МУНИЦИПАЛЬНОЕ БЮДЖЕТНОЕ ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЕ УЧЕРЕЖДЕНИЕ Г. МУРМАНСКА

СРЕДНЯЯ ШКОЛА № 34

Реферат

ЗЕРКАЛО ИСКУССТВА И ЗАЗЕРКАЛЬЕ ЖИЗНИ
В ТВОРЧЕСТВЕ И СУДЬБЕ
Н.В. ГОГОЛЯ

выполнила учитель литературы

высшей квалификационной категории

Королькова Л. П.

МУРМАНСК

2013 г.

ПЛАН.

1. Введение:

Обоснование темы работы;

Цели и задачи реферата;

Методы исследования.

11. Зеркало творчества Н. В. Гоголя.

1. Гоголь и Пушкин.

2. Зазеркалье жизни Н.В. Гоголя.

3. Причины «зазеркалья жизни» Н.В. Гоголя.

111. Заключение.

ВВЕДЕНИЕ

Человек сравним с книгой, но и книга сравнима с живым человеком: все в ней движется, меняется, сочетается, сопрягается. Отношения, в которые мы вступаем в жизни, проецируются на литературу.

Человек пришел к нам, рассказал что-то интересное. Отразил он жизнь? Разумеется. Мы его выслушали, пересказали новость соседу. Наше сообщение отражает жизнь? Да, но уже в обогащенном виде: не одни только факты, о которых поведал нам очевидец, а и его восприятие фактов, его стиль, его жанр – маленькую новеллу, устный очерк - экспромт, зарисовку. Факт вошел в наше сознание уже обработанным; таким же он отразится в сознании тех, кому мы рассказали о нем, присоединив сюда и собственные впечатления от сходных фактов. Именно так пишется литературное произведение.

Важно только одно – кто его пишет, с какой целью человек садится за письменный стол и берется за перо? Что он хочет поведать миру? И будут ли люди его слушать, в данном случае – читать…

Затронула литература ум, сердце и душу человека, хочет он поделиться своими мыслями, рассказать о прочитанном не только сегодняшним близким людям, но и своим потомкам, - значит, произведение принадлежит гению.

Но история литературы не может превращаться в историю гениев, и, выделяя из множества лишь классика, гения, мы обрекаем его на «индивидуализм»: есть «действительность», является гений и «отражает» ее. А жизнь гений «отражает» индивидуально, с точки зрения своего особенного видения мира.

Гоголь в «Выбранных местах из переписки с друзьями» воспроизводит интереснейший эпизод: эмоциональную реакцию Пушкина на «Мертвые души» и свои рассуждения по поводу слов А.С.Пушкина.

«…Пушкин, который всегда смеялся при моем чтении (он же был охотник до смеха) начал понемногу становиться все сумрачней, сумрачней, а наконец сделался совершенно мрачен. Когда же чтенье кончилось, он произнес голосом тоски: «Боже, как грустна наша Россия!»

Тут же Гоголь поясняет, почему – «изумило»: Пушкин, который так знал Россию, не заметил, что все это карикатура и моя собственная выдумка.

Итак, произведения Гоголя – выдумка, карикатура, а Пушкин подумал, что так в России все на самом деле и есть.

И мы, люди 21 века, вслед за Пушкиным так и считали, что вот она какая – Россия, царская, страна Чичиковых, Хлестаковых; страна господ, страна рабов, страна мундиров.

Далее Гоголь пишет: « Тут-то я и увидел, что значит дело, взятое из души, и вообще душевная правда, и в каком ужасающем для человека виде может быть ему представлена тьма и пугающее отсутствие света. С этих пор я стал думать только о том, как смягчить то тягостное впечатление, которое могли воспроизвести «Мертвые души»».

Если бы он только «увидел», что многие поколения школьников изучали его время, любимую им Россию по его «Мертвым душам» и воспринимали ее как страну «мертвых душ», то он об ужасе и тьме написал бы, вероятно, более сильные и горькие слова.

Вот что значит – односторонность: изобразил только тьму, а для человека это ужасно – отсутствие света.

Но что такое «дело, взятое из души», «душевная, правда», «зазеркалье жизни» и «зеркало искусства» - выяснить это – вот цель реферата.

Задачи:

-

- представить жизнь и творчество Н.В.Гоголя с точки зрения «душевной правды»;

- сопоставить творчество Н.В. Гоголя и А.С. Пушкина ;

- понять, почему А.С. Пушкин воспринял произведение Н.В. Гоголя «Мертвые души» не так, как хотелось автору;

- выяснить причины «зазеркалья жизни».

Обратившись к методу сравнительного анализа, попытаемся проследить путь создания литературного произведения и вскрыть причины «зеркала искусства», обратившись к «зазеркалью жизни».

ЗЕРКАЛО ТВОРЧЕСТВА Н.В. ГОГОЛЯ

При освещении жизни великого писателя на первый план следует выдвигать его творческую деятельность, вести речь не о житейском его преуспевании, не о мелочах быта, а о радостях и муках его труда. Необходимо помнить о том, что с юных лет Гоголь много и упорно трудился. Он рано почувствовал свой долг перед отечеством, перед народом. Еще юношей он заявлял: « … с самых времен прошлых, с самых лет почти непонимания я пламенел неугасимою ревностью сделать жизнь свою нужною для государства, я кипел принести хотя малейшую пользу».

Это настроение определило смысл его творчества.

Большое влияние на юного Гоголя оказал передовой по своим взглядам профессор гимназии Белоусов; он усилил удивительно рано возникшее в юноше гражданское сознание, стремление содействовать очищению и облагораживанию окружающего, отвращение ко всему самодовольному, пошлому, примиренному с «подлою современностью», как выразится в будущем зрелый писатель,- эти постоянные чувства, образующие лейтмотив всей жизни, главные черты всего облика Гоголя.

Восемнадцатилетним юношей он пишет своему товарищу Высоцкому: « Как тяжко быть зарыту вместе с созданьями низкой неизвестности в безмолвие мертвое! Ты знаешь всех наших существователей, всех, населивших Нежин. Они задавили корою своей земности, ничтожного самодоволия высокое назначение человека. И между этими существователями я должен пресмыкаться…»

Существователи - какое твердое, точное определение тех людей, для характеристики которых в позднейшее время появляется слово обыватели. Гоголь уже в этом молодом письме называет одного из коренных, постоянных своих врагов, которому он уделит много внимания во всем своем творчестве: существователь, существующий для того лишь, чтобы существовать.

Мы чувствуем пламенную веру юного Гоголя в то, что человек предназначен для высоких целей, чувств и дел.

Поразившее молодого Гоголя противоречие между его юношеским, идеальным, высоким представлением о государственной службе и грубой низменностью окружавшей его действительности было, конечно, не только вопросом его личной судьбы. Это противоречие являлось одной из многих форм проявления коренного противоречия между величием страны, ее народа и социально- политической отсталостью России.

Открытие Гоголя состояло в том, что он обнаружил естественность в жизни людей, наиболее близко стоявших у истоков природного бытия. Это была «максимальная естественность». Именно поэтому впоследствии Гоголь будет сатирически высмеивать все формы ложного, неестественного поведения людей – от хлестаковщины до слепого преклонения перед чином.

Гоголь верил в то, что силой смеха можно изменить к лучшему мир и человека в этом мире. « Многое возмутило бы человека,- пишет Гоголь, - было представлено в наготе своей; но, озаренное силой смеха, несет оно уже примиренье в душу. Несправедливы те, которые говорят, что смех не действует на тех, противу которых устремлен, и что плут первый посмеется над плутом. Насмешки боится даже тот, который уже ничего не боится на свете». Именно поэтому смех, по преимуществу сатирический, направлен на отрицание осмеиваемого порока, присущ социальной или частной жизни человека.

Такое понимание роли смеха определяет его направленность не на конкретного человека, не на конкретный город, а на сам порок. Это предопределяет еще одну особенность смешного: сочетание комического с драматизмом, который заключен в несоответствии изначального высокого предназначения человека и его нереализованности, исчерпанностями в погоне за жизненными миражами.

Важно видеть в Гоголе не только сатирика, но и эстетическое богатство его повестей. Некрасов видел в «Старосветских помещиках» «Чудную картину, всю, с первой до последней страницы, проникнутую поэзией, лиризмом». Великий поэт далее утверждал: « Да в самом Иване Ивановиче и Иване Никифоровиче, в мокрых галках, сидящих на заборе, есть поэзия, лиризм. Это- то и есть настоящая великая сила Гоголя. Все неотразимое влияние его творений заключается в лиризме, имеющем такой простой, родственно слитый с самыми обыкновенными явлениями жизни – с прозой – характер, и притом такой русский характер».

По выходе в свет «Миргород» был встречен реакционной журналистикой недоброжелательно. Она поспешила отказать писателю в объективности изображения действительности. Не приняла ни юмора Гоголя, ни его демократического пафоса. Иные же критики со снисходительной похвалой отозвавшись о новых повестях Гоголя, увидели в их авторе лишь «забавного» писателя.

Статья Белинского «О русской повести и повестях г. Гоголя», опубликованная в 1835 году, точно определила степень художественной правдивости в произведениях Гоголя, глубину его реализма: « совершенная истина в повестях г. Гоголя тесно соединяется с простотой вымысла. Он не льстит жизни, но и не клевещет на нее; он рад выставить наружу все, что и есть в ней прекрасного, человеческого, и в то же время не скрывает нимало ее безобразия. В том и другом случае он верен жизни до последней степени».

Но было и другое мнение. О неправильном языке Гоголя толковали много. Булгарины в своей статье «Настоящий момент и дух нашей словесности» учили Гоголя писать по-русски. Ему ставили в пример романы Загоскина, у которого мужики говорят приятно. Белинский писал о «пуристах, грамматоедах и корректорах», которые нападают на язык Гоголя: « Возьмите самый неуклюжий период Гоголя – его легко исправить, и это сумеет сделать всякий грамотей десятого разряда, но покуситься на это значило бы испортить период, лишить его оригинальности и жизни». И чуткий знаток языка Владимир Иванович Даль, создатель знаменитого «Толкового словаря», писал о том, как увлекателен рассказ Гоголя, с какой жадностью читаешь и перечитываешь его, не замечая неправильности языка: «Станешь разбирать крохоборчески – видишь, что совсем бы так писать и говорить не следовало; попробуешь поправить – испортишь, нельзя тронуть слово».

