Источник:

журнал «Литература в школе» №6-1991

В. Н. КАТАСОНОВ

Катасонов Владимир Николаевич — кандидат философских наук, научный сотрудник института философии АН СССР.

* Статья представляет собою часть большой работы автора о повести А. С. Пушкина «Капитанская дочка».

Тема чести и милосердия в повести

А. С. Пушкина «Капитанская дочка»

(религиозно-нравственный смысл «Капитанской дочки» А. С. Пушкина)

Тема чести была для Пушкина принципиальной.

Она была тесно связана и с другим, более глубоким вопросом: как жить в истории? За что держаться? Чем руководствоваться? В особенности в смутные переходные периоды истории, когда ставятся под сомнение сложившиеся традиции и институты...

Таким испытанием было для молодого Пушкина декабристское восстание. И хотя возвращенный в 1826 году Николаем I из ссылки Пушкин мужественно ответил на прямой вопрос императора: «Пушкин, принял ли бы ты участие в 14 декабря, если б был в Петербурге? — Непременно, государь, все друзья мои были в заговоре, и я не мог бы не участвовать в нем. Одно лишь отсутствие спасло меня, за что я благодарю Бога!»¹ —, однако и этот ответ— сам по себе замечательный своей двойственностью, и возможное участие Пушкина в выступлении декабристов, если бы он действительно был в Петербурге, были лишь решением вопроса de facto. Но всю оставшуюся жизнь Пушкин должен был решать этот вопрос de jure...

И в «Капитанской дочке», законченной, напомним, за несколько месяцев до смерти, на этот вопрос был дан ответ, плод размышлений целой жизни. «Молодой человек! — как будто с завещанием обращается к нам Пушкин,— если записки мои попадут в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений»².

Ну и, конечно, это знаменитое место о русском бунте (полнее и убедительнее оно сформулировано у Пушкина в «Пропущенной главе»): «Не приведи Бог видеть русский бунт — бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не зпают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка»³. Яснее не скажешь... Однако несомненно и вышеприведенное: «...все друзья мои были в заговоре, и я не мог бы не участвовать в нем»¹. В повести, как мы отмечали, нигде честь не противоречит совести, в жизни же все могло быть — и было — гораздо трагичней...

За что держаться? Что не подведет? Чести, как таковой, недостаточно: жизнь со всеми глубокими ее противоречиями оказывается сложнее. Честь сама слишком хрупка, сама требует защиты. Если не оступишься, не смалодушничаешь сам, так на этот случай всегда готова клевета... И именно об этом также «Капитанская дочка».

И не случайно глава «Суд» имеет эпиграф «Мирская молва — морская волна». Рассчитывать сохранить во всех случаях отличное реноме в глазах людей в этой жизни не приходится: слишком слаб человек нравственно, и судимый, и судящий... За что же держаться?

Ответ «Капитанской дочки» понятен: держаться надо за свою совесть, за честь в глазах Бога, за Бога⁵. Это поможет сохранить честь и в глазах людей.

Все социально значимые ориентиры, условности, приоритеты, институты имеют свои границы, жизнь не вмещается в них во всей своей полноте.

Наши, ваши, офицеры, бунтовщики, красные, белые — все эти деления только до определенной степени помогают найти правильное решение, подсказывают правильный выбор. Но очень часто их оказывается недостаточно. Нужно иметь более глубокое, более онтологическое основание своим поступкам. Держаться нужно за Бога...

Но как конкретно, как непосредственно в жизни следовать этому совету? На этот вопрос, по нашему мнению, Пушкин в «Капитанской дочке» дает вполне определенный ответ: держаться нужно за милосердие. Глубоко христианский, глубоко русский ответ.

Вся последняя повесть Пушкина настолько проникнута духом милосердия, что ее можно было бы назвать повестью о милосердии.

Центральная сюжетная линия повести — история взаимоотношений Гринева и Пугачева — есть прежде всего история милосердия.

Во всех четырех встречах милосердие является как бы нервом отношений наших героев. С милосердия начинается эта история, им и кончается. Мы можем сейчас вспомнить о первой встрече Гринева с будущим самозванцем, которую, при анализе других встреч, опустили выше. Пугачев вывел заблудившегося во время бурана Гринева к постоялому двору. Вот замерзший Гринев входит в избу.

«— Где же вожатый?» — спросил я у Савельича.

«Здесь, ваше благородие»,— отвечал мне голос сверху. Я взглянул на полати и увидел черную бороду и два сверкающих глаза.

«Что, брат, прозяб?» — «Как не прозябнуть в одном худеньком армяке! Был тулуп, да что греха таить? заложил вечор у целовальника: мороз показался не велик»⁶. Уже в этом обращении брат — от дворянина к босяку, голяку — нарушаются социальные условности, классовая «субординация».

