тем, есть ли в XX веке другой русский поэт, который жил бы жизнью более интенсивной, чем Блок? Внешнее однообразие жизни поэта только сильнее подчеркивают загадочность его личности, которая несомненно была и источником и производной поэзии, а кто же был вдохновением его поэзии, его музой?

Тема реферата «Александр Блок и его Прекрасные Дамы» актуальна на сегодняшний день, так как в 2010 году исполняется 130 лет со дня рождения поэта.

Цель работы: подробное знакомство с биографией А.А.Блока.

Задачи:

собрать и изучить материал по данной теме;
подготовить иллюстративный материал для использования на уроках литературы и во внеклассной работе.

Основная часть

«А.А.Блок и его Прекрасные Дамы»

1. «Образ матери склоненной»

Теперь – за мной, читатель мой,

В столицу севера большую…

А.Блок

Александр Блок появился на свет в один из промозглых петербуржских дней, 16 ноября 1880 года у дочки ректора Петербуржского университета Андрея Николаевича Бекетова. «Саша… Саша ангелочек прелестный… Все вообще его любят…», - записывает в своем дневнике М.А.Бекетова, тетя будущего поэта.

Действительно, как когда-то его мать, он – всеобщий кумир и баловень. С ребенком все возятся. Читают ему Пушкина, Жуковского и стихи Полонского.

Скоро он уже сам твердит их наизусть, порой при няне и маме, порой в полном одиночестве – для себя.

«С раннего детства, писал Александр Блок в автобиографии, - я помню постоянно набегавшие на меня лирические волны, еле связанные ещё с чьим-либо именем».

Литература не только предмет платонического увлечения и преклонения Бекетовых: почти все они пробуют в ней свои силы.

Избалованные отцом сестры Бекетовы оказались совершенно не подготовлены к житейской прозе, неискушенными, не защищенными от неизбежных разочарований. Наиболее экспансивная из них Александра Андреевна (мать поэта), впоследствии в горькие минуты проклинала «этих Бекетовых», виня их за все свои неудачи. Главной своей ошибкой она считала брак с Александром Львовичем Блоком (отец поэта).

Ни Андрей Николаевич, ни Елизавета Григорьевна совершенно не смогли оценить дочернего избранника, предугадать вероятное течение событий и предостеречь горячо любимых детей от опрометчивых поступков.

Бекетовы видели в А.А.Блоке только молодого ученого – правоведа. Поначалу Александре Андреевне просто льстило внимание этого красивого человека, нравились его тонкие комплементы, а в особенности великолепная, полная какого-то «стихийного демонизма» игра на фортепьяно. Когда же он сделал ей предложение, она отказала ему.

«Ася не каялась в своем поступке, - вспоминала М.А.Бекетова, - но мать наша, совершенно покоренная оральным обликом и необычайной музыкальностью Александра Львовича, не могла утешиться после ее отказа и стала говорить Асе, что она оттолкнула необыкновенного человека, с которым могла бы быть счастлива, как ни с кем. Ася начала задумываться, вспоминать прошлое и попала под влияние матери».

Брак совершился 7 января 1879 года и молодые уехали в Варшаву, где Александр Львович получил кафедру в университете. Александре Андреевне было тогда 18 лет, она была очень весела, кокетлива и грациозна.

Через 2 года родные не узнали ее, похудевшую и побледневшую, с потухшими, испуганными глазами. Жизнь с мужем оказалась очень тяжелой. Он истерзал ее своим деспотизмом, вспышками ревности и яростного гнева, скупостью.

Огорченные и возмущенные Бекетовы уговорили Александру Андреевну расстаться с ним, чтобы уберечь и себя и новорожденного сына.

Развод дался ей нелегко. И хотя внешне она скоро оправилась и снова похорошела, разыгравшаяся драма обострила противоречивость ее характера, очень нервного с самого раннего детства.

Она была крайне порывиста, склонна к увлечениям, раздражительна, неуступчива, категорична, эгоистична.

Отец благосклонно отнесся к новому увлечению дочери – скромному, робкому гвардейцу офицеру. Отчимом Блока становится Франц Феликсович Кублицкий-Теоттух. Добряк Франц Феликсович обожает жену, но довольно равнодушен к ее сыну, даже ревнует ее к нему.

Александра Андреевна приходит к выводу, что снова сделала ошибку. Она теперь даже преувеличивает недостатки мужа, целиком погруженного в чуждые ей полковые интересы. С большим трудом выдерживает она роль хозяйки дома, вынужденной принимать сослуживцев и товарищей Франца Феликсовича.

Припадки черной меланхолии усиливаются. Порой она жестоко обижает мужа, мать, сестру. Вся ее любовь сосредотачивается на сыне. Она стала не только его наставником в чтении, но и поверенным его тайн, первым ценителем его стихов, внимательным и чутким советчиком.

«Лучше бы писал да и писал, - не показывая никому, кроме своей матери, если есть она», - как характерен этот поздний отзыв Блока об одном начинающем поэте!

Она приобщила сына к той духовной жизни, которой жила сама, и в первую очередь к литературе. «Ведь писатели, те, которых я особенно люблю, - это отцы моей церкви», - заметила она как-то.

Но эта материнская «церковь» отнюдь не отличалась благосклонностью, смирением, идиллическим покоем.

Один из ближайших друзей Блока, Е.П.Иванов, писал в последствии, что в Александре Андреевне «была ночь с мраком смертным, черным, как тень, поглощающая свет дня… Эта мрачная ночь была одним из двойников в душе матери».

Он тут же оговаривается: «Но в душе матери, как и в душе сына, был другой двойник, светлый, как ясная ночь, простирающаяся всеми звездами своими к заре вечно нового дня».

И его свидетельство, и признание самой Александры Андреевны в письмах к близким людям, и воспоминания Л.Д.Менделеевой–Блок говорят о том, что материнское влияние на Блока было противоречиво, влияние расшатанной, временами просто болезненной психики. И сама Александра Андреевна впоследствии, пережив сына, склонна была принять на себя самые страшные вины. «Я безмерно и непоправимо виновата перед Сашей…» - говорится в одном ее письме.

Однако не была ли нервная, неуравновешенная, мятежная материнская душа и чем-то противостоящим убаюкивающей музыке старой русской семьи, чем-то исподволь подготовившим мальчика к тем бурям, какие он встретит, выйдя за порог родного дома?

