Слово о Дале

1. Владимир Иванович Даль родился 10-го ноября 1801 года в местечке Лугань Славяносербского уезда Екатеринославской губернии. Отец его в то же время служил врачом при Луганском казенном литейном заводе.

Иоганн Даль, родом датчанин, в ранней молодости уехал в Германию и там в одном университете прошел курс наук богословского факультета. Он сделался замечательным лингвистом. Кроме греческого и латинского и многих новых европейских языков, он в совершенстве изучил язык еврейский. Известность Даля как лингвиста достигла императрицы Екатерины II, и она вызвала его в Петербург на должность библиотекаря. Здесь Иоганн Даль увидел, что протестантское богословие и знание древних и новых языков не дадут ему хлеба, а потому отправился в Иену, прошел курс врачебного факультета и возвратился в Россию с дипломом на степень доктора медицины. В Петербурге женился он на Марии Фрейтаг, дочери служившего в ломбарде чиновника. Мать ее, бабушка Владимира Ивановича, Марья Ивановна Фрейтаг, занималась русскою литературой. Она переводила на русский язык Геснера и ИфландаЬ Влияние бабушки не осталось бесследным для Владимира Ивановича Даля. С матерью говорил он по-русски, а поминая бабушку, как только выучился читать, стал читать ее переводы, а с ними и другие русские книги. Таким образом, чтение на русском языке было первым его чтением.

2. Летом 1814 года, когда Владимиру Далю было тринадцать с половиной лет, его отвезли учиться в Морской кадетский корпус.

«Что скажу я о воспитании в корпусе? — говорит Владимир Иванович в автобиографической записке. — 0 нем в памяти остались одни розги, так называемые дежурства, где дневал и ночевал барабанщик со скамейкою, назначенною для этой потехи. Трудно ныне поверить, что не было другого исправительного наказания против ошибки, шалости, лени и даже в случае простой бессмысленной досады любого из числа двадцати пяти офицеров. Расскажу несколько случаев, которых я был свидетелем. По обычным преданиям, кадеты сообща устраивали в огромной обеденной зале в Новый год иллюминации, ставили раскрашенные и промасленные бумажные саженные пирамиды, освещенные огарками внутри. Какого труда и заботы дело это стоило, особенно потому, что оно должно было делаться тайно! Дети прятались для этого на чердаке и других малодоступных местах, расписывая, под охраной выставленных махальных, бумажные листы вензелями начальников своих и наклеивали на лучинные пирамиды. Об этом, конечно, знали вес офицеры, но не менее того как всякая без изъятия забава или занятие, кроме научного, были запрещены, то в 1816 году офицер — 1 -й роты Миллер своими руками, в умывалке 1 -й роты, изломал в щепы и изорвал в клочки изготовленные к Новому году пирамиды. Не без слез, конечно, изготовлены были взамен вторые, гораздо меньшие, а впоследствии, на самой иллюминации и маскараде, сами офицеры, прохаживаясь по зале, любовались картинными вензелями своими на пирамидах, будто ни в чем не бывало.

3. Другой пример. Директор наш, дряхлейший адмирал Карцев, выживший уже из лет, заметил, в сумерках, что кадеты расчистили себе на дворе каток и катаются, немногие на коньках, другие скользя на подошвах, приказал купить и раздать на каждую роту по десяти пар коньков. Казалось бы, затруднение и самое запрещение этим было устранено, и раздачу коньков нельзя было принять иначе как за поощрение, а между тем, если кадет ловили па такой забаве, которая считалась в числе шалостей, если они не успевали скрыться через бесконечно длинные галереи, то их непременно секли. Иногда нельзя было не подумать, что люди эти не в своем уме.

То же можно сказать о лейтенанте Калугине . Всякого кадета, который смел при нем смеяться, он допрашивал под розгами: "О чем ты смеешься?", вероятно, подозревая, что смеются над ним. Последствия такого воспитания очевидны. Не было того порока, который бы не входил в обиход кадетской жизни. Это было тем тяжелее, что о самой возможности такой жизни и не слыхивали дома...

4. По свидетельству товарища Даля по Морскому корпусу Д.И.Завалишина, Владимир Иванович еще будучи кадетом занимался литературой. Он писал стихи и тогда уже в своих сочинениях старался избегать иностранных слов и несвойственных русской речи выражений и оборотов.

5. Марта 2-го 1819 года В.И.Даль выпущен из Морского корпуса мичманом в Черноморский флот, двенадцатым по старшинству из 86. Через несколько дней он оставил Петербург. Ему было тогда 17 лет и четыре месяца.

6. Морозным вечером, в марте 1819 года, по дороге из Петербурга в Москву, тогда еще не только не железной, но и не каменной, на паре почтовых лошадей, ехал молоденький мичман. Мичманская одежда, с иголочки, плохо его грела. Молоденький мичман жался на санях. Ямщик поглядел на небо и в утешение продрогшему до костей моряку указал на пасмурневшее небо — верный признак перемены к теплу.