Люди, пережившие только что довольно неприятное, опасное приключение, чувствуют особую общность, вдруг объединившую их: все смертны, жизнь каждого хрупка, без различия званий и возраста,— все под Богом ходим... Однако нужно слово, нужно имя, чтобы этот особый дух общности воплотился, из голого субъективного чувства превратился бы в объективный факт совместного бытия. И Гринев находит это слово — в стихии обыденного русского языка знак пробы высших христианских добродетелей — брат, братство... И слово услышано. На приглашение к братству и ответ со-ответствующий: раскрылся сразу Пугачев, пожаловался: «что греха .таить? заложил вечор у целовальника»,— почти исповедался! — есть грех, мол, по страсти к выпивке и последнее с себя снимешь, а потом сам страдаешь... Гринев предлагает Пугачеву чай, а после, по просьбе последнего, и стакан вина. Но ниточка сочувствия, жалости, благодарности не обрывается на этом. Наутро Гринев еще раз благодарит Пугачева и хочет подарить ему полтину денег на водку. Прижимистый Савельич, верный страж барского добра, ропщет. Тогда Гринев приказывает отдать Пугачеву свой заячий тулуп. Савельич изумлен. И дело не только в том, что тулуп дорог. Подарок бессмыслен. С черствой прямотой человека, «знающего цену вещам» и «называющего вещи своими именами», Савельич открыто заявляет: «Зачем ему твой заячий тулуп? Он его пропьет, собака, в первом кабаке [подчеркнуто мной.— В. К.] »⁷. Да и не полезет этот юношеский тулуп на пугачевские «окаянные плечища»! И Савельич прав: тулуп трещит по швам, когда Пугачев надевает его... Однако пишет Пушкин: «Бродяга был чрезвычайно доволен моим подарком». Тут не в тулупе дело...

Тут впервые промелькнуло между офицером Гриневым и беглым казаком Пугачевым нечто иное... И помог этому, по контрасту, именно Савельич. Два отношения к человеку: для одного — «собака», «пьяница оголтелый», для другого — «брат»... И первое очень оскорбительно, в особенности потому, что и сам знаешь за собой грех («что греха таить? заложил вечор у целовальника...»). И правда в словах Савельича, и нет... И не оспаривает Пугачев правды слов Савельича — мол, пропьет «в первом кабаке» подаренный новый тулуп так же, как и старый: знает сам про себя, что слаб, страстен и подчас не отвечает за себя... Однако: «Это, старинушка, уж не твоя печаль,— сказал мой бродяга,— пропью ли я или нет. Его благородие мне жалует шубу со своего плеча: его на то барская воля...»⁸ Две правды: одна по-хамски тычет пальцем в греховную наготу другого, другая, все видя, как бы говорит: но ведь и он человек...⁹ И как важно, чтобы кто-то настоял на второй правде, когда так мало сил оспорить первую...

В благодарности Гринева не просто благодарность. Тут больше. Тут жалость, милосердие и... уважение. Уважение к человеку, к его достоинству. И человеку холодно. А человеку не должно быть холодно. Потому что он образ Божий. И если мы безразлично проходим мимо человека, которому холодно, то это, вообще говоря, кощунственно... Все это и почувствовал Пугачев. Потому так и радуется он подарку. Потому и такое теплое напутствие Гриневу: «Спасибо, ваше благородие! Награди вас Господь за вашу добродетель. Век не забуду ваших милостей»¹⁰.

И завязались между нашими героями таинственные отношения, где высший и низший едины, где нет ни господина, ни раба, ни эллина, ни иудея, ни мужчины, ни женщины, где враги — братья... Чем можно ответить на милость, на милосердие? Чем его измерить? — Только милосердием же. Причем оно, странным образом, оказывается как бы неизмеримым. Если нечто сделано не из корысти, не из расчета, не «баш на баш», а ради Бога, то ответное милосердие и один, и второй, и больше раз все как бы не может покрыть, оплатить первого... Странные свойства у милосердия: не от мира оно сего и приносит с собой все время законы мира горнего...¹¹.

И через все остальные встречи Гринева и Пугачева основной темой идет именно тема милосердия. При занятии Белогорской крепости Пугачев, узнав Гринева, тут же помиловал его, спас от смертной казни. Вечером в беседе наедине Пугачев говорит: «...я помиловал тебя за твою добродетель, за то, что ты оказал мне услугу, когда принужден я был скрываться от своих недругов»¹². Но сколь несоразмерны услуга и воздаяние: стакан вина, заячий тулуп и... жизнь, подаренная офицеру противного войска, с которым ведется беспощадная война! Что за правила мены? Каким странным законом управляется вдруг поведение Пугачева? — Законом неотмирным, законом горним, законом милосердия, который юродство для мира сего, но которого нет выше и благороднее в этом мире. Разглядел однажды Гринев человека в Пугачеве, обратился к этому внутреннему человеку и не может уже забыть этого Пугачев. Он просто вынужден помиловать Гринева, так как забыть, перечеркнуть то касание душ, которое было в первой встрече, значило бы самоубийственно уничтожить в самом себе нечто самое дорогое, самое святое... Потому что там, в этом молчаливом диалоге внутреннего человека с другим, личности с личностью, все мы едины, хотя и мыслим многое по-разному. Там — свет и любовь и — безмерная — переливается частично она и в этот сумеречный и жестокий мир жалостью и милосердием... Поэтому и в конце этого напряженного и драматичного диалога, в котором Пугачев приглашает Гринева присоединиться к восставшим, а Гринев, следуя совести своей и чести, отказывается — рискуя отчаянно! — в конце этого диалога такой примиряющий финал: «Так и быть,—- сказал он [Пугачев.— В. К.], ударяя меня по плечу.— Казнить так казнить, миловать так миловать. Ступай себе на все четыре стороны и делай что хочешь»¹³. Все