Впоследствии Блок писал о герое поэмы «Возмездие», носящем явные автобиографические черты, что «все сильнее в нем накоплялось волнение беспокойное и неопределенное». И очень вероятно, что пе6рвый толчок этому волнению был дан матерью.

В трудные для себя годы поэт сетует на то, что житейские обстоятельства отстранили от него «всех лучших людей, в том числе – мою мать, то есть мою совесть»

2. Ксения Михайловна Садовская

Летом 1897 года, во время пребывания вместе с матерью и теткой Марией Андреевной на немецком курорте Бад-Наугейм, Блок познакомился с Ксенией Михайловной Садовской.

«Это была высокая, статная, темноволосая дама с тонким профилем и великолепными синими глазами, - вспоминает М.А.Бекетова. – Была она малороссиянка, и ее красота, щегольские туалеты и смелое, завлекательное кокетство сильно действовали на юношеское воображение».

Блоку не было и 17 лет, ей – 32. К.М.Садовская была почти ровесницей его матери. Всем окружающим, и ей в том числе, влюбленность гимназиста кажется очень забавной.

В несколько дней Блок сильно изменился – он похудел, стал нервен и капризен с родными. Тетка находила смелые отношения племянника – гимназиста и взрослой женщины неприличными. «Он ухаживал впервые, пропадал, бросая нас, - записывает она в дневнике, - был неумолим и эгоистичен, она помыкала им, кокетничала, вела себя дрянно, безумно и недостойно».

«Он ухаживает за ней старательно, сопровождая ее решительно всюду, - сообщает Александра Андреевна в письмах родителям. – Она кокетничает с ним и относится к нему милостиво. Смешно смотреть на Сашуру в этой роли. С розой в петлице, тщательно одетый, он отправляется за ней, берет на руку ее плед или накидку, но разговоры его часто ограничиваются кивками головы… Не знаю, будет ли толк из этого ухаживания для Сашуры в смысле его взрослости и станет ли он после этого больше похож на молодого человека. Едва ли».

Все это – как завязка банального курортного романа. Развязка его порой бывает драматической, но бывает и заурядной, «мирной», когда все случившееся воспринимается как нормальный образчик «науки страсти нежной» в ее будничном выражении.

«Сашура у нас тут ухаживал с великим успехом, пленил барыню 32-х лет, мать троих детей и действительную статскую советницу, - пишет родителям Александра Андреевна.

Не мудрено, что этот «великий успех», невольно поощренный подобным отношением, отразился на внешнем поведении красивого гимназиста. Соперничество в «опытности» и мнимой «взрослости» процветало и в гимназии, где он учился.

«Я был франт, говорил изрядные пошлости», - писал Блок впоследствии про это время.

Ее величество пошлость отовсюду простирала ему свои объятья. Вошедшие в печальный обиход развлечения «молодого человека» не миновали и его:

Красный штоф полинялых диванов,

Пропыленные кисти портьер...

В этой комнате, в звоне стаканов,

Купчик, шулер, студент, офицер...

…Чу! По мягким коврам прозвенели

Шпоры, смех, заглушенный дверьми...

Разве дом этот - дом в самом деле?

Разве так суждено меж людьми?

Стихи эти, написанные много лет спустя названы «Унижение».

Унижение не только женщины. Унижение здорового юношеского порыва к любви, гибель чистоты, поругание «настоящего молодого счастья», как назвал Блок через несколько лет свое первое чувство в письмах к той, которая его вызвала.

Правда, слова об этом счастье перемежаются в письмах 20-летнего юноши с меланхолической рисовкой и манерностью: он все еще казался себе «неотразимым и много видевшим Дон-Жуаном». Но шли годы и уносили все наносное, случайное, напускное, оставляя чистое золото благодарной памяти:

Иль первой страсти юный гений

Еще с душой не разлучен,

И ты навеки обручен

Той давней, незабвенной тени?

Истинный «великий успех» Александра Блока в том, что он не предал забвению пережитое среди пошлой обстановки светского курорта прекрасное чувство, не усмехнулся над ним, над женщиной, казавшимся прочим просто кокетливой барынькой, но ставшей для него «Оксаной», «хохлушкой» с «синим, синим пленом очей».

Всё, что память сберечь мне старается,
Пропадает в безумных годах,
Но горящим зигзагом взвивается
Эта повесть в ночных небесах.

Жизнь давно сожжена и рассказана,
Только первая снится любовь,
Как бесценный ларец перевязана
Накрест лентою алой, как кровь.

(«Через двенадцать лет»)

Стихи цикла «Через двенадцать лет» написаны уже зрелым поэтом. Но образ первой любви, вскоре сменившейся другой, многолетней, тревожил Блока давно, подсказывал ему порой проникновенные, мудрые, сострадательные строки, родственные его позднейшей лирике.

3. Любовь Дмитриевна Менделеева

Первая после детских лет встреча с Любовью Дмитриевной Менделеевой произошла на художественной, передвижной выставке 1898 года, где ее мать, Анна Ивановна, пригласила Блока приезжать в Боблово.

Блок той поры еще весьма наивен и в жизни, и в вопросах искусства. Красивый юноша, он жаждет сценических успехов, увлекается участием в любительских спектаклях и декламаций.

Любови Дмитриевне при первых встречах Блок показался «пустым фатом». Но под этой «фатовской» оболочкой происходила неслышимая и невидимая внутренняя жизнь, самоуглубления.

В то лето 1899 года в Боблово прямо в сенном сарае разыгрывали любительские спектакли. Игрались сцены из «Гамлета». Гамлетом был А.Блок, Офелией - Любовь Дмитриевна. В день премьеры произошло событие, которое запомнилось им на всю жизнь.

Рассказывает Л.Д.Менделеева: «Мы были уже в костюмах Гамлета и Офелии, в гриме. Я чувствовала себя смелее. Мы сидели за кулисами в полутайне, пока готовили сцену. Помост обрывался. Блок сидел на нем как на скамье, у моих ног, потому что табурет мой стоял выше на самом помосте. Мы говорили о чем-то более личном, чем всегда, а главное, жуткое – я не бежала, я смотрела в глаза, мы были ближе, чем слова разговора. Этот, может быть, десятиминутный разговор им был нашим «романом» первых лет встречи. Когда еще позднее мы стали отдалятся, когда я стала опять от Блока отчуждаться, считая унизительной свою влюбленность в «холодного фата», я все же говорила себе: «но ведь было же…»»

Знаменательно, что первое духовное сближение произошло между Гамлетом и Офелией, а не студентом и барышней. Чувству необходимо было подняться над обыденностью, любовь требовала декораций.

