ИСТОЧНИК: газета «Литература» № 17-2000

Странник Лука

в пьесе М.Горького «На дне»

Правда образа против тенденции автора

Марина БРОЙДЕ

Сатин (смеясь). ...для многих был... как мякиш для беззубых...

Барон (смеясь). Как пластырь для нарывов...

«На дне», действие 4

Так мякиш или пластырь? Внутреннее несходство этих двух понятий очевидно: ведь если (продолжим образный строй автора) мякиш только щадящее средство, а отнюдь не зубной протез, то пластырь, напротив, отнюдь не косметическое ухищрение, а достаточно эффективный метод лечения. Но раз, тем не менее, то и другое волей автора поставлено в один ряд, то и герой, к которому применены оба этих сравнения, несомненно, должен являть собой одновременно утешителя и врачевателя, умягчителя страданий и устроителя судеб. И в этом качестве его образ по самой логике вещей должен быть заряжен положительно.

Однако авторские ремарки (дважды “смеясь", а по сути - "с насмешкой") говорят о другом. Каким же задумывал Горький странника Луку?

Россия начала 90-х годов XIX века. Интенсивное развитие капитализма в отсталой феодальной стране, болезненная перестройка всей экономики и промышленности, неконкурентоспособность и разорение мелких предпринимателей, резкое социальное расслоение в деревне и приток сельской бедноты в город, безработица и быстро нарастающее обнищание народных масс, бродяжничество - социальный кризис. Вместе с капитализмом в Россию проникает и его порождение - философско-идеологическая доктрина, претендующая на уникальную истину в осмыслении социальных причин и носителей зла и путей к водворению на земле Царства Божия. Русская земля оказалась той благодатной почвой, на которой цветочки завязались в ягодки - марксистская теория вызрела в практику марксизма-ленинизма.

900-е годы. Ещё далеко до Октября 17-го, но в вековые устои морали и нравственности православно-патриархальной страны уже проникла бацилла брожения. Переоценка ценностей происходит стремительно. Смирение, терпение, покорность и кротость, как и любовь к ближнему, милосердие и сострадание - эти освящённые веками нормы поведения, удерживающие человека крепкой уздой от самых низменных проявлений, - отброшены с презрением и насмешкой. Чувство греха и страха Божия людям нового века вовсе не к лицу, ведь и Бога, как стало достоверно известно, нет и никогда не было. Распоясавшийся в своей безграничной свободе человек теперь сам себе бог и не потерпит ни цепей насилия, ни подачки милосердия. Мерилом ценности свободной личности становятся её бойцовские качества:

сила, дерзость, непреклонность, воля к победе. Ещё скрыта за далью десятилетий эпоха человековинтиков, но тенденция уже определилась: чем выше вырастает пьедестал под всемогущим Человеком, тем менее интереса представляют нужды и беды отдельной человеческой особи.

Горький 900-х годов - идеолог и практик революционного мировоззрения - отразил его философские принципы в пьесе «На дне». Гимн прекрасному, сильному Человеку пропел Сатин. Странник Лука, с его философией, задуман как антитеза.

Сатин. Человек - вот правда!.. Существует только человек, всё же остальное - дело его рук и его мозга! Чело-век! Это - великолепно! Это звучит... гордо! Че-по-век! Надо уважать человека! Не жалеть... не унижать его жалостью... уважать надо!

Вот она, художественно воплощённая тенденция времени, и недаром этот идейный сгусток выплеснут под занавес как своего рода "с подлинным верно" автора, не

допускающего никакого инакомыслия.

А за инакомыслием недалеко ходить!

Лука. Как ни притворяйся, как ни вихляйся, а человеком родился, человеком и помрёшь...

...А разве можно человека эдак бросать? Он - каков ни есть - а всегда своей цены стоит...

Человек всё может... лишь бы захотел...

Уважьте человеку... не в слове - дело, а - почему слово говорится...

Человека приласкать - никогда не вредно...

Жалеть людей надо!

Она, правда-то, не всегда по недугу человеку... не всегда правдой душу вылечишь...

Нет, "мякиш", поставленный в один уничижительный ряд с "пластырем", вовсе не художественный просчёт автора: они и впрямь "оба хуже", когда в духе времени... скальпель.