тягостные условия, все преграды, вся метафизическая теснота исторического существования преодолевается теми, кто прикоснулся истины общения в любящей, милосердной свободе.

Так и в третьей встрече: во всех перипетиях откровенного и рискованного диалога, который ведет с Пугачевым Гринев, направляет последнего — напоминает и обещает — опять милосердие, однажды — и навеки — соединившее их.

«— О чем, ваше благородие, изволил задуматься?

• Как не задуматься,— отвечал я ему.— Я офицер и дворянин; вчера еще дрался противу тебя, а сегодня еду с тобой в одной кибитке, и счастие всей моей жизни зависит от тебя.

• Что же? — спросил Пугачев.— Страшно тебе?

Я отвечал, что, быв однажды уже им помилован, я надеялся не только на его пощаду, но даже и на помощь.

• И ты прав, ей-богу, прав! — сказал самозванец.

• ...Ты видишь, что я не такой еще кровопийца, как говорит обо мне ваша братья»¹⁵.

Милосердие, однажды дарованное, питает надежду и потом в самых сложных обстоятельствах и, однажды содеянное, все время зовет к себе, как к себе самому — к своей лучшей, истинной ипостаси. Где жизнь — там и милосердие. И наоборот: милосердие — жизнетворно.

Пугачев не верит в помилование для себя, и в этом неверии уже начало смерти, пророчество о ней...

Гринев,— наоборот, сама вера, сама надежда в добрые начала, которые живы в душе Пугачева. «Ты мой благодетель. Доверши как начал: отпусти меня с бедной сиротою, куда нам Бог путь укажет. А мы, где бы ты ни был и что бы с тобой ни случилось, каждый день будем Бога молить о спасении грешной твоей души...»¹⁶ Кто же может устоять перед такой мольбой? Разве только уж очень одичавшее во зле сердце... Пушкинскому же Пугачеву, преступному и верующему, радостно возвращаться к себе милующему, к себе истинному. «Казалось, суровая душа Пугачева была тронута. «Ин быть по-твоему! — сказал он.— Казнить так казнить, жаловать так жаловать: таков мой обычай. Возьми себе свою красавицу; вези ее куда хочешь, и дай вам Бог любовь да совет!»¹⁷

И если возможны такие чудеса, то, кажется,— все возможно! Еще одно малое усилие верующего в милосердие — человека и Бога — сердца, и весь ужас, вся кровь и боль гражданской войны отступят, погаснут, как болезненный, горячечный сон... И этот враг, предводитель врагов, враг — друг перестанет быть врагом и навсегда уже будет только другом, может быть, самым дорогим: ведь он доказал свою верность в таких сложных обстоятельствах... Процитируем еще раз это замечательное место: «Не могу изъяснить то, что я чувствовал, расставаясь с этим ужасным человеком, извергом, злодеем для всех, кроме одного меня. Зачем не сказать истины? В эту минуту сильное сочувствие влекло меня к нему. Я пламенно желал вырвать его из среды злодеев, которыми он предводительствовал, и спасти его голову, пока еще было время»¹³. Но одного желания Гринева мало. Нужно, чтобы очень захотел и поверил в возможность милосердия и сам Пугачев...

Но если невозможно спасти от насильственной смерти, то пусть хоть будет она легкой и быстрой. Неотступно преследует Гринева мысль о его странном друге — враге, и в особенности после поимки последнего, с окончанием войны. «Но между тем странное чувство отравляло мою радость: мысль о злодее, обрызганном кровью стольких невинных жертв, и о казни, его ожидающей, тревожила меня поневоле: «Емеля, Емеля! — думал я с досадою,— зачем не наткнулся ты на штык или не подвернулся под картечь? Лучше ничего не мог бы ты придумать». Что прикажете делать: мысль о нем неразлучно была во мне с мыслию о пощаде, данной мне им в одну из ужасных минут его жизни, и об избавлении моей невесты из рук гнусного Швабрина»'⁵. И обратно: мысль о милосердии и сочувствии, которое проявил Пугачев, неотступно возвращают Гринева к мысли о нем, но не как самозванце, не как атамане бунтовщиков, а как о том внутреннем человеке, открытом влиянию добрых сил, не желающем — как это ни странно — ив глазах людей быть кровопийцей... Что прикажете делать? — повторим мы вслед за Пушкиным,— если так уж мы соделаны, что никакие наши грехи и преступления не способны до конца извратить и стереть образ Божий в душе человеческой, и, пока жив человек, остается в любящем и верующем сердце надежда на спасение…