Переодеваться нужно было идти в дом. Для этого Блоку и Менделеевой предстояло пройти молодой березняк, отделявший усадьбу от сенного сарая.

Стояла темная августовская ночь, когда они сквозь березняк шли в костюмах Гамлета и Офелии. Вдруг звезда медленно через все небо прочертила свои голубой путь и пропала в сырой черноте леса. Обоим это показалось знаком судьбы:

И вдруг звезда полночная упала,

И ум опять ужалила змея…

Я шел во тьме, и эхо повторяло:

«Зачем дитя Офелия моя?»

«Даже руки наши не встретились и смотрели мы прямо перед собой. И было нам шестнадцать и семнадцать лет» (Л.Д.Менделеева).

Осенью, возвратившись в Петербург, Блок стал реже бывать у Менделеевых. Обыденность петербургской жизни остудила на время, говоря словами Любови Дмитриевны, «романтику первого лета».

Любовь Дмитриевна отнеслась к разрыву равнодушно. «О Блоке я вспоминала с досадой, - писала она. – Я помню, что в моем дневнике, были очень резкие фразы на его счет, вроде того, что «мне стыдно вспоминать свою влюбленность в этого фата с рыбьим темпераментом и глазами». Я считала себя освободившейся».

Но как раз в эти месяцы редких встреч и полного разрыва отношений в Блоке происходят большие перемены. И не последнюю роль играет в них Любовь Дмитриевна.

Не раз, особенно по вечерам, чувствовал он приливы необыкновенной душеной энергии. Все мечты о счастье становились в эти моменты осязательны, и сердце замирало в ожидании «блаженного свидания». Блоку кажется, что любовь – есть тот путь к гармонии, который он ищет, а сама Любовь Дмитриевна представляется ему воплощением прекрасного.

Любовь… Но ведь не та о которой шептались в коридорах после вечерних приключений его приятели по гимназии, не легкий флирт студентов и барышень, заканчивающийся неумелой лепкой семейных гнезд и скукой.

Блоку казалось, что сам он уже испытал на себе опустошающее действие земной страсти. Встречи с Садовской продолжались в Петербурге. Он в полной мере узнал в эти месяцы «апатию и тоску… жгучего и страстного счастья».

Состояние, в котором апатия и страсть, тоска и счастье спаяны воедино, было бесконечно далеко от душевной ясности, ценившейся в бекетовском доме. Теперь в лучах нарождающейся «любви единственной» стала окончательно меркнуть звезда «первой любви».

«Я хочу не объятий потому что объятия – только минутное потрясение. Дальше идет «привычка…»

Я хочу не слов. Слова были и будут; слова до бесконечности изменчивы, и конца им не предвидится. Все, что не скажешь, останется в теории.

…Я хочу сверх-слов и сверх-объятий».

В поисках незыблемой радости, еще в пору встреч с Садовской, Блок столкнулся с катастрофическими перепадами настроения в самом себе. Любовный восторг осаждался мыслю о неизбежно последующей за ним апатии. Любовная страсть казалась не надежной, а значит, и лживой.

И я то жажду встречи, то томлюсь

Тоскою по пропавшему желанью.

Весной Блок и Любовь Дмитриевна встретились в театре. Не успел Блок подойти и поздороваться, как Любовь Дмитриевна «с молниеносной быстротой почувствовала, что это уже совсем другой Блок. Проще, мягче, серьезнее, благодаря этому похорошевший (Блоку вовсе не шел задорный тон и бесшабашный вид). В обращении со мной почти не скрываемая общительность, почтительная нежность и покорность, а все фразы, все разговоры – такие серьезные, словом, от того Блока, который уже третий год писал стихи и которого от нас он до сих пор скрывал.

Посещения возобновились сами собой… Блок говорил о своих чтениях, о взглядах на искусство, о том новом, что зарождалось и в живописи, и в литературе. Мама с азартом спорила. Я сидела и молчала, и знала, что все им говорится для меня, что убеждает он меня, что вводит в этот открывшийся ему и любимый мир – меня».

Но внешне отношения Любови Дмитриевны к Блоку мало изменилось. Она по-прежнему была светски сдержана, слушать его садилась на диване в дальнем конце гостиной. Правда, не будь Блок настроен в то время так возвышенно по отношению к своей возлюбленной, он наверняка увидел бы таящуюся под светскостью любовь. Но, как видно, даже самый умный человек, находящийся во власти возвышенных чувств, мало проницателен.

Наступило лето 1901 года. Оно, по мнению обоих, стало кульминацией их романа.

Блок создает одно из самых знаменитых своих стихотворений:

Предчувствую Тебя. Года проходят мимо –

Все в облике одном предчувствую Тебя.

Весь горизонт в огне – и ясен нестерпимо,

И молча жду, - тоскуя и любя…

Блок приезжал в это лето в Боблово по два раза в неделю. Самым значительным в это лето оказался для них один из июльских дней. «Блок мне начал говорить о том, что его приглашают ехать в Сибирь, к тетке, он не знает, ехать ли ему, и просит меня сказать, что делать, как я скажу, так он и сделает. Это было уже много, я могла уже думать о серьезном желании его дать мне понять об его отношении ко мне. Я отвечала, что сама очень люблю путешествовать, люблю узнавать новые места, что ему хорошо поехать, но мне будет жаль, если он уедет, для себя я этого не хотела бы. Ну, значит, он и не поедет. И мы продолжали ходить и дружески разговаривать, чувствуя, что двумя фразами расстояние, разделявшее нас, стремительно сократилось, пали многие преграды».

В это же лето Блок стал показывать Любови Дмитриевне свои стихи. Не сразу она узнала в них себя, и впервые «злая ревность» женщины к искусству стала закрадываться в ее душу. «Понемногу, - писала она, - я вошла в этот мир, где не то я, не то не я, но где все певуче, все недосказано, где эти прекрасные стихи так или иначе все же идут от меня. Я отдалась странной прелести наших отношений. Как будто и любовь, но в сущности одни литературные разговоры, стихи, уход от жизни в другую жизнь, в трепет идей, в запевающие образы. Часто, что было в разговорах, в словах, сказанных мне, я находила потом в стихах…»

Влюбленность Блока в Л.Д. Менделееву порождает стихотворение за стихотворением, которые складываются в «роман в стихах».