Булгарин укорял произведения Гоголя за лишенный приятности слог, низведенный ниже сельского повара, и опасался, что Гоголь может иметь «вредное влияние на образование языка», Сеньковский находил повесть о ссоре Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича « очень грязной». Стасов же, много лет спустя вспоминая, какое впечатление произвела эта повесть при первом ее появлении на русскую молодежь, рассказывал: « С Гоголя водворился на России совершенно новый язык; но он нам безгранично нравился своей простотой, силой, меткостью, поразительною бойкостью и близостью к натуре…Вся молодежь пошла говорить гоголевским языком».

Гоголь умел читать мастерски!

В воспоминаниях современников, слышавших чтение Гоголя, находим не только выражение восторга, но и драгоценные подробности.

Вот он вошел в гостиную, где все уже давно ждут его, нехотя подошел к большому овальному столу перед диваном, сел на диван, рассеянно обвел глазами присутствующих, начал уверять их, что не знает, что прочесть, что у него нет ничего оконченного…и вдруг икнул – раз, другой, третий…Дамы переглянулись.

«Что это у меня?»- проговорил Гоголь.

Все вокруг смутились, но Гоголь продолжал как ни в чем не бывало: « Вчерашний обед засел в горле, эти грибки да ботвиньи! Ешь, ешь, просто черт знает, чего не ешь…»

Тут только все поняли, что чтение началось. «Читал Гоголь так, как едва ли кто может читать. Это был верх удивительного совершенства, - вспоминал Погодин. – Читал он однажды у меня в большом собрании свою «Женитьбу»… Когда дошло дело до любовного объяснения жениха с невестою, « в которой церкви вы были прошлое воскресенье, какой цветок больше любите?»- прерываемого троекратным молчанием, он так выражал это молчание, так оно показывалось на его лице и в глазах, что все слушатели буквально покатывались со смеху; а он как ни в чем не бывало молчал и поводил только глазами».

Великий Щепкин, услышав «Женитьбу» в авторском чтении, воскликнул: «Подобного комика не видел и не увижу!» И, обращаясь к дочерям, готовившимся на сцену, прибавил: «Вот для вас высокий образец художника, вот у кого учитесь!»

Гоголь между тем не только мастерски читал, выявляя в каждой реплике самое существо произведения, он был единственный из всех, кто по- своему сыграл комедию «Ревизор».

Главная особенность мировоззрения и всего творчества Гоголя, заключавшаяся в необычайно глубоком чувстве противоречия, мучившего всех передовых людей России, — между высоким историческим значением и призванием русского народа и тогдашней социально-политической, технико-экономической отсталостью страны, — эта решающая особенность мировоззрения художника сказалась, разумеется, в особенностях его творческого метода, его стиля, вплоть до деталей стилистики.

Художественное мышление Гоголя— это, прежде всего, мышление противоречиями, несоответствиями, контрастами, начиная с самых крупных до самых мелких, с поразительным богатством, многообразием вариантов во всей сфере содержания и формы. Пафос художественного мышления Гоголя — это пафос выявления противоположностей действительности. Художник прослеживает движение противоречий, гибкость их постоянных, непрерывно совершающихся переходов одного в другое, их взаимопереплетение и взаимоисключающую борьбу, переходы от резкой противопоставленности к неожиданному тождеству и затем к но-вому, еще более резкому противопоставлению и т. д. Взаимопереплетение таких противоположностей, как высокое и низкое, трагическое и комическое, веселое и грустное, Гоголь выражает во всех мельчайших деталях формы, во всей словесной ткани произведений.

Гоголь — величайший комик и величайший трагик — потому и мог стать таким художником, что весь склад его поэтического мышления отличается необычайной силой, глубиной выявления противоречий действительности.

Гоголь противопоставил господствующие классы — народу в самой острой противоположности: мертвечины — живой жизни.

Его произведения были национальным праздником. В них передовая Россия впервые так глубоко сознавала себя и своего противника. Для того чтобы бороться с врагом, с феодально-крепостническим строем, с дворянским полицейским государством, прогрессивная, демократическая Россия должна была понять свое превосходство над противником, его внутреннюю слабость. Эту историческую задачу выполняли обличительные произведения Гоголя. Они внушали веру в то, что враг может и должен быть раз« бит, раскрывали ничтожество злобного и жестокого противника. «Смех, — писал Герцен, — одно из самых сильных орудий против всего, что отжило и еще держится бог знает на чем важной развалиной, мешая расти свежей жизни и пугая слабых... В древнем мире хохотали на Олимпе и хохотали на земле, слушая Аристофана и его комедии, хохотали до самого Лукиана. С IV столетия человечество перестало смеяться, — оно все плакало, и тяжелые цепи пали на ум середь стенаний и угрызений совести. Как только лихорадка изуверства начала проходить, люди стали опять смеяться... Если низшим позволить смеяться при высших... тогда прощай чинопочитание. Заставить улыбнуться над богом Аписом значит расстричь его из священного сана в простые быки». И эту важнейшую общественную и эстетическую задачу, в числе многих других задач, выполняли сатирические произведения Гоголя.

Чернышевский сказал: «согласитесь, не годится кончать грустью воспоминания о Гоголе...»

' В сознании и современников и потомков образ Гоголя неразрывно связался с самым лучшим, прогрессивным, передовым, — ибо художника судят по его художественным творениям.

Всем своим существом Гоголь был устремлен в будущее, и недаром такую большую роль играл в его творчестве, как и во всей его жизни, поэтический образ дороги, неостановимого движения родины к зовущему, ожидающему впереди, великому торжеству.

«Какое странное и манящее, и несущее, и чудесное в слове: до-рога! и как чудна она сама, эта дорога...» Нам ли, людям великой эпохи, с ее невиданно быстрым движением вперед, не любить гоголевский поэтический образ дороги, устремленной в прекрасную даль!

Для русского писателя литература всегда была делом жизни и смерти, думой о народе и родине. Гоголь стремился помочь отчизне мчаться вперед, только вперед! Слово вперед было любимым его словом: «вперед! — это слово, производящее такие чудеса над русским человеком...»

Он тосковал: «Где же тот, кто бы на родном языке русской души нашей умел бы нам сказать это всемогущее слово вперед?»

Живая душа народа была в дорогв вместе с Гоголем, искала правды и, по замыслу поэта, должна была постичь ее во второй и третьей частях поэмы. Гоголь не смог осуществить свой замысел, Но он создал великую русскую поэму, где лирический образ дороги выражал стремление народа к правде.

ГОГОЛЬ И ПУШКИН

В основе творчества Гоголя и Пушкина – метафора: земля – прорастание – плодоношение. Литературное произведение – плод (говорим же мы о «плодах наук», « плодах размышлений»). Плод произрастает на почве, которую не в силах возделать одиночка, даже если он – Пушкин.

Массовая культура 19 века рукодельна, кустарна. Она выражается в слове, то в слове устном, исшедшем из уст, не фиксированном. Она оперирует с тем, что имеет: лицо, сердце, дом; рождение, любовь, смерть – удел всех и каждого.

Слагался особенный, открытый образ жизни. Человек шел в общество людей посмотреть и себя показать. Он не стеснялся обнаруживать себя, а поэт трактовался как фигура, возбуждающая толки молвы творимым им словом. Батюшков писал, раздумывая о признании поэта: « Надобно, чтобы вся жизнь, все тайные помышления, все пристрастия клонились к одному предмету, и сей предмет должен быть – Искусство, Поэзия, осмелюсь сказать, требует всего человека. Я желаю – пускай назовут странным мое желание – желаю, чтобы поэту предписали особый образ жизни, пиитическую диэтику; одним словом, чтобы сделали науку из жизни Стихотворца. Эта наука была бы для многих едва ли не полезнее всех Аристотелевых правил…

Первое правило сей науки должно быть: живи, как пишешь, и пиши, как живешь…Иначе все отголоски лиры твоей будут фальшивы».

Дружба с Пушкиным стала счастьем для Гоголя и величайшей исторической удачей для всей русской литературы. В их духовной близости, в творческом содружестве выразилось нечто исключительно существенное: прекрасный закон преемственности в художественном процессе. Уже давно установлено родство романтики поэмы А.С. Пушкина «Руслан и Людмила» и сборника рассказов Н.В.Гоголя «Вечера на хуторе близ Диканьки». Но еще вернее увидеть в них то, что составляло сердцевину пушкинской художественной мысли в период «болдинской осени»: поэзию естественной жизни. Ту поэзию, которая так блестяще отвергла все формы искусственного, регламентированного и потому унылого и безрадостного существования и которая торжествующе звучала многие десятилетия в повестях и романах И.С.Тургенева и Л.Н.Толстого, И.А. Бунина.

Для Гоголя много значило дружеское внимание и одобрение Пушкина. « Все, что есть у меня хорошего, всем этим я обязан ему (Пушкину), …ни одна строка не писалась без того, чтобы он не являлся в то время очам моим»,- говорил Гоголь.

Замысел и «Ревизора», и «Мертвых душ» Гоголю подсказал Пушкин.

В «Авторской исповеди» Гоголь указывает, что Пушкин «отдал мне свой собственный сюжет, из которого он хотел сделать сам что-то вроде поэмы и которого, по словам его, он не отдал бы никому другому».

Однажды летом, возвращаясь со своими товарищами из Киева, Гоголь начал разыгрывать из себя важного чиновника, путешествующего инкогнито. Один из товарищей, опережая его, распространял слух, будто следом едет ревизор, тщательно скрывающий цель своей поездки. На станциях Гоголя встречали с чрезвычайной любезностью. Сильный страх вызывала его подорожная: в ней было записано: « адъюнкт- профессор» - сбитые с толку смотрители считали это звание чем- то вроде адъютанта его величества. Гоголь ничем не выдавал в себе значительной особы, держался как частное лицо, спрашивал будто из простого любопытства: «Покажите, пожалуйста, если можно, какие здесь лошадки; я хотел бы их посмотреть». Ему тотчас давали лучших лошадей, товарищи катили с необыкновенной быстротой.

Гоголь чувствовал себя человеком, которого по непонятным причинам принимают за кого- то другого, - в поездке, на станциях, беседуя со смотрителем, он угадывал героев будущей комедии – не платье, а душу их; в те дни, быть может, не рождался еще ни замысел «ревизора», ни сюжет, но возникло ощущение положения, обнажились пружины действия. Анекдот, рассказанный Пушкиным, попал в удобренную почву.

Подарив Гоголю сюжеты для комедии и романа, Пушкин по существу поставил перед ним задачу более глубокой разработки критического начала в русской литературе, которое, несомненно, углублялось бы и расширялось и в творчестве самого Пушкина, если бы заговор великосветской черни не оборвал его жизнь.

Важнейшая для русской литературы гуманистическая традиция, защита маленького человека, утвержденная в повести «Шинель», восходит к повести А.С.Пушкина «Станционный смотритель».