Что есть Истина? То, что в огне не горит и в воде не тонет. То, что шапками не закидаешь. Истина сильнее концепции, и правда образа сильнее тенденции автора. Если он, конечно, не бумагомаратель, а подлинный художник.

Так какова же правда образа Луки, если отбросить тенденцию?

Старичок шестидесяти лет, с котомкой за плечами, котелком и чайником у пояса появляется в ночлежке, тесно заселённой пьяницами, ворами, шулерами, с неожиданным приветствием: "Доброго здравья, народ честной!" и с почти программными заявлениями: "...Я и жуликов уважаю, по-моему, ни одна блоха не плоха: все - чёрненькие, все - прыгают..."; "Старику - где тепло, там и родина".

Невольно вспоминается: "От сумы да от тюрьмы не отказывайся"; "Положи, Боже, камушком, подними калачиком"; "Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Тоже люди и худые, и добрые есть" - толстовский Платон Каратаев, "олицетворение всего русского, доброго и круглого".

С виду легко вписавшись в круг постояльцев, Лука ни в коей мере не сливается с ними. В дикой сваре рычащих, визжащих и бранящихся голосов у него свой особенный голос: "милый", "матушка", "бабочка", "детынька"; своя линия поведения: "Ну-ка, хоть я подмету здесь. Где у вас метла?" - в противовес бесконечным раздорам, кому убирать кухню; своя жизненная философия: "Если кто кому хорошего не сделал, тот и худо поступил"; "Во что веришь, то и есть". И более того: не растворяясь сам в среде обитания, он взбудоражил её, растревожил (Сатин: "Он, старая дрожжа, проквасил нам сожителей').

Лука неравнодушен к людям, к их скорбям, к их судьбам. Хотя он и поёт: "Середь ночи путь-дорогу не видать...", - однако в той ночи жизни, в которой не видят своего пути ночлежники, он на удивление чутко находит его для многих из них.

Не ради праздного любопытства затаивается он на печи, услыхав, что у хозяйки к Пеплу дело есть. Уже раньше схватив ситуацию и даже присоветовав Василию переселиться в Сибирь, он теперь в два счёта распутывает тот немудрёный узор, который, по мнению простоватого Пепла, "хитро плетёт" Василиса, и чётко вычерчивает для парня маршрут его дальнейшей жизни: "дьяволицу" не слушать и до себя не допускать, брать под руку ту, "которая тут нравится", и шагом марш прочь. А узнав лучше Наташу, уже не колеблясь, вписывает её в подорожную Пепла. Природный психолог, он без труда рассеивает сомнения девушки, объяснив ей чувства Васьки и собственную её роль в его возрождении.

Лука на удивление быстро входит в жизнь людей, становясь для них необходимым. В союзе Наташи и Пепла, лишь чуть-чуть не состоявшемся - и отнюдь не по его вине! - он уже занял место доброго старика отца или дядюшки. Подобное происходит и с Актёром. Столкнувшись с Лукой как-то мимоходом, перемолвившись двумя-тремя словами, он в дальнейшем уже всюду ищет глазами того, кто захотел услышать его боль, откликнулся на неё сердцем, кто указал тропинку в ночи жизни. Лука направляет Актёра в лечебницу для пьяниц, открывая перед ним двери в новую жизнь.

Мякиш для беззубых? Спокойной ночи, малыши? Нет, отчего же! Лечебницы такие тогда уже были, были в них и бесплатные места. Но что самое главное, дан стимул душе к внутренней работе: готовиться, воздерживаться, взять себя в руки. Пластырь для нарывов? А не лучше ли скальпель? Будет, увы, и скальпель, но не в руках Луки.

Для уличной девчонки Насти Лука стал тем "дедушкой", который опоздал рассказать ей все добрые сказки, без которых нет детства, но вовремя поспел для того, чтобы "поверить" в те сказки, без которых теперь ей нет жизни.

Нет жизни и Анне - в самом прямом смысле этих слов: отжила, отмучилась, остаются последние мгновенья. Страшно умирать под торопящими взглядами чужих равнодушных людей, из которых самый чужой и бессердечный - муж, без единого слова привета и утешения. Не промедлил Лука, успел со своим милосердием - шагнул за занавеску к умирающей тем ласковым и добрым "батюшкой", кто дал жизнь, а может быть, и тем, кто так необходим и желанен всякой душе на исходе.