Некоторые из этих стихотворений реально воссоздают все перипетии развития любви героев:

Ей было пятнадцать лет. Но по стуку

Сердца - невестой быть мне могла.

Когда я, смеясь, предложил ей руку,

Она засмеялась и ушла.

Это было давно. С тех пор проходили

Никому не известные годы и сроки.

Мы редко встречались и мало говорили,

Но молчанья были глубоки.

И зимней ночью, верен сновиденью,

Я вышел из людных и ярких зал,

Где душные маски улыбались пенью,

Где я ее глазами жадно провожал.

И она вышла за мной, покорная,

Сама не ведая, что будет через миг.

И видела лишь ночь городская, черная,

Как прошли и скрылись: невеста и жених.

И в день морозный, солнечный, красный -

Мы встретились в храме - в глубокой тишине:

Мы поняли, что годы молчанья были ясны,

И то, что свершилось,- свершилось в вышине.

Почти каждая строфа стихотворения поддается педантической расшифровке. За каждой строкой – воспоминание: «Помолчать рядом в «сказочном лесу» (церковном лесу возле Боблова, где часто гуляла собравшаяся у Менделеевых молодежь) несколько шагов – это было самое красноречивое в наших встречах», - писала в последствии Любовь Дмитриевна.

И дата «зимней ночи» и «морозного дня» могут быть названы вполне точно: это 7 и 9 ноября 1902 года, вечер решительного объяснения после бала в Дворянском собрании, устроенного курсистками, и день свидания в Казанском соборе.

«…Все перечитываю твое письмо, твои стихи, я все окружена ими, они мне поют про твою любовь, про тебя…» - писала Любовь Дмитриевна Блоку в ноябре 1902 года.

«Что будет в 1903 году? – писал Блок Л.Д. Менделеевой в канун Нового года. – Я молюсь о счастье. Ты сияешь мне».

Он упивается ее письмами, где, словно жемчужина за жемчужиной, нижутся слова любви. Она радостно и самозабвенно входит в его мир: «…Читать я теперь могу только то, что говорит мне о тебе, что интересует тебя, поэтому я и люблю теперь и «Мир искусства», и «Новый путь», и всех «их», люблю за то, что ты любишь их и они любят тебя».

2 января 1903 года Любовь Дмитриевна становится невестой Блока, но окончательное согласие на их брак дается в апреле. Между матерью и сыном, с одной стороны, и матерью и дочерью – с другой, происходили тяжелые, трудные разговоры. Решительное слово осталось за Д.И. Менделеевым, который, по выражению обрадованного жениха, «как всегда, решил совершенно необыкновенно, по-своему, своеобычно и гениально».

Они счастливы! Свадьба откладывается до осени только потому, что Блоку предстоит летом ехать в Бад-Наугейм лечиться.

«Мы не можем не быть счастливы все, все!» - как заклинание повторяет Любовь Дмитриевна. Теперь она даже не ревнует избранника к «Ксеньиным» стихам (то есть посвященным К.М. Садовской).

Переехав в Боблово, она посещает Шахматово – свой будущий дом, приходит от него в восторг, укоряет Блока, что тот мало рассказывал об этом месте и даже собирался не жить там, уехать куда-то в деревню, в Вологодскую губернию.

А он жалуется, что дни в Бад-Наунейме тянутся, как ломовые извозчики, забрасывает невесту страстными письмами, восторгаясь ею, припоминая ее черты, таинственно «интригуя» ее:

«Знаешь что? У меня роман. Я иду по дорожке, а в переедим, сзади, сбоку – везде идет высокая, стройная, молодая женщина. Волосы у нее золотые, походка ленивая. Совсем сказочная. Румянец нежный и яркий».

Этот портрет возлюбленной сменяется другим, где мелькают образы, возникающие и в стихах поэта:

«Обаяние скатывающейся звезды, цветка, сбежавшего с ограды, которую он перерос, ракеты, «расправляющей», «располагающей» искры в ночном небе, как «располагаются» складки платья – и с таким же не то вздохом, не то трепетом и предчувствием дрожи».

Цветок – звезда в слезах росы

Сбежит ко мне с высот.

Я буду страж его красы –

Безмолвный звездочет.

(«Я буду факел мой блюсти…»)

Он клянет себя за болтовню в письмах – «точно горох сыплется» - и подписывается: «…Твой шут, твой Пьеро, Твое чучело, Твой дурак…»

Но внезапно на его лицо ложится тревога: мать рассказывает ему об отце и о первом времени после их свадьбы.

«Странный человек мой отец, - задумчиво пишет Блок невесте и тут же, спохватившись, добавляет: - Нот я на него мало похож».

Накануне свадьбы, в Шахматово приезжает близкий друг Блока Сергей Соловьев. На следующий день он вместе с женихом поехал в Боблово и был совершенно очарован Любовью Дмитриевной. Он находил ее красоту то тициановской, то древне русской. Она казалась ему ожившими строчками блоковских стихов. Как только он увидел ее на крыльце, он воскликнул: «Лучше не видел и не увижу! Идеальная женщина!»

…Молодая, с золотой косой,

С ясной, открытой душой.

Месяц и звезды в косах…

«Входи, мой царевич приветный…»

(«Я вырезал посох из дуба…»)

В день свадьбы, 17 августа, все казалось необычайным и знаменательным – и природа вокруг, и погода, с утра дождливая, но к вечеру прояснившаяся, и безмерная взволнованность престарелого Менделеева, надевшего все свои ордена, и Александры Андреевны, и торжественная обстановка венчания в селе Тараканове, и патриархальное появление крестьян со свадебными дарами.

Зимой молодые Блоки жили в Семеновских казармах на Неве, вместе с отчимом и матерью поэта, а летом старательно устраивали свое летнее «гнездо» в Шахматове.

«Блоки поселились в отдельном флигеле. От двора он отделялся забором, за которым подымались кусты сирени, белых жасминов, шиповника и ярких прованских роз, - пишет М.А. Бекетова. – Целый день дети бегали из флигеля в дом и обратно точно птицы, таскающие соломки для гнезда».