Особенно значительно следующее указание Белинского: «Главное влияние Пушкина на Гоголя заключалось в той народности, которая, по словам самого Гоголя, «состоит не в описании сарафана, но в самом духе народа».

Вместе с музыкой пушкинской поэзии постоянно звучала в душе Гоголя, с детских лет, музыка поэзии народной. Стихия народной песни и сказки пронизывают творчество Гоголя.

В своих «Вечерах на хуторе близ Диканьки» художник открыл целый новый мир, увлекательно яркий, блиставший всеми красками жизни, мир народной поэзии, утверждающий победу добра над злом, красоты над безобразием, прозой, пошлостью жизни. Он углубил народное начало русской литературы, утвержденное Пушкиным, сделал это начало еще более непосредственным, еще ближе, прямее связал литературу с жизнью, языком, мышлением, чувствованием народа.

Гоголь сказал, что если бы не влияние Пушкина,- то его «веселость» с летами « исчезнула бы, а с нею вместе и мое писательство». Но Пушкин заставил меня взглянуть на дело сурьезно». Под влиянием Пушкина Гоголь пришел к решению: « Если смеяться, то уже лучше смеяться сильно и над тем, что действительно достойно осмеянья всеобщего».

Дружба с Пушкиным, его влияние, сознание своей высокой миссии писателя – сатирика,- все это помогло Гоголю преодолеть потрясение, связанное с крахом юношеских мечтаний.

Гоголь помнил доброе пушкинское напутствие, с которым вступил в русскую литературу. Мыслями о Пушкине начались глубокие раздумья Гоголя о смысле жизни, о задачах искусства и назначении поэта. И по дерзости замечательно, что идеалом человека и поэта Гоголь называет не какого- нибудь из великих мужей древности, давно и всеми признанного за образец, а Пушкина – живого, сегодняшнего.

«Пушкин есть явление чрезвычайное, и, может быть, единственное явление русского духа; это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет».

Сколько судили- рядили, устно, порой печатно, о Пушкине человеке, стоящем много ниже, порой даже недостойном Пушкина- поэта!

Фаддей Булгарин, один из злейших врагов Пушкина, и после смерти поэта продолжал (как современник, свидетель, очевидец) укорять легенду о Пушкине- человеке, недостойном собственного таланта. « Человек и поэт в нравственном значении не одно и то же,- вещал он.- В человеке действуют страсти, волнуемые раздражительностью, и это производит брызги неблагоуханные и на вид отвратительные…»

Гоголь при жизни писал о человеке и поэте, которому стремились следовать современники, молодое поколение: «Ни один поэт в России не имел такой завидной участи, как Пушкин; ничья слава не распространялась так быстро…Его имя уже имело в себе что - то электрическое…» В рукописи дальше следовало: « Он был каким – то идеалом молодых людей

Гоголь ничего не украшает, не смягчает вследствие любви к идеалам или каких-нибудь заранее принятых идей, или привычных пристрастий, как, например, Пушкин в «Онегине» идеализировал помещицкий быт. Однако у них есть много общих моментов в их произведениях, сказывается влияние Пушкина на Гоголя. Например, письмо незнакомки к Чичикову - пародийная копия письма Татьяны к Онегину, а сцена Чичикова и Коробочки - такая же копия сцены встречи Германа и графини. Пушкин и Гоголь были друзьями. Пушкин высоко оценил творчество Гоголя. Он рекомендует публике книги Гоголя, который со времени «Вечеров...» непрестанно развивался и совершенствовался. С благородством и щедростью, с истинным великодушием, которым отмечен гений, Пушкин подарил Гоголю сюжеты двух крупнейших его произведений: «Ревизора» и «Мёртвых душ», и Гоголь всегда был благодарен Пушкину, считал его своим лучшим учителем, благоговейно склонялся перед его памятью.

По количеству сарказма и критики, вылитой на головы казнокрадов, подхалимов, взяточников, Гоголь непревзойден. Всем его читателям известно , что ему свойственно , как никому другому , и усиление остроты критического изображения действительности, и резко сатирическая направленность творчества. Произведения Гоголя , глубоко вскрывая

общественные противоречия, дышат непримиримой ненавистью к миру пошлости, своекорыстия и погони за наживой, к тому феодально-крепостническому строю, который угнетал народ, искажал характер человека, его натуру.

Обличая все дурное, Гоголь верил в торжество справедливости, которая победит, как только люди осознают гибельность «дурного», а чтобы осознали, Гоголь осмеивает все презренное, ничтожное. Реализовать эту задачу ему помогает смех. Не тот смех , который порождается временной раздражительностью или плохим характером, не тот легкий смех, служащий для праздного развлечения, но тот, который « весь излетает из светлой природы человека », на дне которой заключен « вечно бьющий родник его ».

Суд истории, презрительный смех потомков - вот что, по мысли Гоголя, послужит возмездием этому пошлому, равнодушному миру, который ничего не может изменить в себе даже перед лицом очевидной угрозы бессмысленной своей гибели.

Художественное творчество Гоголя, воплощавшее в ярких, законченных типах все отрицательное, все темное, пошлое и нравственно-убогое, чем так богата была Россия, было для людей 40-х годов не оскудевающим источником умственных и нравственных возбуждений. Темные гоголевские типы ( Собакевичи, Маниловы, Ноздревы, Чичиковы ) явились для них источником света, ибо они умели извлечь из этих образов скрытую мысль поэта, его поэтическую и человеческую скорбь; его « незримые, неведомые миру слезы », превращенные в « видимый смех », были им и видны и понятны. Великая скорбь художника шла от сердца к сердцу . Это нам помогает почувствовать истинно «гоголевский» способ повествования: тон повествователя насмешлив, ироничен; он беспощадно бичует изображенные в «Мёртвых душах» пороки. Но вместе с тем в произведении встречаются и лирические отступления, в которых изображаются силуэты русских крестьян, русской природы, русского языка, дороги, тройки, далей... В этих многочисленных лирических отступлениях нам ясно видна позиция автора, его отношение к изображаемому, всепроникающий лиризм его любви к отчизне.

«Русь, Русь! Вижу тебя, из моего чудного далёка тебя вижу... Что глядишь ты так, и зачем всё, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?..»

Но живет и Пушкин. Живут «какое-то веселое лукавство ума, насмешливость и живописный способ выражаться» — свойства, которые Пушкин почитал характерными для русских людей и которыми наделен. был сам. Кристаллизуется его литературная позиция. И роман слагается не как индивидуально начертанная картина нравов, быта, мод, характеров и природы, яркая, но плоская. Он приобретает недоступную для рядовой беллетристики глубину. Он наполняется отголосками суждений, слышанных поэтом еще в Петербурге; он распахивает свои двери для персонажей популярных комедий, поэм и очерков. Толпою вторгаются в роман и переосмысляемые литературные жанры. И высокая трагедия излагается в нем словно бы мимоходом, а мадригал превращается в одно из наиболее богатых приобретений. нашей литературы — в развернутое описание хождения по мукам вечно милой русскому сердцу Татьяны.

Надо ли показывать подобные превращения? Конечно. Зачем? Потому что тогда в Пушкине увидишь не восторжествовавшую индивидуальность, не вживе воздвигнутый памятник, а отзывчивого брата современных ему литераторов, примечавшего и последнего из них. Щедрого какою-то особенной, жанровой щедростью: возвысить теснящийся в семейных альбомах мадригал и сделать мадригальную героиню едва ли не эпически значимой — это ли не щедрость, не доброта и не любовь к человеку? Такая любовь — явление реальной жизни. И странно мы поступаем, принимая за реальность жизнь героев произведения, но считая почему-то, что творчество писателей, обмен ценностями между ними — какое-то внутри литературное пересечение «заимствований» да «влияний» или «история текста», коим духовной жажды не утолишь.

Если «В начале было слово», то в начале современной русской духовной культуры был художественный акт Пушкина.

Литературно-художественное произведение — результат определенной человеческой деятельности, объективации внутренней сферы человека (его мировидения и мирочувствования, его эмоционального комплекса, его религиозных представлений, рациональных и волевых способностей). Вместе с тем процесс создания литературно-художественного произведения (состояние вдохновения) является особым моментом творческой деятельности, отличающимся напряжением всех сил человека, концентрированным выражением его художественной одаренности. Этот процесс в его словесной выраженности и называется художественным актом.

«Каждый художник творит по-своему, по-своему созерцает (или не созерцает), по-своему вынашивает (или не вынашивает), по-своему находит образы, по-своему выбирает слова, звуки, линии жесты. Этот самобытный способ творить искусство и есть его «художественный акт», — гибко-изменчивый у гения и однообразный у творцов меньшего размера», — так писал И.А.Ильин, который наиболее полно и последовательно анализировал понятие «творческого акта».

Христианское понимание этого свойства человека, качественно определяющееся талантом, дает митрополит Анастасий в своей знаменитой книге «Беседы с собственным сердцем»: Талант — это сверкающая искра Божия в человеке, это — свыше помазание, это огонь и свет, согревающий и озаряющий душу, это — незримая власть Божией милости.

Будучи аристократичен по природе, талант, подобно цар_СТ венным особам, первый заговаривает с нами. Приближаясь нему, мы испытываем некоторый трепет, но зато после соприкосновения с ним в нашем сердце ощущается праздничное настроение» .

Сегодня, после 200-летия со дня рождения Пушкина, естественно наше особое внимание к поэту, естественна наша попытка понять его художественный акт, увидеть самобытность его «способа творить искусство». Оправдано наше внимание и _К тому, как художественный акт Пушкина осмысливается в русской религиозной и философской критике.

Художественный акт Пушкина необычайно глубок и разносторонен.

«Диапазон духовного слуха Пушкина был очень широк: он слышал и „дольней лозы прозябанье», и „неба содроганье», и „горний Ангелов полет»», — писал митрополит Анастасий в большом исследовании «Пушкин в его отношении к религии и Православной Церкви». Сам Пушкин выразил эту особенность своего дара прекрасным поэтическим образом — «Эхо»:

На всякий звук

Свой отклик в воздухе пустом

Родишь ты вдруг.

О пушкинской всеотзывчивости писал Гоголь: «На все, что ни есть во внутреннем человеке, начиная от его высокой и великой черты до малейшего вздоха его слабости и ничтожной приметы, его смутившей, он откликнулся так же, как откликнулся на все, что ни есть в природе видимой и внешней». Более того: «Зачем он дан был миру и что доказал собою? Пушкин дан был миру на то, чтобы доказать собою, что такое сам поэт ...».

В основе художественного акта Пушкина- особое вдохновение: «вдохновенность как боговдохновенность»

Разносторонность художественного акта Пушкина внутренне освящена христианским идеалом, сознанием высокой пророческой миссии поэта.