Итак, в чем же состоит смысл повести? Мы можем теперь сформулировать его следующим образом: взаимоотношение человека с человеком во всей полноте исторических и нравственных детерминаций перед лицом Истины, перед лицом Бога. Особая драматичность и острота этих отношений обусловлена тем, что субъектами их являются две противоположно ориентированные личности: один — нравственные законы «преступить сумевший», другой — твердо держащийся чести и совести. И основным, решающим модусом этих взаимоотношений — нравственной идеей, направляющей все повествование,— является милосердие (caritas]) — та кардинальная христианская добродетель, центральное положение которой в русской культуре было Пушкиным глубоко осознано и гениально изображено.

По степени авторской сознательности в изображении темы милосердия повесть «Капитанская дочка» является одним из самых христианских произведений в мировой литературе.

Именно от «Капитанской дочки», как было уже отмечено, идет в русской литературе традиция проникновенных диалогов «святых и преступников», стоящих «в беспредельности» — перед лицом Бога.

Божью правду в мире — путь милосердия — оттеняет в повести мирская правда, путь мести, путь немилосердия. Мы уже разбирали оценки поведению Гринева со стороны сообщников Пугачева и со стороны официально-государственной (суд). Вся история Швабрина от начала и до конца представляет собой также, по контрасту с главной темой повести, историю бессильной злобы, зависти, неспособности простить. Отвергнутый Марьей Ивановной, неспособный смириться, он вступает на путь Каина, путь насилия, предательства, мести. Пушкин ясно показывает, что этот путь не только ведет его героя к гибели физической, но — что бесконечно хуже — есть путь дегенерации нравственной, путь духовного самоубийства.

Старательно подбирает Пушкин иллюстрации основной темы повести.

Этому служит и история изувеченного башкирца. Он был пойман в Белогорской крепости как лазутчик, подосланный Пугачевым для распространения листовок, подбивающих казаков к бунту. Комендант крепости Иван Кузмич Миронов начинает его допрашивать, но башкирец ничего не отвечает.

«— Якши,— сказал комендант,— ты у меня заговоришь. Ребята! сымите- ка с него дурацкий полосатый халат да выстрочите ему спину. Смотри ж, Юлай: хорошенько его!

Два инвалида стали башкирца раздевать. Лицо несчастного изобразило беспокойство. Он оглядывался на все стороны, как зверек, пойманный детьми. Когда ж один из инвалидов взял его на руки и, положив их себе около шеи, поднял старика на свои плечи, а Юлай взял плеть и замахнулся,— тогда башкирец застонал слабым, умоляющим голосом и, кивая головою, открыл рот, в котором вместо языка шевелился короткий обрубок»²⁰. Эта сцена нужна Пушкину не только для осуждения жестокого старого обычая пытать при допросе. Замысел его глубже. Вот Белогорская крепость взята повстанцами Пугачева. Среди них и убежавший

ранее башкирец. Пугачев приказывает повесить коменданта крепости Миронова. Скупыми, лаконичными фразами отмечает Пушкин всю драму «встреч и узнаваний» этих двух людей — изувеченного при подавлении прошлого восстания безымянного башкирца и капитана Миронова: «Несколько казаков подхватили старого капитана и потащили к виселице. На ее перекладине очутился верхом изувеченный башкирец, которого допрашивали еще накануне. Он держал в руке веревку, и через минуту увидел я бедного Ивана Кузмича, вздернутого на воздух»²¹. Мир, лежащий во зле, идет своими путями, путями мести и немилосердпя. «Око за око, зуб за зуб» — вот древний его закон.

Для выявления все той же темы милосердия служит и история урядника Максимыча. Фигура хотя и скупо обрисованная, но сложная и неоднозначная²². Максимычу еще до приступа Белогорской крепости не слишком доверяет комендант Миронов. Максимыч тайно встречается с Пугачевым. После разоблачения его в Белогорской крепости сажают под арест, но он бежит. Вместе с Пугачевым входит в крепость. Именно Максимыч указывает Пугачеву, кто комендант крепости. И вот, когда Гринев и Савельич, отпущенные Пугачевым, бредут по дороге, уводящей их от крепости, происходит первая личная встреча, личное касание Гринева и Максимыча.