— Замолаживает! — сказал он.

По-русски сказано, а мичману слово ямщика не было не понятно.

— Как замолаживает? — спросил он.

Ямщик объяснил значение незнакомого мичману слова. А тот, несмотря на мороз, выхватил из кармана записную книжку и окоченевшими руками пишет;

«Замолаживать — иначе пасмурнеть — в Новгородской губернии значит заволакиваться тучками, говоря о небе, клониться к ненастью»...

Эти строки, написанные на морозе 1819 года (они сохранились у Даля), были зародышем того колоссального труда, который ученому миру известен под названием Толкового словаря живого великорусского языка. С тех пор с каждым днем книжка пополнялась. Записывались областные слова, особенные обороты народной речи, пословицы, поговорки, прибаутки. Лет через десять книжка превратилась в несколько толстых увесистых тетрадей, исписанных мелким, бисерным почерком Даля.

7. Чтобы показать, до какой степени Даль изучил местные говоры, достаточно рассказать следующее: Владимир Иванович не любил бывать в больших обществах, на балах, вечерах и обедах, но, находясь на службе, иногда должен был являться на официальных обедах и т.п. Однажды он был на таком обеде в загородном доме. Приехав по некоторому недоразумению на дачу рано, он застал хозяев еще в суете и хлопотах. Дело было летом. Чтобы не мешать хозяевам, он вышел в палисадник, а тут за решетчатым забором собралось несколько нищих и сборщиков на церковное строение. Впереди всех стоял белокурый, чистотелый монах с книжкою в черном чехле с нашитым желтым крестом. К нему обратился Даль.

— Какого, батюшка, монастыря?

— Соловецкого, родненький, — отвечал монах.

— Из Ярославской губернии? — сказал Даль, зная, что «родимый», «родненький» одно из любимых слов ярославского простолюдина.

Монах смутился и поникшим голосом ответил:

— Нету-ти, родненький, тамо-ди в Соловецком живу.

— Да еще из Ростовского уезда, — сказал Владимир Иванович. Монах повалился в ноги...

— Не погубите!..

Оказалось, что это был беглый солдат, отданный в рекруты из Ростовского уезда и скрывавшийся под видом соловецкого монаха.

8. По окончании польской кампании Владимир Иванович поступил ординатором в Петербургский военно-сухопутный госпиталь. Здесь он трудился неутомимо и вскоре приобрел известность замечательного хирурга, особенно же окулиста. <.„> Замечательно, что у него левая рука была развита настолько же, как и правая. Он мог левою рукой и писать, и делать, все, что угодно, как правою. Такая счастливая способность особенно пригодна была для него как оператора. Самые знаменитые операторы приглашали Даля в тех случаях, когда операцию можно было сделать ловчее и удобнее левою рукой.

9. В это время В.И.Даль вступил уже в дружеские отношения ко многим из лучших писателей того времени. Еще в Дсрпте Даль познакомился с Жуковским. В Петербурге это знакомство перешло в тесную дружбу. Дружба с Жуковским сделала Даля другом Пушкина, сблизила его Дельвигом, Крыловым. Возвратясь из Польши и распростясь с медициной, он совершенно выступил на литературное поприще. Начал он русскими сказками. «Не сказки сами по себе были мне важны, — писал он впоследствии, — а русское слово, которое у нас в таком загоне, что ему нельзя было показаться в люди без особого предлога и повода — сказка послужила предлогом. Я задал себе задачу познакомить земляков своих сколько-нибудь с народным языком и говором, которому открывался такой вольный разгул и широкий простор в народной сказке».

10. Первые сказки в числе пяти Даль издал в 1833 году, назвав себя Казаком Луганским, потому что родился в казачьей земле, в местечке Лугань <...>. Они встречены были с восторгом всеми лучшими писателями того времени; особенно Пушкин был от них в восхищении. Под влиянием первого пятка сказок Казака Луганского он написал свою лучшую сказку « О рыбаке и золотой рыбке» и подарил Владимиру Ивановичу ее в рукописи с надписью: «Твоя от твоих! Сказочнику Казаку Луганскому, сказочник Александр Пушкин». <...>

11. В то время, когда все было поражено преждевременною и столь печальною гибелью Пушкина, когда все, знавшие и не знавшие его лично, самые даже иностранцы толпились в передней умиравшего и по набережной Мойки узнавать о ходе болезни, Даль все трое суток мучений Пушкина ни на минуту не оставлял его страдальческого ложа. Последние слова князя русских писателей были обращены к Далю... Даль принял последний вздох дорогого всей России человека... Даль закрыл померкшие очи закатившегося солнца русской поэзии.