Гоголь- в рассуждениях о своеобразии русской поэзии (статьи-письма «0 лиризме наших поэтов», «В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность

в «Выбранных местах из переписки с друзьями») писал: «Этот лиризм уже чему не может возноситься, как только к одному верховному источнику своему — Богу» (с. 86); «Он заботился только о том чтобы сказать одним одаренным поэтическим чутьем: как прекрасно творение Бога!» — и, не прибавляя больше, перелетать к другому предмету затем, чтобы сказать также: „Смотрите, как прекрасно Божие творение!»». «Даже и в те поры, когда метался он сам в чаду _Страстей, поэзия была для него святыня — точно какой-то храм».

«,,Веленью Божий, о муза, будь послушна», вот высший закон, коему он подчиняет свой гений и в исполнении коего хотел бы найти для себя лучшую награду» (митр. Анастасии). «Вдохновение, посещавшее его в минуты поэтического озарения, приводило его в священный трепет и даже «ужас», он видел в нем «признак Бога», озарявший, очищавший и возвышавший его душу. Внемля «сладким звукам» Небес и созерцая сияние вечной божественной красоты, он подлинно в эти минуты «молился» сердцем и, свободный и счастливый, радовался своему духовному полету, возносившему его над всем миром» (митр. Анастасиц) (с. 68), подтверждая наблюдения и выводы интерпретацией стихотворения «Пророк», исходящей из понимания «характера истинной поэзии».

«Поэт, по мысли Пушкина, как и пророк, получает свое помазание свыше, и очищается, и как бы посвящается на свое служение тем же небесным огнем. Столь же высоки и нравственные обязательства, возлагаемые на него его исключительным дарованием: он должен быть орудием воли Божией («исполнись«волею Моей») и своим вдохновенным глаголом жечь сердца людей. На такую высоту религиозного созерцания вознес Пушкина его светлый гений. Таков, впрочем, искони характер истинной поэзии: она всегда была «религии небесной сестра земная», как сказал некогда Жуковский. Родившаяся из религиозных гимнов, она продолжает звучать высокими небесными мелодиями и тогда, когда перестала служить непосредственно -религиозным целям. Ее сфера — это идеальный мир, полного воплощения которого нельзя найти на земле; здесь нам сияют только его отдаленные отблески. Устремление к горним высотам вечному солнцу истины и красоты и красоты составляет подлинную душу поэзии: это есть «божественный пафос», по слову Белинского, в котором наше сердце бьется в один лад со вселенной, в котором земное сияет небесным, а небесное сочетается с земным» (митр. Анастасий)

Художественный акт Пушкина- это акт вдохновенного молитвенного созерцания.

В духовной критике отмечается непосредственная связь между понятиями и явлениями: творчество — молитва, творческий акт — молитвенный акт.

«Насколько идеал отрешенного созерцательного настроения был духовно сроден Пушкину, об этом можно судить по тому, что самый образ поэта запечатлен у него своеобразными аскетическими чертами», — утверждал митрополит Анастасий.

Всю жизнь, с юности, нас пленяют и завораживают стихи Пушкина:

Служенье муз не терпит суеты

Прекрасное должно быть величаво...

Не для житейского волненья,

Не для корысти, не для битв,

Мы рождены для вдохновенья,

Для звуков сладких и молитв.

Именно данное свойство пушкинского творческого акта позволило поэту не просто «переложить» в стихотворение одну из основных православных молитв — молитву преподобного Ефрема Сирина, но и выполнить это переложение («Отцы пустынники и девы непорочны...») индивидуально поэтически и вместе с тем «без какого-либо искажения священного текста».

Художественный акт Пушкина глубоко национален.

«Пушкин был живым средоточением русского духа, его истории, его путей, его проблем, его здоровых сил и его больных узлов. Это надо понимать- и исторически, и метафизически» (Илъин, т. 6, кн. II, с. 42).

Национальность пушкинского творческого акта включает «всемирную отзывчивость» — чуткость к жизни и национальному бытию других народов, о чем первым наиболее убедительно сказал в своей знаменитой речи о Пушкине Ф.Достоевский.

И.А.Ильин, как и многие другие исследователи, указывал, что русскость Пушкина «всемирной отзывчивостью» не определяется и не исчерпывается (Ильин, т. 6, кн. II, с. 43). Отзывчивость русского характера происходит не только от непосредственного сочувствия, внимания, доброты, но и от признания Божественности мира.

Ибо „мир» не есть только человеческий мир других народов. Он естъ и сверхчеловеческий мир божественных и адских обстояний, и еще не человеческий мир природных тайн, и человеческий мир родного народа» (Ильин, т. 6. кн. II, с. 43).

И.А Ильин всегда подчеркивал связь Пушкина с народом, приписывая русскому характеру и русскому общественному укладу такие черты, как душевный простор, созерцательность, творческая легкость, страстная сила, склонность к дерзновению, опьянению мечтой, щедрость и расточительность, «искусство прожигать быт смехом и побеждать страдания юмором» (Илъин, т. б, кн. II, с. 57).

Художественный акт Пушкина — это акт соборного видения народной жизни, акт видения человека в его внутренней противоречивости — при сочувствии и сострадании к человеку.

Соборность — особое свойство православного мирочувствования, когда отдельный человек мыслится в его неразрывной связи со всеми, так как все едины в Боге, когда чувствуется единство живых и умерших, так как у «Бога все живы».

Наиболее полно это свойство пушкинского гения проявилось в трагедии «Борис Годунов», в повести «Капитанская дочка».

Епископ Антоний, как никто из пишущих о Пушкине, выразил это свойство поэта, на языке литературоведа называемое отношением автора к герою.

«... здесь мы видим живого цельного человека, хотя и подвергнутого какой-нибудь страсти, а иногда и подавленного ею, но все-таки в ней не исчерпывающегося, желающего с нею бороться и во всяком случае испытывающего тяжкие мучения совести. Вот почему все его герои, как бы они ни были порочны, возбуждают в читателе не презрение, а сострадание. таковы его — Скупой рыцарь, и Анджело, и Борис Годунов, и его счастливый соперник Дмитрий Самозванец. Таков же и его Евгений Онегин — самолюбивый и праздный человек, но все же преследуемый своею совестью, постоянно напоминающей ему об убитом друге».

Художественный акт Пушкина гармоничен, светел, непосредственен.

Солнце русской поэзии» — в контексте духовной критики- это определение Пушкина наполняется новым содержанием: светел Пушкин, потому что чувствовал и выражал свет вечный, духовное предназначение человека.

Митрополит Анастасий, затрагивая одну из самых литературоведческих тем -отношение автора к изображаемому миру, отмечал: «Пушкин ко всему подходил просто и естественно, как это искони свойственно русскому сердцу. У него нет предвзятых тенденций, как у Толстого и Достоевского, стремящихся подчинить им своего читателя. Он не пытался насиловать свой талант и не «мудрствовал лукаво»: поэтому ему открыто было более, чем кому-либо из других наших поэтов. Он берет всю действительность такою, «какою Бог ее дал». Он созерцает и зарисовывает ее картины спокойно и объективно, как истинный художник. Отсюда какая-то детская непосредственность, ясность и чистота его созерцания, акварельная легкость и про-зрачность его рисунка, делающие его творения одинаково доступными всем возрастам. Мы воспринимаем его образы так же просто и непосредственно, как саму природу. Это и есть та простота гениальности или гениальность простоты, какая особенно свойственна нашему поэту» Художественный акт Пушкина отличался напряженностью, длительностью, мощью.

Это особое вдохновение, полное чистой энергии, что проявилось в способности к длительному душевному напряжению, к созданию за относительно короткий промежуток времени огромного числа превосходных произведений.

Михайловское(1824—1925): «Борис Годунов», «Граф Нулин», центральные главы «Евгения Онегина», «Сцена из Фауста», свыше 90 стихотворений («Разговор книгопродавца с поэтом», «Подражание Корану», «Андрей Шенье», «19 октября»)...

Болдинская осень (три месяца осени 1830 года): «Бесы» («Мчатся тучи, вьются тучи...»), «Элегия» («Безумных лет угасшее веселье...»), «Гробовщик», «Сказка о попе и работнике его Балде»... «Станционный смотритель», «Путешествие Онегина», «Барышня-крестьянка», «Евгений Онегин», «Песнь IX»... «Метель», «Скупой рыцарь»... «Моцарт и Сальери»... «Каменный гость»... «Пир о время чумы»...

Художественный акт Пушкина — явление особое даже по отношению к самому Пушкину, Пушкину-человеку.

Разносторонность отклика Пушкина на жизнь, своеобразие лирики как вида искусства, наиболее близкого к непосредственному выражению человека, приводят к постоянному смешению «лирического героя» поэзии Пушкина и Пушкина-человека.

Одним из первых это почувствовал тот же Гоголь: «Все русские поэты: Державин, Жуковский, Батюшков удержали свою личность. У одного Пушкина ее нет. Что схватишь из его сочинений о нем самом? Поди улови его характер как человека! Наместо его предстанет тот же чудный образ, на все откликающийся и одному себе не находящий отклика».

Само по себе вдохновение как состояние наивысшего напряжения душевных сил, художественный акт как материализованное в слове концентрированное выражение творческой способности не гарантируют народного признания и вхождения в культуру на правах ее неотъемлемой части. Для последнего необходимы духовные основы, родственные национальному и религиозному бытию народа.

Поняв духовные основы творческого (художественного) акта Пушкина, мы поймем, развивалась ли пушкинские традиции в произведениях Н.В. Гоголя или удалялись от них.

ЗАЗЕРКАЛЬЕ ЖИЗНИ

Николай Васильевич Гоголь родился 1 апреля 1809 года на Украине.

Учился в Нежинском лицее, а в 1828 году приехал в Петербург. Встреча со столицей произвела в его душе потрясение, оставившее глубокий след на всю жизнь. Первый приступ душевной болезни, происшедший в начале 30 годов, явился следствием этого потрясения. Гоголь глубокой мерой хлебнул из той горькой чаши, которую Бальзак называл « крушением иллюзий».

Николай Васильевич Гоголь был своеобразным человеком. Его характер был противоречивым. Он часто бывал странен, замкнут, молчалив, нелюдим, мрачен, иногда поступал необъяснимо эксцентрично, а иногда, напротив, был прост и весел. Одни люди изображали Гоголя беззаботным весельчаком, озорным и чудаковатым, другие же – мистиком, мучеником христианской веры. Гоголь был глубоко религиозным человеком, но эта религиозность появилась у него не сразу.