«Я шел, занятый своими размышлениями, как вдруг услышал за собою конский топот. Оглянулся; вижу: из крепости скачет казак, держа башкирскую лошадь в поводья и делая издали мне знаки. Я остановился и вскоре узнал нашего урядника. Он, подскакав, слез с своей лошади и сказал, отдавая мне поводья другой: «Ваше благородие! Отец наш вам жалует лошадь и шубу с своего плеча (к седлу привязан был овчинный тулуп). Да еще,— примолвил, запинаясь, урядник,— жалует он вам... полтину денег... да я растерял се дорогою; простите великодушно». Савельич посмотрел на него косо и проворчал: «Растерял дорогою! А что же у тебя побрякивает за пазухой? Бессовестный!» — «Что у меня за пазухой-то побрякивает? — возразил урядник, нимало не смутясь.— Бог с тобою, старинушка! Это бренчит уздечка, а не полтина».— «Добро,— сказал я, прерывая спор.— Благодари от меня того, кто тебя прислал; а растерянную полтину постарайся подобрать на возвратном пути и возьми себе на водку».— «Очень благодарен, ваше благородие,— отвечал он, поворачивая свою лошадь,— вечно за вас буду Бога молить». При сих словах он поскакал назад, держась одной рукою за пазуху, и через минуту он скрылся из виду»²³. И именно этот Максимыч во время схватки под Оренбургом — Гринев — на стороне защитников города, Максимыч — на противоположной стороне, среди нападающих казаков Пугачева,— передает Гриневу письмо из Белогорской крепости от Марьи Ивановны. Встреча их отмечена у Пушкина какой-то удивительной теплотой. Вот она буквально, встреча во время боя двух солдат враждебных армий: «Однажды, когда удалось нам как-то рассеять и прогнать довольно густую толпу, наехал я на казака, отставшего от своих товарищей; я готов был уже ударить его своею турецкою саблею, как вдруг он снял шапку и закричал:

• Здравствуйте, Петр Андреич! Как вас Бог милует?

Я взглянул и узнал нашего урядника. Я несказанно ему обрадовался.

• Здравствуй, Максимыч,— сказал я ему.—Давно ли из Белогорской?

• Недавно, батюшка Петр Андреич; только вчера воротился. У меня

есть к вам письмецо.

— Где ж оно? — вскричал я, весь так и вспыхнув.

• Со мною,— отвечал Максимыч, положив руку за пазуху.— Я обещался Палаше уж как-нибудь да вам доставить.— Тут он подал мне сложенную бумажку и тотчас ускакал»²¹. Конечно, за Максимычем мы чувствуем Палашу, «девку бойкую, которая и урядника заставляет плясать по своей дудке»²⁵, служанку Марьи Ивановны. Но тем не менее присутствует в отношениях урядника и Гринева уже и некое личное начало — может быть, в особой доброжелательности тона,— никак не сводимое только к внешним обстоятельствам. Откуда оно? — Из того же источника, из которого произошли и отношения Гринева с Пугачевым. Простил Гринев Максимычу украденную полтину денег, безо всякого расчета простил, по чистому милосердию, и, странным образом, именно эта уступка, потеря на внешнем, материальном уровне существования оказывается приобретением на уровне духовном. Именно это задело Максимыча за душу и произошло со-бытие: одна личность, вдруг вырвавшись из трагической и кровавой суеты обыденности, предстала лицом к лицу другой. Смотря в глаза, все понимая, простил... Значит, как бы сказал: да, ты, конечно, не прав, но всяк человек слаб, а знаю, тем не менее, верю, что способен ты и на хорошее. И вот эта вера в человека, в милосердии заключенная, и задела, наверное, сердце Максимыча... И вспоминаются евангельские слова: «Пойдите научитесь, что значит: «милости хочу, а не жертвы»? Ибо Я пришел призвать не праведников, но грешников к покаянию»²⁰.

И начинаются чудеса. Бывший урядник Максимыч, предатель, вор, по всему видно, человек «тертый», коварный и хитрый, начинает вдруг носить любовные записки через линию фронта к офицеру враждебной армии... И из той же за пазухи, в которую ушла украденная полтина, чудесным образом появляется столь долгожданное, столь дорогое письмо любимой...²⁷.

Все в повести полно милосердием. Сама любовь Петра Андреевича Гринева и Марьи Ивановны Мироновой также в основном любовь — милосердие. Не любовь-страсть, не отношения рыцаря и дамы, не любовь-восхищение — снизу вверх, а сверху вниз, христианская любовь-милосердие, жаление — русская любовь по преимуществу... Любит и слезно жалеет Марью Ивановну, сироту, у которой не осталось никого близкого в целом мире, Гринев. Любит и спасает своего рыцаря от ужасной участи бесчестия Марья Ивановна. Она нарисована в повести, на наш взгляд, достаточно условно. Но подчеркнуты основные христианские добродетели: верность, благодарность, жертвенность, послушание, способность крепко любить.