Как мечтал Блок перед свадьбой в письмах к невесте из немецкого городка:

«…Если бы мы были здесь с Тобой вдвоем…было бы хорошо. Можно было бы почти никого не видеть… Несмотря на однообразие, было бы то преимущество, что мы бы были совсем вдвоем».

Кажется, все свершилось: «Теперь – одни, одни, одни, почаще, побольше, подольше…»

Все вокруг любуются красивой парой.

«Царевич с Царевной» - вот что срывалось невольно в душе. Эта солнечная пара среди цветов полевых так запомнилась мне», - описывает Андрей Белый свое первое посещение Шахматова.

«Как прекрасен Саша… Рубаха, как у царевича Гвидона, вышита лебедями… Бабы жали и, увидя Любу в сарафане и Сашу в рубахе, кудрявого, бросили жать и все смотрели на них… они на холме двое как сказка», - записал в дневник Е.Иванов.

Счастливого уединения не вышло, да и выйти не могло. Потому, что семейная жизнь Блоков быстро не заладилась, потому, что «поповские сапоги» московских мистиков в нее вторглись и наследили там, потому, что истерично клявшийся Блоку в вечной дружбе Андрей Белый в свой приезд, в июне 1905 года, передал Любови Дмитриевне записку с любовным признанием.

«Нежная преданность» лучшего друга начинает оборачиваться предательством. Переписка А.Белого и Л.Д. Блок продолжалась несколько лет. Е.П. Иванов, вскоре посвященный в семейные дела Блоков, записал, по-видимому, со слов Любови Дмитриевны: «Саша заметил, к чему идет дело…»

Весной 1907 года Л.Д. Блок начинает колебаться. Переписка ее с Белым становится все интимней и интимней. Ее увлекала бесспорная яркость его индивидуальности. «Он хорош, хорош. Его любить и глубоко можно», - записывает в дневнике Е.П. Иванов.

Важную роль сыграли и стремление Любови Дмитриевны к самостоятельности, бунт женщины, долгое время заведомо отводившей себе незначительное место в новой для нее семье, под наклонности и вкусы которой она старательно подлаживалась. «Как взапуски, как на пари, я стала бежать от всего своего и стремилась тщательно ассимилироваться с тоном семьи Блока, который он любил, - вспоминает она о начале своей семейной жизни, - Даже почтовую бумагу переменила, даже почерк».

Болезненная любовь матери поэта к сыну, ее нервная неуравновешенность тоже тяжело влияли на атмосферу молодой семьи. Любовь Дмитриевна чутко улавливала даже в мирные минуты за дружелюбием матери и тетки Блока ревнивое отношение к себе, молчаливое неодобрение своего поведения.

Белый импонировал Любови Дмитриевне своей бурной влюбленностью, восторженным культом, который он продолжал создавать вокруг нее, многочасовыми монологами и даже статьями, прямо или скрыто адресованными ей и, наконец, тем, что он восторгался заключенными в ней силами, «разбойным размахом» ее натуры.

Какое-то время Любовь Дмитриевна тревожно металась, не в силах совершить окончательный выбор.

Блок занял выжидательную позицию. Он воспринял обрушившееся на него горе с большим мужеством. Рассказывая в мемуарах про свое объяснение с ним, А. Белый пишет:

«Силится мужественно принять катастрофу и кажется в эту минуту прекрасным: и матовым лицом, и пепельно-рыжеватыми волосами».

Личная драма была для Блока крушением прежних, романтических, надмирных иллюзий. Развенчание романтических представлений о жизни влечет за собой признание земной, реальной действительности.

Поверь, мы оба небо знали:

Звездой кровавой ты текла,

Я измерял твой путь в печали,

Когда ты падать начала…

Любовь Дмитриевна, наконец, решилась на разрыв с Белым, но медлила посвящать его в свое решение, под всякими предлогами удерживала его от поездок в Петербург и этой своей жестокостью, по собственному признанию, доводила Белого «до эксцессов».

Теряясь в догадках о причинах ее «загадочного» поведения, Белый решил, что Блок удерживает жену от ухода с ним, уговаривает остаться, разжалобливает.

4. Наталья Николаевна Волохова

Осенью 1906 года Блок сближается с театром знаменитой русской актрисы Веры Федоровны Комиссаржевской. Театр этот только что пригласил нового главного режиссера – Всеволода Эмильевича Мейерхольда, переехал в новое помещение и организовал у себя, в основном по субботам, сборища актеров, литераторов, музыкантов, художников.

«Субботы» в театре Комиссаржевской, где, по словам Кузьмина, «актрисы угощали нас, как какие-нибудь гурии», веселые вечера, ивановские «среды», пестрящиеся шумной толпой известнейших людей, захватывающие блески речей, стихов, импровизаций.

Дурачества Сергея Городецкого, томные песенки Михаила Кузьмина, искрящиеся фантазии Мейерхольда, как бы примеряющего одну личину за другой, хоровод актрис: «вихреобразные движенья Филипповой, скользящая походка Мунт, пылающие глаза Волоховой, усталые, пленительные движения Ивановой».

«Пришедшая зима 1906/07 года нашла меня совершенно подготовленной к ее очарованиям, ее «маскам», «снежным кострам», легкой любовной игре, опутавшей и закружившей всех нас, - вспоминала Л.Д. Блок. – Мы не ломались… Мы просто и искренне все в эту зиму жили не глубокими, основными, жизненными слоями души, а ее каким-то легким хмелем».

В небе вспыхнули темные очи

Так ясно!

И я позабыл приметы

Страны прекрасной –

В блеске твоем, комета!

Так родился цикл стихов «Снежная маска» посвященный Н.Н.В. – Наталье Николаевне Волоховой.

«Кто видел ее тогда, в пору его увлечения, - пишет М.А. Бекетова, - тот знает, какое это было дивное обаяние. Высокий, тонкий стан, бледное лицо, тонкие черты, черные волосы, и глаза, именно «крылатые», черные, широко открытые «маки злых очей». и еще поразительна была улыбка, сверкавшая белизной зубов, какая-то торжествующая, победоносная улыбка».

Но «Снежная маска» не есть ни стихотворное изложение жизни веселого артистического кружка, ни «история одной любви». Недаром Н.Н. Волохова была, по ее словам, «несколько смущена звучанием трагической ноты, проходящей через все стихи».

«Легкость, легкость, легкость», - вспоминает эту зиму Л.Д. Блок

И кажется временами, что поэт и его жена говорят про разные зимы.