Он перечитал очень много книг, книг законодателей, душеведцев и наблюдателей за природой человека. Его занимало все, где только выражалось познание людей и души человека, от исповеди светского человека до исповеди монаха. «…и на этой дороге, нечувствительно, почти сам не ведая как, я пришел ко Христу, увидевши, что в нем ключ к душе человека и что еще никто из душезнателей не всходил на ту высоту познания душевного, на которой стоял он». Так Гоголь пришел к Богу. В своей «Авторской исповеди» он сказал, что он раньше верил в Бога, но «как-то темно и неясно».

Свою христианскую позицию Гоголь показал в своей книге «Выбранные места из переписки с друзьями». Начиная работать над этой книгой в 1846 году, Гоголь был глубоко убежден, что его посетило божественное откровение. Вскоре, через год, он закончил работу над книгой. В ней он лишь отчасти использовал свои действительные письма 1843-1846 годов, а большинство статей написал в виде писем заново. В чем же состоит христианская позиция Гоголя? В том, что каждый человек на свете должен служить, что каждый человек должен стать христианином. И, самое главное, каждый человек должен заглянуть себе в душу, познать ее, проанализировать, потому как «найдя ключ к своей душе, найдешь ключ и к душам других людей». Гоголь говорил, что верховная инстанция всего есть церковь и разрешение вопросов жизни - в ней.

Письма Гоголя (которых дошло до нас  1350) - обширная и важная часть его литературного наследия. Отражая все этапы духовной эволюции Гоголя, письма составляют незаменимый источник для биографии писателя, они наиболее полно знакомят нас с движением его замыслов, с его суждениями по самым разным вопросам жизни и литературы, рисуют картину его взаимоотношений с писателями-современниками, историю его идейного и эстетического развития. В письмах перед нами выступает не только Гоголь-человек и мыслитель, но и Гоголь-художник со всей пестротой свойственных ему настроений, со всем множеством творческих исканий. Различные по душевной тональности, письма Гоголя не менее разнообразны по своим жанрам. Есть среди них и лирические письма-излияния, и короткие веселые дружеские записки, и шутливые письма-описания, в которых сверкает и переливается всеми присущими ему красками искусство Гоголя-сатирика и юмориста, и приподнятые, торжественные письма-проповеди, подготавливающие «Выбранные места из переписки с друзьями».

Гоголевские письма имеют двоякое значение: литературно-художественное и биографическое. В «Выбранные места из переписки с друзьями» вошла наиболее интересная часть гоголевского эпистолярного наследия, представленного всеми своими стилями и жанрами.

В письмах Гоголя - при всем внешнем разнообразии их содержания - в центре внимания писателя всегда находится его личная и авторская судьба. Книга отразила мучительные душевные процессы, изнурявшие и обессилевшие писателя, и, прежде всего его сомнение в действительности, учительной функции художественной литературы. Вместе с тем, книга объективно отражала и общий кризис в стране, где царят не согласие сословий и классов, а брань и ссора: «Дворяне у нас между собой как кошки с собаками».

Замысел книги относится к весне 1845 года, к периоду затяжного приступа болезни и душевной депрессии писателя. Из предисловия мы узнаем, что, будучи при смерти, он написал завещание, которое является I частью книги. Завещание не заключает в себе никаких личных, семейных подробностей, оно состоит из интимной беседы автора с Россиею, т.е. автор говорит и наказывает, а Россия его слушает и обещает выполнить.

Завещание было пронизано религиозно-мистическими настроениями, а претензионный проповеднический тон обращения к соотечественникам, соответствовал общему пафосу и идейному замыслу «Выбранных мест».

За предисловием и завещанием следуют письма. В этих письмах автор изображает себя как бы прозревшим вследствие своей болезни, исполнившимся духа любви, кротости и в особенности смирения... Содержание их соответствует такому духу: это не письма, а скорее строгие и иногда грозные увещания учителя ученикам... Он поучает, наставляет, советует, упрекает, прощает и т.д. К нему все обращаются с вопросами, и он никого не оставляет без ответа. Он сам говорит: «Все каким-то инстинктом обращалось ко мне, требуя помощи и совета: «В последнее время мне случалось даже получать письма от людей, мне почти вовсе незнакомых, и давать на них ответы такие, каких бы я не сумел дать прежде. А между прочим я ничуть не умнее никого». Он сам сознает себя чем-то вроде сельского священника или даже папы своего католического мира. В своей книге он доказывал, что православная церковь и русское духовенство - это одно из спасительных начал не только для России, но и для Европы. Даже о русском самодержавии он стал говорить, что оно имеет народный характер. Он стал оправдывать закрепощение крестьян.

Гоголю кажется, что ошибка его не в самом направлении книги, а в том, что он поторопился ее издать, не был готов к этой задаче и поэтому многое в ней написал поспешно, недостаточно глубоко и продуманно, и хочет разобраться в допущенных им ошибках. В авторской исповеди Гоголь говорит: «И что всего замечательней, чего не случилось, быть может, доселе еще ни в какой литературе, предметом толков и критик стала не книга, но автор. Подозрительно и недоверчиво разобрано было всякое слово, и всяк наперерыв спешил объявить источник, из которого оно произошло. Над живым телом еще живущего человека производилась та страшная анатомия, от которой бросает в холодный пот... Никогда и прежде я не пренебрегал советами, мнениями, сужденьями и упреками, уверяясь, чем далее, более, что если только истребишь в себе те щекотливые струны, которые способны раздражаться и гневаться... В итоге мне послышались три разные мнения: первое, что книга есть произведение неслыханной гордости человека, возомнившего, что он стал выше всех своих читателей, имеет право на вниманье всей России и может преобразовывать целое общество; второе, что книга эта есть творение доброго, но впавшего в прелесть и в обольщение человека, у которого закружилась голова от похвал, от самоуслаждения своими достоинствами; третье, что книга есть произведение христианина, глядящего с верной точки на вещи и ставящего всякую вещь на ее законное место... Почти в глаза автору стали говорить, что он сошел с ума, что в его книге ничего нет нового, что же и ново в ней, то ложь. Как бы то ни было, но в ней есть моя собственная исповедь; в ней есть излиянье и души и сердца моего.

Нет сомнения, что болезнь Гоголя складывалась не только по причинам физического характера. Герцен, например, считал, что «николаевский режим ввел Гоголя в сумасшедший дом». В этих словах было нечто справедливое.

С огромной силой Гоголь изобразил николаевскую Россию. Он нашел беспощадные и точные слова, изображая помещичью жизнь, николаевский строй и пошлую, фальшивую мораль общества.

На этих своих литературных позициях Гоголь был революционером, демократом, истинным представителем народа.

Однако Гоголя устрашили и безрадостные картины, какие он нарисовал, и революционность, о которой он помышлял.

Разлад оказался весьма велик между художником и человеком, между реальной жизнью и желанием увидеть Россию иной.

Он хотел вырваться из тисков этого конфликта. Но не смог этого сделать. Он не смог и не захотел пойти по той дороге, по которой шли Белинский, Чернышевский и революционная демократическая молодежь.

Гоголь сделал шаг с тем, чтоб примириться с печальной действительностью, но этот шаг привел его в стан его же врагов.

Это и было трагедией Гоголя, той трагедией, которая усугубила его болезнь, ускорила его гибель.

Однако, помимо этой трагедии, Гоголь нес в себе и другую трагедию – конфликт физиологического порядка, который столь бурно отразился в его болезни, в его психоневрозе.

Черты этого психоневроза отчетливо видны на протяжении всей жизни Гоголя.

Эти болезненные черты были замечены окружающими в его раннем детстве.

В 1815 году ( Гоголю пять- шесть лет) «вельможа и благодетель» Трощинский писал отцу Гоголя: « Да будет Вам известно, что я трактовал с Наталинским ( врачом) ….о золотушных припадках Вашего Никоши…»

Эти непонятные «золотушные» припадки стали повторяться и в юности, и в зрелые годы.

Эти припадки достигали иной раз огромной силы. И тогда Гоголь не находил себе места – «не мог ни лежать, ни сидеть». При этом иной раз у него возникала тоска в той степени, какая позволила ему однажды воскликнуть: « Повеситься или утонуть казалось бы мне как бы похожим на какое- то лекарство и облегчение».

Однако врачи не находили у Гоголя сколько-нибудь серьезной органической болезни. Его лечили от золотухи, от ипохондрии, от желудочных заболеваний.

Лечение не имело успеха, и физическое состояние Гоголя стремительно ухудшалось.

Однако были моменты, когда многолетняя болезнь Гоголя мгновенно исчезала. И тогда он вновь чувствовал себя здоровым и юношески свежим. Гоголь не раз отмечал эту странность своей болезни.

В 1840 году Гоголь писал ( Погодину): «Дорога сделала надо мной чудо. Свежесть и бодрость взялась такая, какой я никогда на чувствовал».

В письме ( 2 января 1846г.) Гоголь писал А.П. Толстому: « Я худею, вяну и слабею, и с тем вместе слышу, что есть что- то во мне, которое по одному мановению высшей силы выбросит из меня недуги все вдруг…»

Стало быть, Гоголь и сам чувствовал, что его болезнь не есть нечто раз навсегда данное, органическое. Это болезненное «нечто» может уйти, исчезнуть и не вернуться к нему. Уже это одно обстоятельство позволяет нам предположить в болезни Гоголя ту болезнь, которая возникает из- за психической травмы в детском возрасте и которая наградила его странностями и в поведении, и в личной жизни.

Этих странностей немало. Основной странностью можно считать отношение Гоголя к женщине.

Известно, что Гоголь не был женат. И не стремился к этому. Более того, мы не знаем ни одного сколько-нибудь замечательного увлечения Гоголя, в отличие от Пушкина, у которого женщин было очень много.

В 1829 году Гоголь писал матери о своем чувстве к какой- то незнакомке, которую он называл « божеством, слегка облаченным в человеческие страсти».

Слова, найденные для описания своей влюбленности, необычайно важны: « Адская тоска с возможными муками кипела в груди моей. О, какое жестокое состояние! Если грешникам уготован ад, то он не так мучителен! Нет, это не любовь была… В порыве бешенства и ужаснейших терзаний, я жаждал. Кипел упиться одним только взглядом, только одного взгляда алкал я…Взглянуть на нее еще раз- вот было одно – единственное желание… С ужасом осмотрел и разглядел я свое ужасное состояние. Я увидел, что мне надо бежать от самого себя, если я хотел сохранить жизнь…»

Даже если это не реальная любовь, а всего лишь фантазия, выдумка, то и в этом случае аналитический характер этой выдумки остается.

Страх, ужас, муки, смерть – вот что идет рука об руку с женщиной! Вот что сопровождает любовь.