Довольно устойчива в «Капитанской дочке» тема милосердия к врагу (к Швабрину). После дуэли Гринев, умиротворенный взаимностью Марьи Ивановны, прощает Швабрину все его оскорбления, и они примиряются. «Я слишком был счастлив, чтоб хранить в сердце чувство неприязненное. Я стал просить за Швабрина, и добрый комендант, с согласия своей супруги, решился его освободить. Швабрин пришел ко мне; он изъявил глубокое сожаление о том, что случилось между нами; признался, что был кругом виноват, и просил меня забыть о прошедшем. Будучи от природы не злопамятен, я искренно простил ему и нашу ссору и рану, мною от него полученную. В клевете его видел я досаду оскорбленного самолюбия и отвергнутой любви и великодушно извинял своего несчастного соперника»²³. В Белогорской крепости, вырвав с помощью Пугачева Марью Ивановну из рук Швабрина, Гринев имеет достаточно оснований, чтобы ненавидеть изменника и насильника. Однако вот как кончается глава «Сирота». Напутствуемые доброй попадьей Гринев со своей любимой отбывают из крепости. «Мы поехали. У окошка комендантского дома я увидел стоящего Швабрина. Лицо его изображало мрачную злобу. Я не хотел торжествовать над уничтоженным врагом и обратил глаза в другую сторону». Торжествовать над уничтоженным врагом согласно христианской морали, которой руководствуется Гринев, стыдно. Так как, пока жив человек, Бог надеется на него, на eго исправление. Следует тем более надеяться и человеку. А устраивать «пир победителей» над поверженным противником есть все то же хамство, самоуверенное, дебелое... Потому и отворачивается Гринев. И в этом опять милосердие целомудренной души²⁹.

. Наконец на суде Швабрин оказывается главным — и, собственно, единственным — обвинителем Гринева. Швабрин возводит на Гринева сознательную и чудовищную клевету, грозящую последнему самым худшим. Интересна реакция Гринева. «Генерал велел нас вывести. Мы вышли вместе. Я спокойно взглянул на Швабрина, но не сказал ему ни слова. Он усмехнулся злобной усмешкою и, приподняв свои цепи, опередил меня и ускорил свои шаги»³⁰. Где-то слова уже бессильны... И не только слова, но и любые жесты, грозящие ли, осуждающие ли. Так глубоко может отравить зло человеческую душу... И так важно здесь противопоставить болезни зла спокойный, трезвый взгляд, воспаленной страстности злодейства — бесстрастие целомудрия. Последнее уже самим благородством своей сдержанности укоряет и осуждает сильнее всяких слов... И может быть,— Бог знает! — этот спокойный человеческий взгляд сможет послужить опорой мятущейся, одержимой, потерявшей себя преступной душе, поможет остановиться и не упасть в последнюю геенскую бездну отчаяния...

Реабилитация Гринева есть также следствие милосердия. Не закон, не формальное судоразбирательство спасают его от позора (и смертной казни), а именное повеление императрицы. По повести, конечно, Екатерина II решается на помилование только после того, как узнает от Марьи Ивановны все обстоятельства дела. По видимости, правда, справедливость, законность побеждают. Однако концовкой своей повести Пушкин как бы стремится нас убедить, что общепринятое судопроизводство по самой своей природе неспособно решать вопрос о виновности в таких деликатных обстоятельствах. Именно поэтому, собственно, Гринев и отказывается на суде рассказывать о роли своей невесты в его истории!.. Нужен человек, нужна живая человеческая личность, нужны правда и милость зараз, чтобы решать такие тонкие вопросы (которые на самом деле на каждом шагу...). Одной справедливости недостаточно, нужно — необходимо! — и милосердие... И здесь Пушкин высказывает, конечно, глубоко христианский, с одной стороны, и с другой — специфически русский — со всеми его плюсами и минусами — взгляд на правосудие.

Милость, обретенная Гриневым, как ни нечаянна она сама по себе, есть тем не менее милость ожидаемая, милость взыскуемая. Весь природно-нравственный универсум, в котором ощущает себя Гринев (и разделяющая эти взгляды его невеста), есть космос, управляемый милосердным Провидением, космос, в котором сбывается совет «Стучите, и вам отворят...»³¹ Со знанием и тактом воспитанного в православии человека дает Пушкин описание поведения Гринева в тюрьме. «Гусары сдали меня караульному офицеру. Он велел кликнуть кузнеца. Надели мне на ноги цепь и заковали ее наглухо. Потом отвели меня в тюрьму и оставили одного в тесной и темной конурке с одними голыми стенами и с окошечком, загороженным железною решеткою.

Таковое начало не предвещало мне ничего доброго. Однако ж я не терял ни бодрости, ни надежды. Я прибегнул к утешению всех скорбящих и, впервые вкусив сладость молитвы, излиянной из чистого, но растерзанного сердца, спокойно заснул, не заботясь о том, что со мною будет»³². В этой спокойной резиньяции, в этой надежде на лучшее — отражение существеннейших мировоззренческих представлений позднего Пушкина. Happy end «Капитанской дочки» — не слащавая подачка читателю «романтической повести», а логическое следствие целостной мировоззренческой позиции, утверждающей, что мир, история имеют свой смысл, что мир, «лежащий во зле», стоит на добре.