А воры? Те самые "хорошие мужики" с дачи инженера "под Томском-городом"... "Не пожалей я их, - размышляет Лука, - они бы, может, убили меня... А потом суд, да тюрьма, да Сибирь... что толку? Тюрьма - добру не научит, и Сибирь не научит... а человек - научит..."

И наконец, Сатин... Интересный вопрос: почему же Сатин, носитель тенденции времени, гордо размахивающий скальпелем правды, так лоялен к Луке? "Молчать о старике! Старик - не шарлатан. Что такое правда? Человек - вот правда! Он это понимал... вы - нет... Я понимаю старика... Он врал... но это из жалости к вам... Старик? Он - умница". Уж не потому ли, что и он, дольше других обходя читающий в душах взгляд старика, всё-таки не устоял, распахнулся перед ним, впервые не удержав своего обычного кичливо-презрительного тона "образованного человека", ни в ком не видящего ровни себе. Но дело

не только в этом.

Сатин и Лука по своей сути не такие уж идеологические антиподы, какими их принято считать: их высказывания о человеке неожиданно часто совпадают (только лозунги Сатина нацелены на человека-монумент, а размышления Луки - о человеке-особи), и, славя сильную, свободную личность, Сатин слишком часто вынужден оговариваться и уступать Луке. Они антиподы по заданию автора, а автор в этой пьесе взялся, образно говоря, продемонстрировать модели наимоднейшей одежды нищим в рванье и лохмотьях.

Чутьё художника-реалиста сдержало размах руки идеолога: тенденция потеснилась. Лука был оправдан, хотя и со многими оговорками. Ещё бы! Сколько ни кричи: "Свободный человек!" - кругом-то всё беззубые да отягощённые нарывами, рабы да хозяева. Ни снизойди Сатин к Луке, ему, пожалуй, пришлось бы дойти в своей программе до логического конца - идейно уничтожив старика с его проповедью внимания и жалости к людям, ратовать и за их физическое уничтожение как не дотянувших до отметки роста нового человека. Тут уж не скальпелем пахнет. Как говорил Маяковский, "Ваше слово, товарищ маузер!"

В одном из комментариев к образу Горький назвал Луку "сладкогласной сиреной", и с лёгкой руки автора главным развенчивающим Луку аргументом стало то, что он-де сманивает людей ложью, которая, неизбежно разбившись о правду, разбивает и вверившиеся ей сердца.

Но посмотрим, так ли это.

Во-первых, Лука никому не лжёт (самый острый случай - с Актёром - мы уже разобрали). Во-вторых, в отличие от си-

рен, он "сманивает" свои "жертвы" без всякой выгоды для себя, чему как раз несказанно удивляются герои и чего как бы не замечает сам автор: "Нет, ты скажи, зачем ты всё это..." - не в силах объяснить себе Пепел участие Луки в своей судьбе. "Много он врёт... и без всякой пользы для себя... Зачем бы ему?" - размышляет Бубнов. Надо ли отвечать на эти вопросы? Ну а если угодно, вот ответ самого Луки: "Надо, девушка, кому-нибудь и добрым быть... жалеть людей надо! Христос-то всех жалел и нам так велел".

А в-третьих, Лука не виновен ни в чьей гибели. Напротив, Актёр, принявший его совет, переживает всплеск духовного возрождения: "Я сегодня работал, мёл улицу... а водки - не пил! Каково! Вот они - два пятиалтынных, а я - трезв!.. Это - на дорогу!" И Пепел, поверивший в новую жизнь, поднимается вот до какого сознания: "Надо так жить, чтобы самому себя можно мне было уважать".

Менее всех кажется утешенной Анна, которую вроде бы утешить проще, чем других. Как-то неуверенно рисует Лука картины упокоения её души в раю, перебивая сам себя несколько раз почти атеистическим

выгоды для себя, чему как раз несказанно удивляются герои и чего как бы не замечает сам автор: "Нет, ты скажи, зачем ты всё это..." - не в силах объяснить себе Пепел участие Луки в своей судьбе. "Много он врёт... и без всякой пользы для себя... Зачем бы ему?" - размышляет Бубнов. Надо ли отвечать на эти вопросы? Ну а если угодно, вот ответ самого Луки: "Надо, девушка, кому-нибудь и добрым быть... жалеть людей надо! Христос-то всех жалел и нам так велел".