И только бегство может сохранить жизнь. И это бегство мы видим на протяжении всей жизни Гоголя.

Он избегал женщин! Хотя и понимал. Что столь длительное воздержание не может не отражаться на его здоровье. Гоголь писал о К. Аксакове: « Если человек, достигнув тридцати лет, не женился, то он делается болен…»

Несомненно, эти слова Гоголь относил к самому себе. Тем не менее он не изменил своей жизни. И не мог изменить, так как препятствия были значительнее и вне его власти.

Отношение Гоголя к матери было в высшей степени противоречивым и странным. Его « почтительная сыновья любовь» уживалась с нежеланием ее видеть. Он находил разные предлоги и мотивировки для того, чтобы не поехать к ней, и для того, чтоб она не приехала к нему.

Он отговаривался делами, нездоровьем и тем, что он дама испытывает хандру. Он писал матери ( в декабре 1837г.): « Когда я был в последний раз у Вас, я думаю, сами заметили, что я не знал, куда деваться от тоски…Я сам не знал, откуда происходила эта тоска…»

В другой раз, когда Гоголь поехал к матери, он почувствовал эту тоску уже в экипаже.

Гоголь, который отлично переносил любую дорогу, и даже считал, что дорога – его лекарство, на этот раз не мог ее вынести. Его «нервическое» состояние дошло до таких пределов, что он решил вернуться в Москву.

И он действительно с полпути вернулся назад, не доехав до своего имения.

Гоголь любил свою мать на расстоянии и всячески избегал встречи, И в этом он дошел до того, что свои письма к ней, посылаемые из Москвы, он не раз помечал заграничными городами – Веной, Триестом.

Вот обстоятельства, которые поставили в тупик многих биографов гоголя. Этот обман казался загадочным, непонятным.

Но на самом деле он объяснялся весьма просто: нежеланием Гоголя видеться с матерью, бегством от нее. Пусть она думает, что он за границей, иначе она снова будет настаивать на встрече.

Но, может быть, он делал это, чтоб не совершать длительного путешествия? Быть может, ему, обремененному делами и заботами, было не до того? Нет, мать не всегда настаивала на его приезде. Она сама хотела бы побывать в Москве.

В таком случае Гоголь, может быть, стеснялся ее, стыдился ее провинциального вида? Нет, судя по письмам, Гоголь уважал ее, почитал, испытывал к ней истинные чувства, оберегая ее от волнений и забот.

На самом деле он объяснялся весьма просто: нежеланием Гоголя увидеться с матерью, бегством от нее. Пусть она думает, что он за границей, иначе она снова будет настаивать на встрече.

Видимо, нечто иное удерживало его от встреч с матерью.

Это «нечто иное» было неосознанным, инфантильным. Условные связи явственно тянулись к объектам устрашения — к дому, к матери, к женщине.

Эти связи на протяжении всей жизни оставались неразорванными и действовали губительно.

Когда однажды встречи с матерью нельзя было предотвратить, Гоголь нашел весьма холодные и неприятные слова, говоря об ожидаемой встрече. Он писал Данилевскому (декабрь 1839 г.):

«...Желая исполнить сыновний долг, то есть доставить случай маменьке меня видеть, приглашаю ее в Москву на две недели...»По-видимому, мать была невольной виновницей младенческого конфликта.

Но ведь в уме младенца мать — это не только мать, это еще — питание, еда и радость утоления голода. Значит, и в этой области должны быть странности, «чудачества», непорядки, — быть может, даже в большей степени, чем в ином, ибо условные связи здесь еще более прочны, так как «столкновения» с этим объектом постоянны и нет возможности их избежать.

Мы знаем, как проходили последние трагические дни Гоголя. Он отказался принимать пищу и морил себя голодом. Последние же дни он вовсе перестал есть, несмотря на уговоры и мольбы окружающих.Тогда его стали кормить искусственно, силой. Он кричал и умолял не трогать, «не мучить» его.

Однако отказ Гоголя от еды не возник из-за какой-либо желудочной болезни или от отсутствия аппетита. Доктор Тарасенков пишет.«Пульс был ослабленный, язык чистый, но сухой, кожа имела натуральную теплоту. По всем соображениям видно было, что у него нет горячечного состояния, и неупотребление пищи нельзя было приписать отсутствию аппетита...»

Тот же Тарасенков пишет:«Он не хотел в этот день ничего есть и когда после съел просфору, то назвал себя обжорой, окаянным, нетерпеливцем и сокрушался сильно».

Может быть, это было «религиозное исступление», какое видят в этой голодовке многие биографы? Нет, религиозный мотив, быть может, и имел значение, но он не был основным и даже существенным.

Мы знаем, что духовные особы — духовник и приходский священник — уговаривали Гоголя есть. Известно, что приходский священник почти силой заставил Гоголя «принять ложку клещевинного масла».Более того, Толстой обратился с просьбой к митрополиту Филарету «воздействовать на расстроенное воображение кающегося грешника» — приказать Гоголю принимать пищу и слушаться распоряжения врачей.

Митрополит велел передать Гоголю свое приказание, говоря, что «сама церковь повелевает в недугах предаться воле врача».Однако и это высокое приказание не произвело перемены в мыслях больного. Ибо в основе отречения от еды лежали не религиозные мотивы.

Чем же сам Гоголь объяснял свой отказ от еды? Он находил весьма странную и вместе с тем показательную мотивировку. Доктор Тарасенков пишет:«За обедом Гоголь употреблял только несколько ложек овсяного супа или капустного рассола. Когда ему предлагали кушать что-нибудь другое, он отказывался болезнью, объяснял, что чувствует что-то в животе, что кишки у него перевертываются, что это болезнь его отца, умершего в такие же лета, и притом оттого, что его лечили» (!).

Этот инфантильный ответ Гоголя весьма разъясняет сущность его отказа от еды. Во-первых, мешают спазмы и судороги (симптомы оборонного рефлекса?). Во-вторых, эти слова Гоголя говорят о нежелании лечиться, другими словами — о нежелании быть здоровым. Вот где вся суть его болезни и гибели. Лучше умереть, чем испытывать то, что он испытывает. Вот в каком счете решался вопрос о голодовке Гоголя.

Однако как же совместить его голодовку с тем пристрастием к еде, какое было весьма характерно для Гоголя? Об этом пристрастии Гоголя мы читаем всюду — в мемуарах, в письмах, в воспоминаниях.

По воспоминаниям мы узнаем, как иной раз Гоголь «священнодействовал» за обедом, как торжественно приступал к еде и какое значение он придавал хорошему обеду.

В своих письмах (к Данилевскому) Гоголь называл ресторан «храмом» и даже «храмом жратвы» (!). В мемуарах мы читаем, что Гоголь иной раз сам приготавливал пищу, готовил обед. Причем делал он это весьма торжественно и серьезно. С. Аксаков пишет:

«Он от всей души занимался этим делом, как будто оно было его любимое ремесло. И я подумал, что если б судьба не сделала Гоголя великим поэтом, то он был бы непременно артистом-поваром».

Значит, отношение к еде у Гоголя было несколько странным и даже преувеличенно торжественным.

Причем эта странность выражалась постоянно и была замечена всеми мемуаристами.

М. Погодин пишет, что художник Бруни, говоря о Гоголе, воскликнул:

«Да мы нарочно ходили иногда смотреть на Гоголя за обедом, чтоб возбуждать в себе аппетит, — он ест за четверых».

П. Анненков пишет: «Получив тарелку риса по своему вкусу, Гоголь приступил к ней с необычайной алчностью, наклоняясь так, что длинные волосы его упали на самое блюдо, и поглощая ложку за ложкой со страстью и быстротой».

С. Аксаков пишет:«Гоголь взял на себя распоряжение нашим кофеем, чаем, завтраком и обедом...»

М. Погодин пишет: «Первой заботой Гоголь имел устроить утреннее чаепитие. Запасы отличного чая у него никогда не переводились. Но главным делом для него было набирать различные печения к чаю. И где он отыскивал всякие крендельки, булочки, сухарики — это уже только знал он, и никто более... Начинаются наливания, разливания, смакования, потчевания и облизывания. Ближе часа никогда нельзя было управиться с чаем...»

Это удивительное пристрастие Гоголя замечено было даже его товарищами по школе. В. Любич сообщал: «В карманах брюк у него постоянно имелся значительный запас всяких сладостей — конфет и пряников. И все это, по временам доставая оттуда, он жевал не переставая, даже в классах, во время занятий...»

И еще запись о школьных годах Гоголя: «Он постоянно сосал медовые пряники, ел сладости и пил грушевый квас. Гоголь или сам приготовлял из моченых груш, или покупал его на базаре...»

При этом необыкновенном пристрастии Гоголь подчас жаловался на отсутствие аппетита, на несварение желудка, на всякого рода недомогания. Однако в основном это преувеличенное и торжественное отношение к еде оставалось.

Однако всякий раз, приступая к еде, Гоголь (как сообщают свидетели его обедов) «капризничал», нервничал, а иногда и сердился. П. Анненков пишет: «Гоголь поразил меня, однако, капризным, взыскательным обращением с прислужником. Раза два он менял блюда риса, находя его то переваренным, то недоваренным».

Ф. И. Иордан пишет: «Спросив какое-нибудь блюдо, Гоголь едва, бывало, дотронется до него, как уже зовет полового и требует переменить кушанье по два, по три раза, так, что половой трактира почти бросал ему блюда, говоря: «Синьор Николо, лучше не ходите к нам обедать, на вас никто не может угодить».

Как бы младенческие, инфантильные сцены разыгрываются перед едой. Какое-то необыкновенное волнение присутствует перед этим торжественным процессом.

Мы знаем, как противоречиво складываются чувства и желания человека, основанные на первых младенческих представлениях. Иной раз страх, связанный с желанием, не гасит его, а, напротив, усиливает. Происходит как бы борьба за объект устрашения, который могут отнять. И временная победа над этим объектом увеличивает торжество победителя. Однако окончательная победа остается за страхом.

И механизм этой победы иной раз основан на ослаблении контроля. Науке известно, что кора мозга, ослабляя свой контроль (в силу утомления, болезни, старости), позволяет вновь возникнуть оттесненным животным и младенческим силам.

Переутомленный, ослабленный болезнью, мозг Гоголя (вернее, кора мозга) перестал контролировать даже в той неполной степени, в какой этот контроль осуществлялся в молодые годы. И вот мы видим трагические сцены голодовки, видим неосознанный страх, который постоянно присутствовал, к еде. Младенческие представления и животные силы, не контролируемые сознанием, одержали верх.

Однако условные нервные связи соединяли с опасностью не только еду, женщину, мать. Они соединяли еще и целый ряд объектов — дом, ночь, кровать.