«Жизнью теперь у меня называется что-то очень кошмарное, без отдыха радостное или так же без отдыха тоскливое…» - пишет поэт в январе 1907 года.

Блок разочаровался в своих недавних друзьях, в особенности в Андрее Белом. Разочаровался и в любви, которая не дала ему счастья.

5. Ребенок – начало новой жизни?

Любовь Дмитриевна уезжает на Кавказ, играть с актерской труппой. В стихи Блока в этот период вплетается тоска по жене. В его душе идет борьба сомнения, противоречия, приступов отчаяния, и в ней так нужно, чтобы чей-то светлый лик «был в щите».

«Мне во многих делах очень надо твоего участия, - пишет он ей в 1908 году. – Стихи в тетради давно не переписывались твоей рукой. Давно я не прочел тебе ничего. Давно чужие люди зашаркали нашу квартиру».

И дело не в увлечениях Л.Д. Блок, - разве их не было у него самого? Он печально видит, что и в ней подымаются те разрушительные силы, с которыми он надеется справиться с ее помощью в себе.

Он очень сдержанно относился к артистической деятельности Л.Д. Блок, был скуп на похвалы. В тоне его, когда он говорит с ней о театре, звучит отрезвляющий скепсис. Никаких уверений в «наличии» большого таланта, никакого подбадривания. Любовь Дмитриевна считала, что такое «невмешательство» Блока в ее дела настораживало всех, «казалось сознательным отстранением вследствие неверия».

В августе 1908 года Любовь Дмитриевна возвращается. Она пережила, по своему мнению, лучший год жизни. Они уезжают в Шахматово.

Вокруг стоят золотые леса. Блок капает землю, строит забор, рубит деревья. «Земля ведь многое объясняет», - замечает он как-то жене. Блок пишет пьесу, в план которой вносит «внешний» рисунок своих отношений с женой, происходящих событий:

«Она плачет.

Он заранее все понял и простил. Об этом она и плачет. Она поклоняется ему, считает его лучшим человеком и умнейшим».

А он-то, он-то…

«Он думает иногда о самоубийстве. Он, кого слушают и кому верят, - большую часть своей жизни не знает ничего».

Беспощадность к себе, готовность признать и даже преувеличить собственную вину – и боль о той, которая «тоже попала в круговорот», отливаются в строки знаменитого стихотворения:

…Я звал тебя, но ты не оглянулась,

Я слезы лил, но ты не снизошла.

Ты в синий плащ печально завернулась,

В сырую ночь ты из дому ушла.

Не знаю, где приют своей гордыне

Ты, милая, ты, нежная, нашла…

Я крепко сплю, мне снится плащ твои синий,

В котором ты в сырую ночь ушла…

Любовь Дмитриевна ждала ребенка, и Блоку казалось, что это будет началом их новой жизни. Знакомые вспоминают, что он был в это время очень трогателен – с приветливым лицом, озабоченной и нежной улыбкой, потеплевшим голосом.

Мальчика назвали Дмитрием – в честь деда, Менделеева.

«…Блок молчит, - вспоминает свидетельница тех дней, - смотрит не по-своему, светло- и рассеяно».

В записной книжке поэта в эти февральские дни 1909 года появляется выписка из «Анны Карениной»:

«Но теперь все пойдет по-новому. Этот вздор, что не допустит жизнь, что прошедшее не допустит. Надо биться, чтобы лучше, гораздо лучше жить».

Но надежды не сбываются, ребенок умирает.

«Блок подробно, прилежно рассказывал, объяснял, почему он не мог жить, должен был умереть. просто очень рассказывал, но лицо у него было потерянное, не верящее, потемневшее сразу, испуганно-изумленное… Погасла какая-то надежда. Захлопнулась едва приоткрывшаяся дверь». Эта утрата больно ударила Блока и осталась навсегда ему памятной.

6. Любовь Александровна Дельмас

Блок больше не верит в любовь, не верит в счастье, в его душе живет трагическая музыка долга, влекущая его сквозь все жизненные препятствия.

Жизнь вокруг запутанна и тяжела, близкие Блоку люди бьются в ее тисках, в семейных неурядицах, в тщетных попытках «воплотиться» в творчестве.

Мать поэта тяжело нервно больна. Жена мучится своей никак не складывающейся артистической карьерой. Она мечется от театра к новым увлечениям.

«Если бы Люба когда-нибудь в жизни могла мне сопутствовать, делить со мной эту сложную и богатую жизнь, входить в ее интересы, - печально размышляет поэт. – Что она теперь, где, - за тридевять земель. Мучит, разрывает, зря все это. Тот мальчишка ничего еще не понимает, если даже способен что-нибудь понимать».

Блок ведет себя смиренно, ему кажется, что все случившееся, что новый поклонник его жены – «настоящее возмездие», ответ на его «никогда не прекращавшиеся преступления», что он «стар» и «мертв».

Но этот «черный, бурый измученный ствол» по-прежнему тянет к «пустому окну» цветущие ветви:

…Этот голос – он твой, и его непонятному звуку

Жизнь и горе отдам,

Хоть во сне твою прежнюю милую руку

Прижимая к губам.

«Крест» долга отпугивает Любовь Дмитриевну и тех, кто в эту пору близок ей, кто, по выражению Блока, не отличает в искусстве (да часто и в жизни…) бриллианта от бутылочного стекла.

«Модернисты все более разлучают ее со мной», - с горечью записывает поэтр в дневнике.

«Любовь Дмитриевна уходит от него снова, - писал один из последователей. – Из «Прекрасной Дамы» эпохи мистического символизма она превращается в Коломбину мейерхольдовских пантомим…»

«Как редко дается большая страсть, - записывал Блок много лет назад. – Но когда приходит она – ничего после нее не остается, кроме всеобщей песни. Ноги, руки и все члены поют и поют хвалебную песню… есть страсть – освободительная буря, когда видишь весь мир с высокой горы».

Такой страстью для Блока стала оперная актриса Любовь Александровна Дельмас.

Л.А. Дельмас, недавно возвратившаяся из Парижа в Петербург, была приглашена на партию «Кармен» в «Музыкальную драму».