Помилование Гринева происходит в два этапа. Сначала, еще до поездки Марьи Ивановны в Петербург, Екатерина II «из уважения к заслугам и

преклонным годам отца» заменяет Гриневу смертную казнь на вечное поселение в Сибири. Затем, после разговора с Марьей Ивановной, императрица, убежденная теперь в невиновности Гринева, избавляет последнего и от ссылки. Здесь опять всплывает тема чести. Важно то, что честь Гринева восстанавливается через помилование. В ценностной иерархии, на которую ориентирована «Капитанская дочка», честь — не автономная, не самодостаточная ценность. Она зависит от милосердия как от человеческого, так и в широком смысле от Божьего. Этот момент мы уже отмечали выше. Но важно подчеркнуть и необходимость чести в этической иерархии «Капитанской дочки». Речь идет не просто о верности сословным предрассудкам, а об особой онтологии чести. Милосердие исходит от личности и направлено, собственно, только к ней (животным, например, подобает жалость, а не милосердие). С точки зрения милосердия, любви все личности равны. Милосердие как бы растворяет все физические, социальные, психологические различия и детерминанты. Любить должно всех, и даже, как учит Евангелие, врагов. Однако здесь возможно уклонение. Христианская любовь не есть безответственное всепрощение. Любить — не значит согласиться с неправдой любимого, простить — не значит оправдать преступление. Пушкин глубоко чувствовал и гениально изобразил эту трезвость христианского милосердия. Если стихия милосердия растворяет все грани, делает все проницаемым, все «своим», наполняет все солнечным светом Царства Божьего, «которое внутри нас», то честь трезво напоминает о естественных условиях существования, которых нам не отменить одним желанием, и конкретно об исторически сложившихся социальных структурах, в которых своя — относительная — правда. За темой милосердие — честь стоит тема Царство Божие — Царство земное, государство ⁴. Пушкин в повести дает именно ту трактовку этой темы, которая характерна для всей тысячелетней русской истории.

Честь не просто подчинена у Пушкина милосердию (любви, совести), находя в последнем освящение и поддержку себе. Честь в некотором смысле и необходима для милосердия, как дающая последнему возможность, «пространство» для его проявления. Милосердие освящает честь, честь же дает милосердию конкретность, историчность. Всякое наличное неравенство и социальные нормативы суть как бы «материал» для милосердия. Милосердие, совесть не насилуют — как мы уже говорили — честь, а внутренне облагораживают, преображают и поддерживают ее. Но быть милосердным понимается в повести не пиетистски, не сектантски — в духе мечтательного и безответственного «все люди равны» или «все люди добрые», а традиционно православно: милосердие должно быть «зрячим», должно трезво учитывать реалии мира, все трагические его противоречия. Путь милосердия — не путь благодушного и в основе своей нигилистически-безраз- личного всепрощения, а путь жертвенного самоотвержения, путь христианского подвига.

Пушкин «Капитанской дочки» представляется нам не просто мастером- художником, но и очень мудрым человеком с глубоким нравственным опытом. В повести Пушкин сумел поставить важнейшую проблему — проблему свободы, проблему самоопределения человеческой свободы, сыгравшую в дальнейшем решающую роль в творчестве Достоевского и, можно с уверенностью сказать, ставшую центральной проблемой философии человека в XX столетии. Но Пушкин дал и свой ответ на поставленный вопрос. Ответ этот обусловлен глубокой рецепцией традиционной православной духовности, истинным возвращением Пушкина к корням национальной культуры. При обсуждении темы «Пушкин и христианство» важны не только исторические свидетельства о посещениях поэтом монастырей России или о его штудиях «Четьи-Миней», но, может быть, более всего, само содержание его произведений, в особенности последних. Не на исторические события сами по себе, не на психологические характеристики героев — главное внимание автора «Капитанской дочки» направлено иа открытие внутреннего человека в человеке, в глубине своей свободы перед лицом Бога и другого человека, решающего последние «проклятые» вопросы³⁵. Проникновенные диалоги главных героев повести представляют собой историю поисков той соборной истины, которая служит одновременно и истинности мерилом, оценкой человеку и событиям, и путем спасения... И ключом к этому царству истины выступает у Пушкина тема милосердия.

Милосердие... Нередко требуется только лишь простить, без выгод и вынуждения… Милосердие выступает главенствующим представителем человеческой свободы. Для него не нужно причины; врываясь в мир, где все причинно обусловлено, этот акт свободы сам начинает новую причинную цепь, как учил нас философ Кант. Поэтому любой акт милосердия есть весть о другом — высшем — мире, есть кусочек высшего мира в нашей земной юдоли... И это присутствие иной высшей реальности мы ясно чувствуем: смолкают грохот и суета страстной земной жизни, спускаются на нас мир, тишина и прохлада, и в этом «хладе тонком» чувствуем мы присутствие самого Бога и одновременно познаем свое предназначение к высшей жизни...

Заканчивая в 1824 году, в период глубоко духовного кризиса, «Цыган», Пушкин написал:

И всюду страсти роковые,

И от судеб защиты нет.