И в силу этого «опасности» возникали на каждом шагу. И борьба с этими «опасностями» была тягостной, непосильной. Можно было спасаться только бегством. Только бегство разрывало эти связи, избавляло от «опасностей».

Именно бегство характеризует поведение Гоголя. Только садясь в экипаж, он чувствовал освобождение, отдых, здоровье.

Сколько раз он писал, как исцелила его дорога.

По словам Смирновой (1840 год), «Боткин усадил полумертвого Гоголя в дилижанс...».

Далее Гоголь сообщает о себе: «Добравшись до Триеста, я себя почувствовал лучше. Дорога — мое единственное лекарство — оказала и на этот раз свое действие...»

Еще бы, дорога уводила его от опасностей. Неосознанный страх покидал его. Вот что служило исцелением...

Но это было временным исцелением. Та же дорога вновь вела его к женщинам, к еде, к лечению, за которым следовало здоровье, а за здоровьем — еще большие «опасности», еще большая возможность встретиться с тем, что его страшило.

Положение было «безвыходным», ибо даже болезнь не служила облегчением. Ведь болезнь связана с постелью, с кроватью. А кровать была условно «связана» с той тягостной драмой, которая когда-то разыгралась в младенческом возрасте.

Интересно отметить, что многие из биографов и мемуаристов заметили странное отношение Гоголя к кровати. На кровать он почти не ложился, хотя кровать и стояла в комнате. И даже на диван он не всегда ложился. Он предпочитал дремать, сидя в кресле.

П. Анненков «сокрушался и тревожился», видя «такую причуду» Гоголя.

Анненков так описывает ночи, проведенные с Гоголем: «Гоголь довольно часто, а к концу все чаще и чаще, приходил в мою комнату, садился на узенький плетеный диван из соломы, опускал голову на руки и дремал долго после того, как я уже был в постели и тушил свечу. Затем переходил он к себе на цыпочках и так же точно усаживался на своем собственном соломенном диванчике и сидел вплоть до света...»

Сам Гоголь объяснял эту свою странность тем, что в его теле происходит какое-то «замирание», когда он ложится на кровать, и, кроме того, он «боится обморока».

Далее Анненков сообщает: «Со светом Гоголь взбивал и разметывал свою постель для того, чтобы служанка, прибиравшая комнаты, не могла иметь подозрение о капризе своего жильца...»

Оказывается, помимо инфантильного страха, который испытывал Гоголь, ему нужно было еще притворяться, что страха нет и нет бегства.

Какие младенческие сцены разыгрывались во взрослые годы! И с какой силой они держали Гоголя!

Вот поразительный пример замечательного ума, находящегося под властью бессознательных представлений.

Какие тягчайшие страдания испытывал великий поэт! Какую боль мы испытываем за эти его страдания! Их не было бы, если б контроль над низшими силами был осуществлен.

Эти страдания, испытанные Гоголем, не снижают образа великого художника, поэта, литератора. Не омрачают нашу память о нем. Гоголь был на уровне знаний своего времени. Но уровень науки был недостаточно высок. Наука того времени блуждала в потемках в этой области. Она не смогла помочь Гоголю. Или даже разъяснить ему, как разъясняет теперь нам.

Почти все мемуаристы, говоря о Гоголе, отметили в нем страх смерти. А.П. Анненков пишет, что «лицезрение смерти ему было невыносимо». Гоголь не был, конечно, здоров, но все же он был еще в удовлетворительном состоянии, когда однажды он близко столкнулся со смертью. Умерла сестра поэта Языкова, с которой Гоголь был дружен. Уже на первой панихиде Гоголь почувствовал себя ужасно. Он был потрясен и поражен этой смертью. Сам факт смерти так на него подействовал, что это заметили все окружающие.

Доктор Тарасенков пишет: «Смерть не столько поразила мужа и родных, как поразила Гоголя… Он, может быть, впервые здесь видел смерть лицом к лицу…»

Видимо, это замечание современника Гоголя было правильным. Нет сомнения, что Гоголь видел смерть, но здесь он, может быть, впервые задумался о ней. И тогда, когда он сам признался своему духовнику, на него напал страх смерти. Уже на первой панихиде, вглядываясь в лицо умершей, он ( по словам А.С. Хомякова) сказал: « Все для меня кончено…»

И действительно, с этого дня гоголь был в постоянном расстройстве. И, вероятно, думая о смерти и о прожитой жизни, он однажды сказал: «Все чушь, все ерунда…»

Он заболел, По словам П.А. Кулиша, он заболел «той самой болезнью, от которой умер отец его, - именно, что на него нашел страх смерти…»

Через несколько недель Гоголь умер.

Но, несмотря на болезнь, Гоголь остался для нас великим русским реалистом, который вместе с Пушкиным и Грибоедовым положил конец «ложной манере изображать русскую действительность».

ПРИЧИНЫ «ЗАЗЕРКАЛЬЯ ЖИЗНИ».

Первая причина – в нас, в том, что - мы люди и как таковые мы онтологические реалисты, реалисты по природе своей. Мы все - строим даже в воображении – по образу окружающей нас действительности. Мы и словами пользуемся как реалисты: все наши слова что-то называют (именуют), что есть или во что мы верим как в реальность. Самые наши невероятные выдумки (от Вия, например, - до телеэкранных внеземных цивилизаций с их чудовищами) – это, в конечном счете, мы же сами, наши способности и наши действия, только, допустим, в романтизме – романтизированные, в фантастике – “фантастизированные”.

В пределах такого способа мышления, кроме реализма и реалистической номинации, ничего нет – ни в нашей жизни, ни в искусстве. Все остальные “измы” (классицизм, романтизм…неореализм или неомодернизм) есть только трансформации все того же – единственного, вечного! – реализма и реалистической номинации.

Отсюда вторая причина – наш способ восприятия искусства. Он натуралистический: ничего нет интереснее для нас, чем реальность, наша обыкновенная (“натуральная”) жизнь со всеми ее сложностями, противоречиями, заботами, нашими представлениями, мечтами и надеждами. Мы готовы поверить в самые невероятные вещи, потому что в своем восприятии мы все равно сведем эти “вещи” к реальности, вообразим как реально существующие в Вие или марсианине увидим человека же, только, может быть, у одного длинные веки будут опущены до самой земли, а у другого глаза и уши вытянуты в разные стороны и тело какое-нибудь лягушачье (опять же: лягушачье, т.е. все равно подобно какой-то реалии).

Но в этом заключается уже и третья причина того, почему Пушкин “сделался совершенно мрачен”, а Гоголь “изумился”. Причина эта – в специфичности результата литературно-художественной деятельности, который часто обобщенно называют искусством, или, выражаясь натуралистически, произведением искусства (точнее произведением автора, производным от автора, от производителя).

Специфичность этого человеческого продукта (литературного произведения в данном случае) заключается в эмоциональной силе художественного образа: изображенное (даже самое невероятное, например, тот же Вий с его веками до земли) воспринимается читателем как “правда жизни”, как отражение жизни.

Самые невероятные приключения любых героев – «реалистических», «фантастических» - заставляют читателя переживать изображенное как нечто возможное в жизни, да еще и с большим интересом, потому что в художественном произведении все закончено, разъяснено и завершено, красиво. В отличие от жизни, которая дана нам в ее текучести, отрывочности, бесформенности (ибо мы находимся внутри ее, и только Бог видит ее как законченное целое) жизни, в которой подобные ситуации (встреча с Вием) чреваты собственным участием, массой неудобств и некрасивостей, несчастием или смертью.

Четвертая причина – опять же связанная с предыдущими – в специфичности еще одного человеческого труда – логической деятельности, в способности человека создавать различного рода теории – и выдавать эти теории за правдивое воспроизведение законов жизни и правдивое отражение содержания «произведения искусства» (за « адекватную интерпретацию»).

В середине 19 века – с развитием реализма - это было особенно значимо, потому что литературу все чаще стали рассматривать как орудие общественной борьбы, как общественно значимую идею, а писателей как « вождей, защитников и спасителей от мрака самодержавия, православия и народности». ( Белинский «Из письма к Гоголю»).

Белинский подвел под это теоретическую базу. Вспомним его знаменитое: « У истинного таланта – каждое лицо – тип, и каждый тип для читателя есть знакомый незнакомец» (из статьи « О русской повести и повестях г. Гоголя»).

Типичное было накрепко связано с правдивым, с «правдой жизни». Но скоро стало ясно, что кому выгодно «типичное» (т.е. чьей теории и способу мышления оно соответствует), для того оно правда, кому не выгодно (не соответствует), для того – ложь.

Гоголь писал «ревизоров» и «мертвых душ», и они для Белинского были типичными. Но когда Гоголь писал «фантастическую» (по определению Белинского книгу «Выбранные места из переписки с друзьями», тогда критику открывалась истина: «Какая это великая истина, что когда человек весь отдается лжи, его оставляют ум и талант!» (из «Письма к Гоголю»).

Далее Чернышевский и Добролюбов показали, что этот способ мышления можно использовать – на примере повести «Ася» И.С.Тургенева, второй – на примере драмы «Гроза» А.Н. Островского.

И – наконец- самое интересное! Интересна для нас, онтологических реалистов: пятая причина заключается в индивидуальных особенностях творческого акта конкретных писателей – Пушкина и Гоголя. Пушкин именно из своего художественного акта посмотрел на произведения Гоголя и увидел их так, как если бы они были созданы его художественным актом.

В «мрачности» Пушкина и «изумлении» Гоголя столкнулись два типа творчества, два различных творческих акта.

Гоголь был удивительно прозорлив как критик, чутко улавливал особенности творчества писателей, И это при глубокой рефлексии, самоанализе. Можно сказать, что Гоголь- наш первый писатель- критик. У других ( даже у Пушкина)- отдельные высказывания, а у Гоголя – почти система.

Послушаем внимательно Гоголя, одного из первых в России приверженцев «субъективной» теории сущности искусства, искусства как творческой способности ( в терминологии Канта). «Субъективный» в данной теории означает «исходящий из/от субъекта», в не в том смысле субъективный, что противостоит какой - то объективной объективности.

Вот как Гоголь характеризует творческий акт Пушкина.

«Зачем он дан был миру и что доказал собой? Пушкин дан миру на то, чтобы доказать собою, что такое сам поэт, и ничего больше,- что такое поэт, взятый не под влиянием какого-нибудь времени или обстоятельств и не под условьем также собственного, личного характера, как человека, но в независимости от всего. Одному Пушкину было определено показать в себе это независимое существо, это звонкое эхо, откликающееся на всякий отдельный звук, порождаемый в воздухе».