12. Известно, что Пушкин был несколько суеверен. Он носил на большом пальце перстень с изумрудом, называя его своим талисманом, и никогда не скидал его, говоря друзьям, что если он снимет этот перстень хоть на минуту, божественный дар поэзии его покинет... Когда Пушкин узнал, что нет надежды, что должно ему умереть, он скинул перстень и надел его на руку Даля. Этот перстень Владимир Иванович носил до смерти на той руке, которая написала Словарь живого великорусского языка... Незадолго до смерти Пушкин услыхал от Даля, что шкурка, которую ежегодно сбрасывают с себя змеи, называется по-русски выползина. Ему очень поправилось это слово, и наш великий поэт среди шуток, с грустью сказал Далю: «Да, вот мы пишем, зовемся тоже писателями, а половины русских слов не знаем!.. Какие мы писатели? Горе, а не писатели! Зато по-французски так нас взять — мастера!». На другой день Пушкин пришел к Далю в новом сюртуке. «Какова выползина! — сказал он, смеясь своим веселым, звонким, искренним смехом. — Ну из этой выползины я не скоро выползу. В этой выползине я такое напишу, что и ты не охаешь, не отыщешь ни одной французятипы». Что в эти минуты занимало мысли великого поэта, это скрыла от нас тайна смерти: через несколько дней Пушкина не стало. Случилось же так, что Пушкин был ранен в этом самом сюртуке. И когда в предсмертной борьбе отдал он Далю свой талисман, дрожащим, прерывающимся голосом примолвил: «Выползину тоже возьми себе». Этот сюртук с дырою от пули на правой поле долго хранился у Даля.

13. К восьми годам (с 1833 по 1841) пребывания Владимира Ивановича в Оренбургском крае относится большая часть его повестей и рассказов. К этому же периоду времени должно отнести и главнейшее пополнение запасов его для словаря, и собрание народных сказок, пословиц и песен. После Первого пятка Казак Луганский продолжал свои сказки. Лучшие того времени журналы дорожили честью украшать свои страницы произведениями Даля. <..,> Наряду со сказками, начал он писать и повести из русского быта.

14. В восемь лет жизни в Оренбургском крае Владимир Иванович изъездил его весь из конца в конец, вдоль и поперек. Он не раз езжал с В.А.Перовским по обеим сторонам Урала. Он сопровождал царствующего Государя Императора, обозревавшего в 1837 году Оренбургский край. Он сделал известный Хивинский поход 1837—1840 годов и оставил верное изображение его в любопытных письмах к родным и знакомым, напечатанных лет шесть тому назад в Русском архиве. Даль был всегда скромен и до крайности осторожен. Ни одним словом не упомянул он в этих письмах, ничем не выдал настоящего виновника неудачи тогдашнего похода в Хиву, но всегда и всем говаривал впоследствии, что виновником неудачи был командир кавалерии, злобный на Россию поляк, генерал Циолковский. Воспользовавшись прямодушием Перовского, он своими распоряжениями умышленно погубил в снежной степи всех до единого 12000 верблюдов.

15. В самом конце 1859 года Владимир Иванович переехал в Москву. Из Нижнего В.И.Даль привез Словарь, окончательно обработанный до буквы П. В Москве недуги Даля усилились, а он работал, работал неутомимо, иногда до обмороков. Он часто, бывало, говаривал: «Ах, дожить бы до конца Словаря! Спустить бы корабль на воду, отдать бы Богу на руки!» Желание его исполнилось, он дожил до свершения своего великого труда. <...> Четыре огромные тома <...> в 330 листов, плод неустанных 47-летних трудов, в 1867 году явились пред русскою публикой. Только один университет в России с должным уважением отнесся к труду Даля. Это университет немецкий, существующий в псковском русском городе Юрьеве. Оттуда прислали Далю за русский Словарь латинский диплом и немецкую премию.

16. Когда Толковый словарь был кончен печатанием, академик М.П.Погодин писал в Академию: «Словарь Даля кончен. Теперь русская Академия наук без Даля немыслима. Но вакантных мест ординарного академика нет. Предлагаю: всем нам, академикам, бросить жребий, кому выйти из Академии вон, и упразднившееся место предоставить Далю. Выбывший займет первую, какая откроется, вакансию».

Академия наук единогласно избрала Владимира Ивановича в свои почетные члены. Затем она присудила Толковому словарю Ломоносовскую премию.

17. Кончив печатание Словаря, Владимир Иванович отдохнул от трудов. Казалось бы, с окончанием долговременных и тяжелых трудов, здоровье Владимира Ивановича

должно было если не восстановиться, то хоть поправиться. Вышло наоборот. Ему некуда было девать часов, отведенных для занятий Словарем. <...> Долговременная привычка к постоянному труду, вдруг прекратившемуся, вредно повлияла на здоровье великого трудолюбца. Осенью 1871 года с Владимиром Ивановичем случился первый легкий удар, и первым его делом было пригласить глубоко уважаемого им священника, отца Преображенского, для присоединения к нашей церкви и дарования таинства св. причащения по православному обряду. Удары повторялись один за другим, и после каждого он прибегал к божественному таинству. Сентября 22-го 1872 года он скончался.