«Моя жизнь в то время была на распутье: что-то во мне бунтовало, что-то не ладилось, все время меня куда-то влекло, а куда – и сама не знаю. Полный душевный разлад… Потом Блок уверяя ее, что, как и она, находился в то время «окрай неизвестных дорог» и они – «подобные друг другу – друг друга и искали…»

Начались репетиции. Актеры изучали Испанию по гравюрам и кино, слушали рассказы о нравах и обычаях Испании. Работа увлекала Любовь Александровну, а состояние душевного разлада и волнения за роль, помимо воли помогали выявить «нервный тонус» оперы.

И вот после нескольких выступлении в «Кармен» 14 февраля 1914 года актриса получает конверт с печатью А.Б. и букет красных роз. Вскрывает конверт. Читает: «Я смотрю на Вас в «Кармен» третий раз, и волнение мое растет с каждым разом. Прекрасно знаю, что я неизбежно влюбляюсь в Вас, едва вы появимтесь на сцене… Я – не мальчик, я знаю эту адскую музыку влюбленности, от которой стон стоит во всем существе и которой нет исхода».

2 марта – снова розы и снова письмо: «Не знаю, какой заколдованный цветок Вы бросили мне, не Вы бросили, но я поймал».

12 марта: «Прошу Вас, снимитесь, наконец, в роли Кармен и также без грима. Ваши карточки, во-первых не похожи, во-вторых – распроданы…»

Мало ли получает актриса писем и цветов от своих поклонников. Но эти вызывали тревогу. Странные в них были признания: «Ясно, что молитва матери и любовь невесты от гибели не спасут». О чем это – она не знала. Но слова о гибели, о «проклятой влюбленности» и ее «адской музыке» пугали.

Когда дирижер Малько, встретив ее в театре, стал говорить с восторгом, что в нее влюблен известный поэт Александр Блок и что они должны сейчас же познакомиться, она замахала руками: «Не хочу, не хочу!» - и убежала.

Блок записал: «Я боюсь знакомиться с ней».

Быть может, ему вспоминались предчувствия прошлой весны, когда он писал жене о том, что может и будет его «отравлять в ту зиму».

Теперь эта зима наступила.

В январе было много оттепелей, Фонтанка очищалась ото льда, два раза начиналось наводнение. Люба часто бывала дома. В эту ветреную зимнюю оттепель особенно ощущался уют. Как-то Блок записал в дневнике: «Мрачно до того, что уютность возвращается». И сейчас эта уютность угнетала тем, что была худым миром, в котором исподволь копились недоговоренности, непонимание, злоба.

Голоса поют, взывает вьюга,

Страшен мне уют…

Даже за плечом твоим, подруга,

Чьи-то очи стерегут!

В эти дни – 12 января – появляется первая запись о Дельмас. Следующая – через месяц, 14 февраля: «Кармен – с мамой… пела Андреева-Дельмас – мое счастье». В этот день он послал ей первое письмо.

2 марта, Блок снова торопится в театр. В тот вечер пела Давыдова.

В антракте он узнал, что Андреева-Дельмас сейчас здесь, в театре. Он ищет ее глазами, наконец, просит какую то барышню показать ее. Барышня ведет его в партер, показывает и говорит: «Вот сейчас смотрит сюда, рыженькая, некрасивая».

Ему показалось, когда он прошел мимо, что она посмотрела на него недовольно, глаза ее заплыли, и вся она выглядела усталой и простуженной. Но все сейчас: и то, как она чихала, и то, что была без грима, - казалось ему необыкновенно прекрасным и милым.

В темноте он пересел к ней ближе. Она почувствовала его взгляд, стала часто оглядываться. После второго антракта она в зале не появилась. Он бросился вниз – к одному служителю, к другому: «Да, сейчас ушли».

Потом он часто будет ее просить: «Пойдемте вместе. Я хочу погордиться вами». Но это потом. А сейчас – лучше, чтобы никто и не подозревал о ее существовании. Влюбленные суеверны.

В следующие дни Блок, как гимназист, скупая ее фотографии, стремился встретить ее на улицах. Пути их часто пересекались. Любовь Александровна постоянно чувствовала его присутствие. Но ни тот, ни другая не решились познакомиться.

Наконец Блок передает Любови Александровне имя, номер телефона и просит позвонить. По телефону ей отвечает его робкий голос: «Хочу увидеть и познакомиться с вами». Договариваются о встрече.

Любовь Александровна ждала Блока в Театре музыкальной драмы, он нервно взбежал по лестнице. Смотрели друг на друга молча. Первой не выдержала она: «Ну что же вы молчите? И вообще мне уже пора идти, проводите меня».

Они понравились друг другу. Потом было много встреч. У их прогулок были свои места. Одно из них – мост через Пряжку, который был виден из окна Александра Александровича.

В жизни Кармен оказалась несколько иной, чем на сцене. Как-то сказала ему: «Боюсь любви». Он в ответ перекрестил ее.

Они гуляют вместе на Стрелке и в Елагинском парке, в Шувалово. Казалось, если Блок и боится чего-нибудь, так это того, что «как, вечно, не сумеет сохранить и эту жемчужину». Нот иногда, по словам Дельмас, он «мрачнел, таил свои мысли, с ним становилось трудно». Бывали приступы грусти и у нее.

Порой ему кажется, что «в жизни, в этой жизни, может быть когда-то совсем новое». Но проходит время – и его начинает мучить «тяжесть ревности, неизвестно к кому, неизвестно к чему».

Он пытается объяснить ей и себе, что же в ней вызвало его любовь: «…старинная женственность, - да, и она, но за ней еще: какая-то глубина верности, лежащая в Вас; опять не знаю, то ли слово: «верность»? – Земля, природа, чистота, жизнь, правдивое лицо жизни, какое-то мне не знакомое; все это, все-таки, не определяет. ВОЗМОЖНОСТЬ СЧАСТЬЯ, что ли? Словом, что-то забытое людьми…»

Вот кажется, сказано главное, что двигало этой любовью, - ВОЗМОЖНОСТЬ СЧАСТЬЯ.

Но именно эта возможность счастья со всей жестокостью подтвердила невозможность его.

Оказалось – счастью тоже надо учиться. А он всю жизнь учился другому – гибели. «…В этом (чего я боюсь всегда), - пишет он, - есть доля призвания; доля преграды, значит, доля моего назначения; потому что искусство там, где ущерб, потеря, страдание, холод».

Любовь, обещающая «возможность счастья», смывающая «память об отчизне», и боль за эту отчизну вступали в трагическое противоречие. Но в это время в игру вступила война.