А в-третьих, Лука не виновен ни в чьей 1ибели. Напротив, Актёр, принявший его совет, переживает всплеск духовного возрождения: "Я сегодня работал, мёл улицу... а водки - не пил! Каково! Вот они - два пятиалтынных, а я - трезв!.. Это - на дорогу!" И Пепел, поверивший в новую жизнь, поднимается вот до какого сознания: "Надо так жить, чтобы самому себя можно мне было уважать".

Менее всех кажется утешенной Анна, которую вроде бы утешить проще, чем других. Как-то неуверенно рисует Лука картины упокоения её души в раю, перебивая сам себя несколько раз почти атеистическим выводом: "Ничего не будет... Ничего там не будет!.." Он похож на человека, живущего по заповедям Христа лишь по свойству своей натуры и верующего в Бога лишь по привычке, а потому и готового искать живой веры и у бегунов, и у хохлов.

В очерке «Лев Толстой» Горький безапелляционно заявляет, что все русские проповедники, за исключением разве двух, люди холодные, не обладающие живой и действенной верой, и признаётся затем, что именно таким он задумал Луку. Оставим этот аспект образа на совести автора.

Однако доверившиеся Луке люди и в самом деле оканчивают свои дни трагически: арестован Пепел, пропала неизвестно куда изувеченная Наташа, удавился Актёр. По этим именно судьбам Луке давно уже предъявлен иск. Будем же беспристрастными судьями: все сорвавшиеся на дно обречены и погибнут - одни раньше, другие позже. Подняться со дна было бы чудом, и за то, что чуда не совершилось, судить никого нельзя. Впрочем, иск, справедливости ради, следовало бы переадресовать Сатину.

Ещё в начале пьесы он подбивал Пепла "умненько" пришибить Костылёва, а когда в драке тот действительно был кем-то убит, уверенно обращается к Василию как к убийце. Сам ударив хозяина три раза, он предлагает себя в свидетели, но ведь не в соучастники же!

В судьбе Актёра роль Сатина ещё более ясна: эта жизнь оборвалась под его "скальпелем". Лишь только узнав, куда собирается Актёр по совету старика, Сатин использует всякий случай, чтобы плюнуть ему в душу, на все лады высмеивая его усилия и мечты. После исчезновения Луки растерянный и подавленный Актёр снова слышит грубую издёвку и, видимо, тогда же решается на "уход". "Он уйдёт!" - кричит он о себе, уже имея в виду не лечебницу, а могилу, но услышать его теперь некому.

Сделав Сатина рупором идей нового времени в пьесе, вряд ли стал бы автор сознательно развенчивать его в глазах читателя. Скорей всего, и в этом случае правда образа, ведущая за собой интуицию художника, прорвалась через идеологический кордон. И как точно раскрылся главный психологический тип героя грядущей эпохи: тот, кто признаётся на весь свет в любви к Человеку, не умеет любить людей, а тот, кто слагает гимны Человечеству, презирает человека. "Пускай кричат... разбивают себе головы... пускай!" - отмахивается Сатин от сожителей, а когда все каменеют от сообщения о самоубийстве Актёра, роняет цинично: "Эх... испортил песню... дурак!"

Книги читают не столько люди, сколько время - каждая эпоха прочитывает одну и ту же книгу по-своему. Слишком долго находясь в плену у тенденции, сегодняшний читатель ищет правду образа даже под идеологической маскировкой.

По признанию Горького (очерк «Лев Толстой»), он задумал Луку таким: его интересуют "всякие ответы", но не люди, он их утешает, чтобы они не мешали ему жить. Вся философия и проповедь его - это брезгливая милостыня. Ею он как бы говорит: "Отстаньте! Любите Бога или ближнего и отстаньте! Проклинайте Бога, любите дальнего и - отстаньте!" Страшная задумка! Но что из того, что автор и его время задались целью рассказать о лжи Луки и правде Сатина, - сегодня это пьеса о правде Луки и лжи Сатина.