Подчеркнем, что Гоголь утверждает свободу творческого акта Пушкина даже от самого Пушкина как личности – независимое существо.

Далее Гоголь, в подтверждение своей мысли, использует словосочетание «удержать личность»: «Все наши поэты: Державин, Жуковский, Батюшков удержали свою личностъ. У одного Пушкина ее нет. Что схватишь из его сочинений о нем самом? Поди улови его характер как человека! Наместо его предстанет все тот чудный образ, на всё откликающийся и одному себе только не находящий отклика»

В пределах пушкинского художественного акта все — реально, Пушкин только «откликается», проносит через себя, воплощает в слове Божье творение. В силу чего он оказывается на это способным?

В силу своей внутренней обращенности к Богу: «Он заботился только о том, чтобы сказать одним одаренным поэтическим чутьем: „Смотрите, как прекрасно творение Бога!»».

Не будем высказывать сомнение по частностям этих рассуждений, но — что важно для нас -Гоголь описывает творческий акт Пушкина как свойство редчайшее, дарованное свыше только Пушкину как способность реалистического отражения внешнего мира.

Ко времени написания «Выбранных мест...» Гоголь начинает понимать специфику и своего таланта, и свой «механизм» преобразования (трансформации) жизненного материала в художественную картину, понимать то, насколько «из себя» (из своей субъективности) исходят его творения, понимать, что та-кое «дело, взятое из души», «душевная правда»?

Прокомментируем размышления Гоголя о самом себе, посмотрим, как самого себя объясняет Гоголь в «Авторской исповеди».

«Причина той веселости, которую заметили в первых сочинениях моих, показавшихся в печати, заключалась в некоторой душевной потребности».

Т. е. в «веселости» объективировалась душевная потребность. Естественно, что в продукте человеческой деятельности может объективироваться только то, чем человек обладает, что он имеет внутри себя.

«На меня находили припадки тоски, мне самому необъяснимой, которая происходила, может быть, от моего болезненного состояния.

Чтобы развлечь себя самого, я придумывал себе все смешное, что только мог выдумать»

Речь идет, если говорить современным языком, о компенсирующей функции искусства: чтобы избавиться от припадков тоски, от болезненного состояния, писатель начинает «развлекать» себя выдумыванием смешного.

Это переложение с языка на язык («Чтобы развлечь самого себя...» — компенсирующая функция искусства) нельзя назвать литературоведческой «модернизацией», потому что Гоголь в других статьях и по другим поводам говорил о том же неоднократно.

Например, о Лермонтове: «Признавши над собою власть какого-то обольстительного демона, поэт покушался не раз изобразить его образ, как бы желая стихами от него отделаться. «В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность»).

Обратим внимание: Гоголь всё выдумывал — и лица, и характеры, и положения: «Выдумывал целиком смешные лица и характеры, поставлял их мысленно в самые смешные положения, вовсе не заботясь о том, зачем это, для чего и кому от этого выйдет какая польза. Молодость, во время которой не приходят на ум никакие вопросы, подталкивала».

И наконец, Гоголь прямо указывает: «Вот происхождение тех первых моих произведений...».

Гоголь вспоминает еще одну реакцию Пушкина, восклицание по поводу изобразительного мастерства Гоголя.

«Он уже давно склонял меня приняться за большое сочинение и наконец один раз, после того как я ему прочел одно небольшое изображение небольшой сцены, но которое, однако ж, поразило его больше всего мной прежде читанного, он мне сказал: „Как с этой способностью угадывать человека и несколькими чертами выставлять его вдруг всего, как живого, с этой способностью не приняться за большое сочинение! Это просто грех!»»

Пушкин уже здесь мыслит натуралистически: во-первых, как истинный онтологический реалист, во-вторых, как обладатель творческого акта-«эхо». Пушкин не представляет себе, что искусством можно развлекатъся, избавлять себя от чего-то. «Даже и в те годы, когда метался он сам в чаду страстей, поэзия была для него святыня- точно какой-то храм. Не входил он туда неопрятный и неприбранный; ничего не вносил он туда необдуманного, опрометчивого из собственной жизни своей; не вошла туда нагишом растрепанная действительность» («Выбранные места...»).

«В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность?». Это — опять же Гоголь о Пушкине. А вот о себе — и еще более определенно — об объективации и компенсирующей функции творчества.

Итак, припадки тоски, болезненное состояние, «дурные«По мере того как они («дурные качества».— И.К.) стали открываться, чудным высшим внушеньем усиливалось во мне желание избавляться от них; необыкновенным душевным событием я был наведен на то, чтобы передавать их моим героям»(«Выбранные места...»:«Четыре письма к разным лицам по поводу „Мертвых душ»»). Качества» (пороки)- вот из какого «материала» рождаются те монстры, которые стали жить под названиями «Ревизор» и «Мертвые души».

Каков механизм создания монстров, Гоголь объясняет: «Вот как это делалось: взявши дурное свойство мое, я преследовал его в другом званье и на другом поприще, старался себе изобразить его в виду смертельного врага, нанесшего мне самое чувствительное оскорбление, преследовал его злобой, насмешкой и всем чем ни попало. Если бы кто увидал те чудовища, которые выходили из-под пера моего вначале для меня самого, он бы, точно, содрогнулся» («Выбранные места...»: «Четыре письма к разным лицам по поводу „Мертвых душ»») (с. 128—129).

Вот Пушкин и «содрогнулся», а все последующие поколения читателей смеялись «гоголевским смехом» над прежней Россией, и сам «гоголевский смех» стал главным объектом исследования для литературоведов.

В «Авторской исповеди» Гоголь эволюцию своего творчества связывает именно с развитием и изменениями внутренних состояний. Если в первый период — развлечение себя, то «в „Ревизоре» я решился собрать в одну кучу все дурное в России, какое я тогда знал, все несправедливости, какие делаются в тех местах и в тех случаях, где более всего требуется от человека справедливость, и за одним разом посмеяться над всем. Но это, как известно, произвело потрясающее действие. Сквозь смех, который никогда еще во мне не появлялся в такой силе, читатель услышал грусть»..

«После «Ревизора» я почувствовал, более нежели когда-либо, потребность сочинения полного, где было бы не одно то, над чем следует смеяться».

Однако в «Мертвых душах» Гоголь вновь создал карикатуру, т.е. не смог выйти за пределы своего творческого акта — акта субъективной трансформации действительности, объективации своих внутренних состояний.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ.

Таким образом, выявив особенности «зеркала искусства» ( творчества) Н.В.Гоголя, проанализировав «зазеркалье жизни», мы можем придти к выводу :

1. литература, в данном случае литературное произведение, отражает жизнь, пропущенную через авторское видение, через его собственный творческий акт.

2. Специфичность художественной деятельности, как было сказано выше, в специфичности результата этой деятельности, литературно-художественного (образного) произведения и его воздействии на читателя.

3. В равной мере специфичность искусства заключается в том, что оно — творение человёка, что человек объективирует в произведении себя, и всю реальность, всю «правду жизни» передает через свою субъективную «правду». В этой субъективной правде, в сумме этих субъективных правд, т.е. в сумме разных видений жизни разными писателями и состоит содержание и правда литературы, литературного процесса, литературной эпохи.

4. Если уж литература «отражает» жизнь — так это в том смысле, что запечатлевает авторские трансформации этой жизни, воссоздает жизнь, пропущенную через авторское видение, авторский эмоциональный комплекс, авторские способности владеть словом. Вот почему искусство является зеркалом автора и зазеркальем жизни.

5. Если уж «все мы вышли из гоголевской «Шинели», то это в том смысле, что «вышли» из гоголевского творческого акта, т.е. писатели пошли по пути открытой (или скрытой) объективации своих внутренних эмоциональных состояний политических пристрастий и т д., а творческий акт Пушкина («эхо») остался единственным, самобытным, так же как Пушкин -единственным «независимым существом» в русской литературе.

Творческий акт является интереснейшим проявлением человека как существа индивидуального и в то же время как носителя культуры. Сама культура, т. е. то, что создается, что культивируется человеком, в определенном смысле есть результат творческого акта, будь то усилие технической мысли, или художественное озарение, или критическое размышление.

Я соглашусь с главными, на мой взгляд, словами Батюшкова: «Живи, как пишешь, и пиши, как живешь…Иначе все отголоски лиры твоей будут фальшивы».

Николай Васильевич Гоголь придерживался этого правила, иначе его жизнь, а точнее «зазеркалье жизни» не повлияли бы на его творчество, не определили ту душевную правду, которая пронизывает все творения великого писателя. И мы не имели бы возможности познакомиться с гениальными произведениями великого человека 19 века – непревзойденного мастера комедии и трагедии – Николая Васильевича Гоголя.

ЛИТЕРАТУРА:

1. Гоголь Н.В. Духовная проза / Сост. и коммент. В.А. Воропаева, И.А. Виноградова; М., 1992, С. 129.

2. Избранное, ст. П.А. Николаева, изд, «Художественная литература». М., 1986.

3. Пушкин, Гоголь, Лермонтов, В. Турбин, «Просвещение», М., 1978.

4. «Повесть о разуме» М.М. Зощенко, «Педагогика», М., 1990.

5. Эстетика словесного творчества, Бахтин М.М.,М., 1979.

6. Русская словесность Горшков А.И., М., 1996

7. Теория литературы Хализиев В.Е., М. , 1999

8. Н.В. Гоголь вступительная статья В. Ермилова, Гослитиздат, М. , 1959

9. Илъин ИА. Собр. соч. В 10 т. М., 1993—1996. Т. 6. Кн. I. С. 104. Далее цитирую по этому изданию с указанием тома и страниц.

10 Анастасий, митр. Беседы с собственным сердцем (Размышления и заметки). 3-е изд. К.У., «ТогйапуШе, 1998. С. 9.

11. Анастасий (Грибановский), митр. Пушкин в его отношении к религии и Православной Церкви // А.С.Пушкин: путь к Православию.М., 1996. С. 124. Далее цитирую по этому изданию, указывая страницу.

12. Гоголъ Я.В. Духовная проза / Сост. и коммент. В.А.Воропаева, И.А.Виноградова; Вступ. ст. В.А.Воропаева. М.: Русская книга, 1992. С. 233. Далее цитирую по этому изданию с Указанием страниц.

13. Анастасий, митр. Нравственный облик Пушкина // Архипастырские послания, слова и речи Высокопреосвященнейшего митрополита Анастасия, Первоиерарха Русской Зарубежной Церкви. Юбилейный сборник ко дню 50-летия Архиерейского служения. 1906—1956. М.У.,, 1956. С. 252.

14. Анна Максимова. Литература №31/1996.