Для России первая мировая война началась 19 июля 1914 года. 17 августа 1914 года Блок отправляет письмо: «Я не знаю, как это случилось, что я нашел Вас, не знаю и того, за что теряю Вас, но так надо. Надо, чтобы месяцы растянулись в года, надо, чтобы сердце мое сейчас обливалось кровью, надо, чтобы я испытывал сейчас то, что не испытывал никогда, - точно с Вами я теряю последнее земное.

Только Бог и я знаем, как я Вас люблю. А.Б.

Позвольте мне прибавить еще то, что Вы сама знаете: Ваша победа надо мной решительна, и я сознаюсь в своем поражении, потому, что Вы перевернули всю мою жизнь и долго держали меня в плену у счастья, которое мне недоступно».

Поэма «Соловьиный сад», в которой герой, уклонившийся от пути, забывший долг, наконец все же покидает этот рай любви и возвращается к своей старой лачуге, - эта поэма еще не дописана им. Когда она выйдет отдельной книгой, автор подарит ее Любови Александровне Дельмас с надписью: «Той, которая пела в Соловьином саду».

Была ты всех ярче, верней и прелестней,

Не кляни же меня, не кляни!

Мой поезд летит, как цыганская песня,

Как те невозвратные дни…

Что было любимо – все мимо, все мимо,

Впереди – неизвестность пути…

Благословенно, неизгладимо,

Невозвратимо… прости!

Это прощание решительное и отчаянное. И «грусть измен» сказано о себе самом. А одиночество «изменившего» острее и бесповоротней одиночества покинутого.

Реальная Кармен могла дать поэту реальное же земное счастье. Обжегшая душу и прошедшая мимо роковая страсть была бы менее страшна, чем это. И «прости» приходится говорить ему.

«Человек в наше время не имеет права на счастье», - говорил Блок. Теперь, когда жизнь поманила его возможностью счастья, он отверг его как искушение.

В человеческой жизни потеря нередко оборачивается находкой, отказ от одного – формой стремления к другому. Невозможно было сочетать счастье с тревогой, совестью, трудом и ужасом жизни. Блок выбрал жизнь.

Впрочем «выбрал» - сказано неточно. В действительности такого выбора не было. Счастье – не что-то отдельное от жизни. По мере того как овладевает душой, оно и само пропитывается ее драматизмом. Блок не выбирал, он просто не дал возможности счастью пропитаться трагедией и превратиться в мучение и несчастье. Оно осталось счастьем, но перешло в благословенное и неизгладимое воспоминание.

Позже, разбирая ящик с реликвиями, Блок запишет: «Боже мой, какое безумие, что все проходит, ничто не вечно. Сколько у меня было счастья («счастья», да) с этой женщиной. Слов от нее почти не останется. Останется эта груда лепестков, всяких сухих цветов, роз, верб, ячменных колосьев, резеды, каких-то больших лепестков и листьев. Все это шелестит под руками… Разноцветные листы, красные, розовые, голубые, желтые, розы, шпильки». Грустное, ритуальное поминанье. Высшим же выражением жизни для Блока всегда была музыка. И вот звук померк.

Жизнь продолжается даже тогда, когда, кажется, что «жизнь отшумела».

Осенью 1914 года в комнату Блока на Офицерской пришла молодая поэтесса Анна Ахматова. Они вели долгие разговоры, в один из которых Блок говорил ей «о трагичности всяких людских отношений»:

«Они трагичны, потому что менее долговечны, чем человеческая жизнь. И человек знает, что добиваясь их развития, добивается их смерти. И все же ускоряет и ускоряет их ход. И легко заменить должный строй души, подменить его, легко дать дорогу страстям. Страсть – это казнь, в ней погибает все подлинное. Страсть и измена – близнецы, их нельзя разорвать».

Слова эти – тень недавно отпылавшей любви. Но молодая гостья вряд ли подозревает об этом. Она сама не просто влюблена в поэта, но настроена религиозно и верит в его особую миссию.

«Кто вы, Александр Александрович? – говорит она. – Если вы позовете, за вами пойдут многие. Вы символ всей нашей жизни, даже всей России символ. Перед гибелью, перед смертью, Россия сосредоточила на вас все свои самые страшные лучи, - и вы за нее, во имя ее, как бы образом сгораете. Что мы можем? Что могу я, любя вас? Потушить – не можем, а если и могли бы, правам не имеем: таково ваше высокое избрание – гореть. Ничем, ничем помочь вам нельзя».

Блок выслушал ее молча. Потом сказал: «Я все это принимаю, потому что знаю давно. Только дайте срок. Так оно все само собой и случится».

Заключение

Изучив литературу по данному вопросу, можно сделать следующие выводы:

Многие женщины оставили след в судьбе и поэзии А.А. Блока.

Во-первых, материнское влияние на Блока было противоречиво, влияние расшатанной, временами просто болезненной психики. Однако, вся любовь Александры Андреевны сосредоточена только на сыне. Она стала не только его наставником в чтении, но и поверенным его тайн, первым ценителем его стихов, внимательным и чутким советчиком.

Во-вторых, искусство всегда служило для Блока основным способом преображения действительности, и в самом этом преображении начинала светиться любовь. Не случайно Блок влюблялся почти исключительно в актрис. К.М. Садовская прекрасно пела романсы, о чем Блок и через 12 лет вспоминает в стихах. Настоящая встреча с Любовью Дмитриевной произошла за кулисами. С Н.Н. Волоховой Блок познакомился в 1906 году тоже за кулисами театра. Л.А. Дельмас осенью 1913 года он увидел впервые в роли Карменситы.

В этом и счастье и трагедия поэта. Уходила любовь, развеивался магический сон влюбленности, и только Муза никогда не изменяла ему, обрекая на вечное одиночество вдвоем.

В-третьих, своим Прекрасным Дамам А. Блок посвящал стихи.

Библиография

Блок А.А. Избранное, М., АСТ «Олимп», 1999.
Блок А.А. Лирика, М., «Правда», 1985.
Крыщук Н.П. «Открой мои книги…» (Разговор о Блоке): Документ. – биограф. очерк – 2-е изд. – Л.: Дет. лит., 1986.
Турков А.М. Александр Блок, М., «Молодая гвардия», 1969. «Жизнь замечательных людей». Серия биографий.
«Чудное мгновенье». Любовная лирика русских поэтов, М., Худ. лит-ра, 1988.