Как жить в этом мире ожесточеннейших страстей, гнездящихся в твоем же собственном сердце, как спастись от неизбежной, беспощадной судьбы, творимой этими страстями?.. Через 12 лет в «Капитанской дочке» во всех чудесных поворотах ее действия, в сосредоточенной и благостной тишине ее диалогов, в таинственной всепокоряющей силе такого хрупкого, такого неотмирного чувства — милосердия — как будто найден ответ... Как будто звучит евангельское: познайти истину, и истина сделает вас свободными³⁰.

. Примечания

¹А. С. Пушкин в передаче А. Г. Хомутовой. См., например: Вере- саев В. В. Пушкин в жизни.— Минск: Мастацкая лггература, 1-986.— С. 24.

² П у ш к и н А. С. Собр. соч.: В 10 т.— М., 1975.— Т. 5.— С. 280. (В дальнейшем мы ссылаемся да это издание так: П. А. С., затем — страница.)

³Там же.— С. 344.

Отношения Пушкина к революционным переворотам прочитывается довольно однозначно и в его изображении бунтующих крестьян. Вот Гринев приближается к восставшей деревне («Пропущенная глава»): «Лошади мчались во весь дух. Вдруг посереди улицы ямщик начал их удерживать. «Что такое?» — спросил я с нетерпением. «Застава, барин»,— отвечал ямщик, с трудом останови разъяренных своих коней. В самом деле, я увидел рогатку и караульного с дубиною. Мужик подошел ко мне и снял шляпу, спрашивая пашпорту. «Что это значит? — спросил я его,— зачем здесь рогатка? Кого ты караулишь?» — «Да мы, батюшка, бунтуем»,— отвечал он, почесываясь [подчеркнуто мной.— В. К.]» (Цит. соч., с. 337). Вся оценка вложена в одну фразу, почти в одно слово... А вот, после усмирения бунта в этой деревне, крестьяне пришли к помещику каяться: «На другой день доложили батюшке [отцу Гринева.— В. К.\, что крестьяне явились на барский двор с повинною. Батюшка вышел к ним на крыльцо. При его появлении мужики стали на колени.

— Ну что, дураки,— сказал он им,— зачем вы вздумали бунтовать?

• Виноваты, государь ты наш,— отвечали они в голос.

• То-то, виноваты. Напроказят, да и сами не рады.

Прощаю вас для радости, что Бог привел мне свидеться с сыном Петром Андреичем. Ну, добро: повинную голову меч не сечет. Виноваты! Конечно, виноваты. Бог дал вёдро, пора бы сено убрать; а вы, дурачье, целые три дня что делали? Староста! Нарядить поголовно на сенокос; да смотри, рыжая бестия, чтоб у меня к Ильину дню все сено было в копнах. Убирайтесь.

Мужики поклонились и пошли на барщину как ни в чем не бывало [подчеркнуто мной.— В. К.\».

4. О чудесных обстоятельствах, помешавших Пушкину приехать из Михайловского в Петербург прямо накануне выступления декабристов, см., например, воспоминания В. И. Даля в кн.: А. С. Пушкин в воспоминаниях современников: В 2 т.— М., 1985,— Т. г.— С. 263—264.

5. И поэту прежде всего. Через все творчество Пушкина идет драматическая «тяжба» поэта и профана (во всем диапазоне его воплощений — от нагловатого глупца до подлой и коварной черни), к которому так или иначе обречен обращаться поэт. И вывод Пушкина, весь опыт его гения, все говорит об одном: не должно у-кижать божественного глагола, пусть лучше не поймут — и осудят, чем понизят до обывательского уровня и извратят. Об этом и «Поэт и толпа» (1828).

...Не для житейского воленья,

Не для корысти, не для битв,

Мы рождены для вдохновенья,

Для звуков сладких и молитв.

Об этом и «Поэту» (1830):

Поэт! не дорожи любовию народной,

Восторженных похвал пройдет минутный шум;

Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,

Но ты останься тверд спокоен и угрюм.

Ты сам свой высший суд...

4. этом и в подводящем итог всему творческому пути стихотворении 1836 года «Я памятник себе воздвиг...»:

...Веленью Божию, о муза, будь послушна,

Обиды не страшась, не требуя венца,

Хвалу и клевету приемли равнодушно И не оспоривай глупца.

6. П. А. С.— С. 251.

7. Там же.— С. 253.

8. Там же.

9. В смысле исходном: в смысле библейской притчи о Хаме и отце его Ное.

10. П. А. С.— С. 253.

11. Ср. Ев. от Иоанна, 3, 34: «...Ибо не мерою дает Бог Духа».

12. П. А. С.— С. 293.

13. П. А. С.— 294.

14. Там же.— С. 313

15. П. А. С.— С. 313.

¹⁰ Там же,— С. 317.

17. Там же.

18. П. А. С.— С. 319.

19. Там же.— С. 325.

20. П. А. С.— С. 279.

21. Там же.— С. 286.

22. Как и вся казацкая среда того времени — и защищавшая дальние рубежи государства, и служившая питательной почвой для бунтов, подобных пуга